Багрицкий Эдуард Георгиевич

1895 - 1934

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

Эдуард Багрицкий

Любарева Е.П.

Просторы его вселенной озвучены голосами птиц

Поэтический мир Эдуарда Багрицкого привлекает широтой масштабов. Его постоянные образы — дороги, устремленные вдаль, ветры, грозы, бурное море. Величавая символика этих образов человечна и очень лирична. Просторы вселенной озвучены голосами птиц. Мир и птица, — такое несоизмеримое Багрицкий соединяет смело, настойчиво, постоянно.

...И пред ним зеленый снизу,

Голубой и синий сверху

Мир встает огромной птицей,

Свищет, щелкает, звенит.

(«Птицелов»)

Этот образ возникает в стихотворении «Весна, ветеринар и я», он же завершает творчество поэта (финал поэмы «Февраль»).

Даже если бы в поэзии Багрицкого звучали только мотивы весны, она многое сказала бы нам о революционном человечестве эпохи 20-х — начала 30-х годов. Пафос лучших произведений Багрицкого шире — это пафос мужественного служения высокой коммунистической цели, неуклонного одоления жестоких, неизбежных на рубеже двух эпох трудностей. Поэт трезво и сильно раскрывает центральные конфликты времени — между победоносными силами революционного народа и многоликим (безликим!) человеком духовного предместья — обывателем, мещанином. Светлые горизонты жизни настоящего человека всегда — «в боевом дыму». Видеть, понимать, бороться — вот его всегдашний девиз. Не потому

[05]

ли поэт считает человека вечно молодым, таким же, как идеалы и цели, которым он самоотверженно служит?

Грандиозный масштаб образов поэзии Багрицкого, монументальность и содержательность олицетворений, романтика дорог, уходящих в дали будущего, — не только оттеняют душевную красоту героев, но превращают его произведения в своего рода философскую арену. Герои поэзии Багрицкого становятся олицетворением философского сюжета: «Мир и Человек».

Багрицкий — поэт-романтик. Он охотно напоминает нам о своих пристрастиях:

Романтика! Мне ли тебя воспеть...

Степные походы и трубная медь...

Романтика, я подружился с тобою...

Юмор надежно обороняет поэта от слащавости, подчеркивает серьезность его признаний.

Романтический образ, в отличие от конкретно-бытового, «жизнеподобного», воссоздает правду реальной действительности через «истину чувства» (Белинский), пренебрегая логикой самостоятельного развития характеров, действия, бытовыми подробностями. Повышенная эмоциональность преображает не только поэтическую речь, но и черты реальной жизни, характеры героев: они приобретают оттенок условности. Идеал, который присутствует в произведениях любого стиля, проявляясь очень различно, — в романтическом искусстве связан с образом непосредственно, даже несколько прямолинейно: он и дает чувствам поэта такую широту и накал. Картины жизни под пером романтика овеяны ореолом прекрасного.

Отличаясь устойчивыми чертами романтического мировосприятия, поэзия Багрицкого постоянно изменялась, развивалась, отзываясь на движение жизни. Развитие было нелегким. В годы нэпа поэт утратил чувство гармонии с миром, утратил его верное понимание. Естественно, что, когда наша страна вступила в полосу нового — социалистического — наступления, Багрицкий опять, как в годы гражданской войны, стал «трубадуром» эпохи. Вновь обретенная гармония стала более трезвой и мудрой, обогащенная жизненным опытом. Именно теперь Багрицкий пишет свои наиболее зрелые и сильные произведения: «ТВС», «Последняя ночь», «Человек предместья», «Смерть пионерки», «Февраль». Романтический стиль Багрицкого менялся не сразу же вслед развитию содержания — тут зависимость более сложная, но эта зависимость несомненна.

[06]

1

Октябрь 1917 года превратил Э. Багрицкого — юношу до тех пор пассивного, аполитичного — в человека и настоящего поэта.

Багрицкий начал печататься еще в 1915 году в одесских литературно-художественных альманахах «Серебряные трубы», «Авто в облаках», «Седьмое покрывало». Он увлеченно подражал акмеистам, символистам, футуристам. В ранних произведениях поэта легко различить ритмы и образы, словно скопированные с «модели»— произведений Гумилева, Брюсова, Северянина, раннего Маяковского. Это была своего рода «игра», позволявшая, однако, судить о таланте молодого поэта, высоком чувстве поэтической формы («Газеллы», «Полководец», «Креолка» и др.). Даже лучшие из ранних стихотворений Багрицкого — «Гимн Маяковскому», «Суворов»— крайне отдалены от жизни и стилизованы.

В чем же причина такой безучастности Багрицкого к событиям большой жизни? Какая «пища духовная» насыщала его и заменяла главное? Может быть, ответ на эти вопросы нам дадут обстоятельства жизни поэта в те и более ранние годы, его семья, его друзья?

Родился Эдуард Багрицкий (Дзюбин) в Одессе, 4 ноября 1895 года. Родители поэта были типичными представителями еврейской мелкой буржуазии (так впоследствии охарактеризовал Багрицкий своего отца). Их интересы не простирались дальше узкопрактических. Они мечтали дать сыну «солидную» и выгодную специальность врача или инженера и панически протестовали против его желания стать художником. Религиозные традиции усугубляли нищенство духовного уклада. Но дело, конечно, не только и не столько в семье Дзюбиных, сколько в атмосфере, в той среде одесской мелкой буржуазии, которая окружала Багрицкого. Недаром предсмертные, потому особенно значительные слова поэта были о детстве: «Какое у вас лицо хорошее, — сказал он больничной няне, — у вас, видно, было хорошее детство, а я вспоминаю свое детство и не могу вспомнить пи одного хорошего дня». 1 Конечно, эти слова не про годы, прошедшие на Ремесленной улице (где жил поэт), а про «историческое» детство поколения, задавленного и униженного мелкобуржуазным бытом.

И хотя в стихотворениях Багрицкого 1915—1918 годов мы не встретим такой беспощадной оценки окружающей его жизни, они по-своему поведали о разладе поэта с мещанской средой. Он скры-

_____

1. Эдуард Багрицкий. Альманах. М., 1936, стр. 163, (В дальнейшем — «Альманах».)

[07]

вался под защиту Мечты о путешествиях, загораживался от серой жизни красивыми созвучиями, яркими узорами поэзии.

Поэт и его друзья, вероятно, не заметили, что их последние альманахи «Смутная алчба» и «Чудо в пустыне» составлялись уже в 1918 году — когда на Украине кипела гражданская война!

Три долгие года Одесса была ареной беспрерывных и жарких боев: быстрой победе Октябрьской революции препятствовало националистическое «правительство» Центральной Рады; затем на Украину хлынули немецкие оккупанты. Не успели они, напуганные революцией в Германии, отступить, как на берегах Черного моря высадились морские десанты Антанты. Подпольная революционная работа не останавливалась в Одессе ни на минуту... Смелые, изобретательные люди проникли к французским солдатам: эскадра революционизировалась. Но и после ухода французских солдат продолжалась кровопролитная борьба революции с контрреволюцией: с деникинцами, с войсками Петлюры. Только в феврале 1920 года в Одессе окончательно утвердилась советская власть.

В октябре 1917 года Багрицкий участвовал в персидской экспедиции генерала Баратова. Он поехал в Казвин, в земотряд, соблазнившись предложением своего друга С. Березова: бесплатное питание, легкая работа (Багрицкий работал делопроизводителем) и — экзотика! После Октябрьской революции, когда началось повальное бегство солдат с фронтов империалистической войны, Багрицкий вернулся в Одессу (в начале 1918 года). Былой политической беспечности не осталось следа: он стал другим человеком.

Багрицкий добровольно вступает в ряды Красной Армии. Его направляют в Особый партизанский отряд им. ВЦИК инструктором политотдела отряда. Он пишет агит-стихи, листовки, воззвания. Воспоминания однополчан Багрицкого — пусть несколько восторженные, но, несомненно, искренние — позволяют увидеть живого Багрицкого тех дней: «Багрицкий — наш товарищ по партизанскому отряду... провел с нами горячие дни... т. Багрицкий пишет прекрасные стихи, воодушевляющие бойцов». 1

Фронтовой агитатор Багрицкий воевал за освобождение Украины от махновских банд, участвовал в ликвидации так называемых верблюжских полков атамана Григорьева... В документально-достоверных сведениях, которые хранят многие стихотворения Багрицкого 1919—1924 годов, привлекает и азарт утверждения своего нового «я».

____

1. Подробно о листовках Багрицкого см. статью В. Азарова «У истоков песни». — «Знамя», 1947, № 2.

[08]

Не я ль под Елизаветградом

Шел на верблюжские полки,

И гул, разбрызганный снарядом,

Мне кровью ударял в виски?

Весною 1920 года, после поездки в агитпоезде на фронт, Багрицкий вернулся в Одессу. Жители города голодали, не хватало топлива, в Одессе разгулялась эпидемия тифа... Но никогда прежде не переживали люди такого душевного подъема — революция победила окончательно. В Югроста — украинском отделении Роста — Багрицкий сразу стал одним из самых деятельных участников. Вместе с Олешей, Катаевым, Нарбутом, художником Б. Ефимовым и другими Багрицкий готовил плакаты, составлял к ним стихотворные надписи. Эти плакаты воевали с Врангелем и Деникиным, с голодом и тифом, призывали в строй борцов за революцию.

Много внимания отдал Багрицкий литературной жизни молодой советской Одессы: он редактировал специальную страницу одесских «Известий», где печатались стихотворения рабочих поэтов, читал лекции, участвовал в литературном кружке рабочих — «Потоки Октября».

Современность стала почвой и содержанием творчества Багрицкого. Настойчивое стремление сделать поэзию действенной привело Багрицкого в газету. Ведь ее читают миллионы! В 1919— 1924 годах поэт постоянно печатался в одесских газетах «Известия», 1 «Моряк», «Шквал», «Станок», журналах «Силуэты», «Облава», «Яблочко» и др. В это время поэзия Багрицкого жила главным образом впечатлениями и темами гражданской войны (хотя поэт регулярно откликался и на политическую «злобу дня»: ультиматум Керзона, Лозаннская конференция, восстановление заводов, антирелигиозная пропаганда и т. д.). Стихи о гражданской войне выделяются среди множества других своей поэтичностью.

Известно, что сам поэт впоследствии резко отрицательно отзывался о своих стихотворениях этих лет. Однако едва ли такой оценки заслуживают все его «газетные» стихотворения. Немалая часть их верно отражала героическую атмосферу гражданской войны.

Землю потрясали революционные взрывы: рождалось новое, небывалое. Революция захватила миллионы людей из народа, шквалом пронеслась над миром. И не случайно символом революции в ту

____

1. «Известия Одесского губисполкома, губкома КП(б)У и губпрофсовета». В одесских «Известиях» Багрицкий печатался под псевдонимом И. Горцев.

[09]

эпоху стали образы бури, вихря, ветра. (На фронтоне второго дома Советов — теперь здесь музей им. Ленина — были выбиты знаменательные слова: «Революция — вихрь, отбрасывающий назад всех ему сопротивляющихся».)

Литературе этих лет свойственны вихревые ритмы и образы, резкая определенность мыслей и чувств, их символическая значительность. «Мировой пожар» пламенеет в строках «Двенадцати» Блока, они словно дышат ветром революции. Совсем не похожий на Блока Демьян Бедный сообщает своим героям стремительный ритм движения («Главная улица»). «Ветер», «Цветные ветра», «Буря»... Сами эти названия произведений Б. Лавренева, Вс. Иванова, Н. Асеева передают темпы эпохи, сокрушающей старый мир...

Искусство характеризуют резкие контрасты, предельный драматизм композиции: так воплощается борьба двух насмерть враждебных сил.

Черно-белые краски «Двенадцати» не знают переходов, полутонов. Художники революции пишут кистью только патетической или сатирической.

Литература почерпнула из потока безымянного творчества эту нарочито «примитивную» прямолинейность, плакатность, — увидела в них особую красоту. Психологическая убедительность, тонкая проработка характера, оттенки переживаний, индивидуальный характер человека — дело будущего. В литературе тех лет преобладает герой-масса («Мы», «Двенадцать», «Орда», «150 000 000»). Образы героев очерчены эскизно, плакатно-выразительно.

Революция и гражданская война — содержание стихотворений Багрицкого «Фронт», «Фронтовик», «Пятьдесят первая», «Освобождение», «Красная Армия» и ряда других. В них отразился живой опыт поэта, — в формах, свойственных искусству тех дней. Сюжет «Пятьдесят первой» (поход Перекопской дивизии!) — это бурное, нарастающее движение людских масс, это — непрекращающееся «упоение в бою», к которому причастна и природа.

...Скипелась кровь

в сраженье непрестанном,

И сердце улеем поет в дупле;

Колчак развеян.

Пылью и туманом,

В таежных дебрях, по крутой земле.

И снова бой...

«Мы», «орда», «лавина» — вот как рисует Багрицкий образ революционной массы, — цельный, как бы впитавший радость и стреми-

[10]

тельность революционного напора. Вот почему линия фронта — в кострах, которые «взлетают дыбом»; на полях наступления ревут метели, «в громе пролетают грозы», движение фронтового поезда кажется поэту недостаточно быстрым («Лети скорее! Пусть гремят мосты»), а люди обретают общее — огромное, яростное — сердце.

Оно —

Чугунное и звонкое,

насквозь

Проеденное копотью и дымом,

Сопит насосами

и сыплет искры...

В такт движению эшелона колотится это сердце.

Композиция стихотворений приобретает схематичность. Характерный пример:

Рассыпались в России мы!

Кто шел на Колчака,

Кто врангелевцев донимал

Огнем с броневика.

А кто пошел гулять с Махно,

А кто под стенку стал,

А кто в полях

сажень земли

И пулю отыскал...

Это — каркас будущих обобщений о людских судьбах в буре гражданской войны. (Они появятся в «Думе про Опанаса».) Стихотворения верно воссоздают и аскетический склад, свойственный людям тех лет: они не только принимали трудности как явление неизбежное и естественное для сурового времени, но утверждали их в противовес «легкой», «красивой» жизни — этим «язвам» старого мира. И антиэстетичность становилась признаком подлинной красоты. Характерны такие образы: походные фуры выпячивают «холстину ребер», «широкозадый паровоз» измазан «нетопырьей сажей», и даже когда, предвещая победу, он превращается в архангела Гавриила, все же

...Дымные воскрылья

Над запотевшей плещутся спиной!

Красота стала суровой, трудной. Поэт меряет ее строгой и высокой мерой безраздельной верности революции.

[11]

Любопытно, что Багрицкий на всю жизнь сберег привычки и склонности тех лет: он всегда носил бекешу и сапоги, очень любил и хранил, «военное»: оружие, снаряжение. Он мог часами слушать воспоминания солдат гражданской войны, и сам очень хотел казаться «воинственным». Однажды он, такой равнодушный к своим туалетам, буквально замучил сапожника, заказывая ему сапоги какого-то особого военного покроя...

Романтическая поэзия Багрицкого отражает и прошлое. Исторические сюжеты для Багрицкого — еще одно подтверждение справедливости и неизбежности Октября. Предками солдат социалистической революции оказываются «бунтовщицкая Русь», «мужичья рать»; а русские цари изображены не только угнетателями, но нередко и дегенератами. В стихотворениях «Чертовы куклы», «Москва», «Петербург» (впоследствии переименовано в «Ленинград», см. примечания, стр. 533) — конфликт «двух лагерей», где с одной стороны:

…восстают загубленные люди, —

И Стенька четвертованный встает

Из четырех сторон.

И голова

убитого Емельки на колу

Вращается,

и приоткрылся рот,

Чтоб вымолвить неведомое слово.

А на другом полюсе — «растрепанная рыжая царевна», «Дмитрий — барашек недобитый». Здесь Петр I —

Скуластый царь глядит вперед,

Сычом горбясь...

А под ногою

Болото финское цветет

Дремучим тифом и цингою.

Односторонность исторической точки зрения Багрицкого сочеталась со своеобразной «модернизацией» образов: поэт не стремился воссоздать исторический и национальный колорит прошлого; в его «исторических» стихотворениях звучат знакомые мотивы разгулявшейся бури, метели (первому варианту «Чертовых кукол» был предпослан эпиграф из пушкинских «Бесов»: «Мчатся тучи, вьются тучи...»). Настроение, мысль, современный пафос господствуют над бытовым очертанием образов, формируют грубо отесанные олицетворения и символы (1905 год, например, это — «крутоголовый бык, копытом бьющий травы»).

[12]

Поэзию Багрицкого 1919—1924 годов населяли не только солдаты революции и персонажи исторические, но и птицелов Дидель, английский матрос Майкель, нидерландский бунтарь Тиль Уленшпигель («Птицелов», «Песни английских моряков», «Баллада о Виттингтоне», цикл «Тиль Уленшпигель» и др.). Эти произведения обычно называли «книжными» — поэт опирался в них на литературные источники, и критики двадцатых и тридцатых годов считали их далекими от жизни. Этот взгляд уже давно отвергнут. Достаточно представить себе атмосферу тех лет, для того чтобы ощутить современное звучание «книжных» стихотворений Багрицкого.

В те годы зрительный зал восхищенно аплодировал, когда смелая Лауренсия призывала испанский народ к восстанию против палачей («Овечий источник» Лопе де Вега); зрителей — рабочих и солдат— возмущало коварство власть имущих, погубившее добрую и беззащитную Луизу Миллер («Коварство и любовь» Шиллера). Они горячо откликались на гневные монологи Карла Моора: «О, если б я мог призвать к восстанию всю природу, и воздух, и землю, и океан, и броситься войной на это гнусное племя шакалов...» («Разбойники» Шиллера). Новой жизнью в те дни стали жить и Овод, и Спартак, и Тиль Уленшпигель — герои одноименных романов о народных революциях прошлого.

Галерея «книжных» стихотворений Багрицкого открывается «Птицеловом». Правда, здесь еще нет мятежных героев — наиболее близких современности. Дидель похож на немецких миннезингеров, певших свои песни о природе и о любви на дорогах средневековой Германии: в нем воплотился идеал раскрепощенного человека, будто слившегося с миром вольной природы. Этот идеал был созвучен первым творцам «царства свободы». Счастливое чувство независимости от порабощающих человека буржуазных «ценностей» прорывается через все образы «Птицелова». Оно звенит в радостной перекличке героя с птицами, в самом умении Диделя понимать их вольные голоса, в уподоблении мира «огромной птице», заливающейся счастливой трелью. Это чувство — в образах дорог и лесов: они становятся прекрасными и бескрайними «дорогами жизни». Дидель — бродяга, но нет на нем нищенских лохмотьев, и скитается он не в поисках куска хлеба или случайного крова. Наоборот: он презирает «кров и дом»; его крыша — необъятное небо, а пристанище — дороги мира и моря. «Мир как птица», «хмельная Бавария» — эти образы достаточно просторны и условны, чтобы стать символом устремленной вдаль свободной души. В этом сказывается гармонически ясная, ничем не затуманенная влюбленность поэта в жизнь новую, небывалую — свободную! Поэтому и краски предельно

[13]

яркие, «звонкие», и звуки ликующие. Прав И. Сельвинский — и Диделе есть что-то «наивное и вместе с тем эпически-величавое». 1

Одним из любимых героев Багрицкого надолго стал Тиль Уленшпигель, - предводитель нидерландского народного восстания, борец против гнета и несправедливости — образ, навеянный романом Шарля де Костера.

В те дни люди так живо и страстно ожидали, что вслед за Октябрьской революцией, вслед за революционными взрывами в Германии и Венгрии подымется народ всего мира!

Не только героическое начало привлекло Багрицкого к Тилю Уленшпигелю, но и его народный юмор, лукавство, любовь к солоноватой шутке, неиссякаемое жизнелюбие. Само название романа Шарля де Костера намекает на это: «Легенда о героических, веселых и доблестных приключениях Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака во Фландрии и других странах».

Цикл о Тиле состоит из пяти песен. Лучшие, передающие народно-героический пафос революции, — «Монолог 1», «Монолог 2» и «Ламме» — написаны в 1922—1923 годах.

Искреннее восхищение поэта заключено в рассказе о Тиле — хитроумном и мужественном борце против испанских инквизиторов.

В испанский лагерь, ветерком провею

Там, где и мыши хитрой не пролезть.

Веселые я выдумаю песни

В насмешку над испанцами, и каждый

Фламандец будет знать их наизусть.

Самое современное и волнующее в монологах Тиля — патетический мотив революционного долга и чести, верности делу, за которое сложили головы лучшие сыны Родины.

...Отец Тиля Уленшпигеля—угольщик Клаас был сожжен на костре инквизицией. Его пепел (Тиль всегда носил его в ладанке на шее) — постоянное, жгучее напоминание о муках народа, об отмщении. Это — центральный мотив стихотворений; он звучит в подтексте многих сцен и выходит «на поверхность» как клятва, как утверждение недремлющей совести народа:

...И когда

Хотя б на миг я позабуду долг

И увлекусь любовью или пьянством

____

1. «Альманах», стр. 381.

[14]

Или усталость овладеет мной, —

Пусть пепел Клааса ударит в сердце!

Сочетание героического и «простонародного», юмора и патетики в пределах небольших стихотворений создавало резкую контрастность стиля, соответствовало крупным, броским — без детализации и полутонов — образам. Вот как (весело и серьезно) созывает Тиль народное войско:

— Эй, кузнецы, довольно

Ковать коней и починять кастрюли,

Мечи и наконечники для копий

Пригодны нам поболее подков...

Тиль — жизнелюбец. Неустанно шагая по дорогам и городам Фландрии, собирая народное войско, он заглядывает то в кабачок, то к веселой вдовушке, то на живописный базар. Эти «жанровые» сценки Багрицкий рисует живо, сочно, колоритно:

Здесь пыльно-фиолетовые сливы

Навалены в холщовые мешки,

Здесь золотистым (переливом) яблок

Озарены плетеные корзины.

А далее — на цинковых столах,

Зазубренные жабры раздувая,

Распластанные камбалы лежат.

Критика уже давно отметила «фламандскую» выразительность и живописность стихотворений Багрицкого, так же как и влияние поэзии акмеизма, о присущими ей предметностью, вещественностью изображаемого. Конечно, главный «учитель» Багрицкого — революционная действительность, свойственная той поре «возрожденская» атмосфера, могучая жизнерадостность. Она-то и придавала поэту сходство с Рабле, Рубенсом. Иное дело — «совпадение» некоторых особенностей поэзии Багрицкого с чертами поэтики акмеизма. Ведькорни творчества Багрицкого и, скажем, Гумилева совершенно различны! Но известно, что Багрицкий ценил произведения Нарбута, Зенкевича — советских поэтов, ранее связанных с акмеизмом, — за мастерскую выделку словесной ткани, полновесность образов.

Революция, щедро одарившая людей свободой, дала им счастье понимания поэзии, красоты. В стихотворениях о Пушкине («Когда в крылатке, смуглый и кудлатый...», «Одесса», «И Пушкин падает

[15]

в голубоватый...», 1922—1924) и «Александру Блоку» (1922) Багрицкий утверждает единство революции и творчества. В стихотворениях Багрицкого воскресает живой, сосланный в Одессу Пушкин и одновременно возникает как бы олицетворенное вдохновение, преображающее все вокруг. Образ Пушкина — символ прекрасной, вдохновенной поэзии — Багрицкий демонстративно вводит в круг образов революции; он утверждает гражданственность поэзии Пушкина, напоминает о трагической жизни и смерти поэта. Только революционная Россия стала его настоящей родиной, только теперь по-настоящему может быть понята свободолюбивая муза Пушкина, ее красота. Все это звучало в те дни полемично. Ведь немалым было недоверие к Пушкину, его поэзия казалась «буржуазным пережитком», ее сладкозвучие и гармония вызывали презрительное отношение (вспомним, как отзывались о Пушкине вхутемасовцы в известной беседе с ними В. И. Ленина). Но не нужно думать, что это недоверие было всеобщим или даже преобладающим: многие тянулись к поэзии, красоте, творчеству великих классиков прошлого. 1

Спор о Пушкине в начале двадцатых годов был частью более общего спора по поводу судьбы советского искусства. Литературные взгляды лефовцев, их ставка на «голый факт» в какой-то мере влияли на литературу, сбивали с толку молодых писателей. Теоретики Лефа издевались над понятиями «воображение», «творческая фантазия», без которых немыслимо искусство. Багрицкий был одним из первых поэтов, кто восстал против их теорий и практики, кто азартно и убежденно ратовал за права мечты-воображения. С этой точки зрения не только стихи о Пушкине, но и «Птицелов» и «Тиль Уленшпигель» — произведения программные. Багрицкий задался специальной целью доказать могущество воображения, фантазии. Так была написана драматическая поэма «Трактир» (1920) и поэма «Сказание о море, матросах и Летучем Голландце» (1922).

Поэме о Летучем Голландце Багрицкий предпослал вступление: 2

От пролеткультовских раздоров

(Не понимающих мечты),

От праздных рифм и разговоров

Меня, романтика, умчи!..

_____

1. См. анкету о Пушкине — ее разослала редакция журнала «Книга о книгах»; в №№ 5—6 за 1924 г. были опубликованы итоги анкеты.

2. Это вступление было прочитано Багрицким на обсуждении «Летучего Голландца» среди журналистов и поэтов. Подробнее об этом см. примечания, стр. 534.

[16]

Вступление оканчивалось обращением к читателям, от имени которых выступали и пролеткультовцы, и лефовцы, смело утверждавшие, что «пролетариату не нужны вымышленные миры»:

Пусть, важной мудростью объятый,

Решит внимающий совет:

Нужна ли пролетариату

Моя поэма — или нет!

Поэме «Трактир» предпослано два посвящения — ироническое и романтическое. Их озорные интонации и непосредственное соседство настраивают на определенный лад: мы приготовились услышать фантастическую историю, которую автор расскажет нам, весело улыбаясь своей выдумке... И действительно, перед нами разворачивается «сказочное» действо: житель мансарды, вечно голодный служитель муз, совершает путешествие на небо («небо» — это трактир «Спокойствие сердец», а бог — его хозяин). Поэта сопровождает ангел (он же — «рассыльный из трактира»). А ремарка предупреждает: на сцене — крутая лестница, уходящая в небо...

В тот же гротескный мир фантастики попадаем мы, путешествуя на борту «Летучего Голландца», бороздящего океаны, как утверждает легенда, вот уже много веков... «Летучий Голландец» вошел на момент в неведомую рыбачью бухту; капитан судна бросил на грубый стол кабачка алую розу. Все вокруг расцвело и заблагоухало, а затем снова проступили серые, скользкие стены кабачка... Сказочное судно умчалось.

Поэт мастерски имитирует героический стиль древних саг, его тяжеловесную энергию; но эта игра — не всерьез, здесь «ужасное» комически утрировано, заострено...

Значит ли, что в поэмах «Трактир» и «Летучий Голландец» поэт утверждает преимущество красивой мечты над «серой действительностью»? Ведь только сказка украсила на миг унылую жизнь посетителей кабачка («Летучий Голландец»). И наоборот: сказка, красота поэзии, погибла в трактире «Спокойствие сердец»: поэт, герой поэмы, разжирел и перестал писать свои прекрасные стихи. 1

Едва ли можно согласиться с подобным выводом. Багрицкий далек от мысли утвердить мечту в противовес жизни, — он говорит лишь о мощи мечты-воображения. Как бы опасаясь слишком бук-

____

1. В новом варианте «Трактира» (1933) Багрицкий изменил финал: поэт рвется «с неба» назад на землю.

[17]

вальных толкований «Летучего Голландца», Багрицкий предпослал поэме обширную цитату из сказаний Свена-песнетворца, уже здесь мы знакомимся с викингами, их богом Одином, валькириями. Поэт как бы вводит нас в курс своих подлинных намерений: «разыграть» сказку в духе древних. Но и этого ему мало: поэму открывает еще одно введение, в нем содержится намек на замысел — передать впечатление от вагнеровских опер «Валькирии», «Летучий Голландец» (Вагнер был одним из любимых композиторов Багрицкого). Вот почему произведения, подобные «Сказанию о море, матросах и Летучем Голландце», — те, что приветствуют мечту, — тоже «нужны пролетариату». К такому выводу пришли «в результате пылкой дискуссии» журналисты, обсуждавшие в один из мартовских вечеров 1922 года поэму Багрицкого.

2

До сих пор поэзия Багрицкого была радостной, воодушевляющей, счастливой. После 1924 года в ней проявляются иные мотивы. Обозначим новый период творчества поэта датами 1924—1928, имея в виду годы нэпа, историческую эпоху, сменившую пору гражданской войны (некоторое несовпадение во времени: начало нэпа — 1921 год; искусство не следует за жизнью автоматически). Багрицкий по-прежнему пишет о главном: о революционном идеале, о красоте человека. По-прежнему обширно поле его поэзии: это целый мир, это — Человек, его предназначение. Но взгляд поэта потемнел: новая действительность, думает он, изменила героическим идеалам... Поэт рыцарски верен им, но это никому не нужно, наивно и трагично.

Нэп был сложной эпохой в нашей жизни. Советская литература в целом не утратила веры в жизнь., в ее революционные идеалы и перспективы, но в творчестве целого ряда поэтов, в числе которых были Багрицкий, Тихонов, Светлов, Асеев, Дементьев, сказалось и настроение тех, кто был до конца предан идеалам революции, однако, на первых порах, не сумел разглядеть их в изменившейся жизни. Именно — на первых порах. Произведения, подобные «Трактиру, 2» 1 или «Стихам о поэте и романтике», — только начало пути, по которому прошел Багрицкий в эти годы, пути трудного, ведшего к новой, мудрой гармонии поэта и действительности. Багрицкий

____

1. Имеется в виду «Трактир» (Опыт лиро-эпической сатиры) — переработанная в 1927 г. 2-я редакция поэмы «Трактир».

[18]

почти одновременно писал эти горькие стихи и мужественную, оптимистическую «Думу про Опанаса».  Даже в самых грустных стихотворениях Багрицкого этой поры звучит гражданская нота — любовь к идеалам революции, хоть поэту и кажется, что они никому, кроме него самого, не нужны. В этих стихах заключен мощный заряд ненависти к мещанству, хоть поэт и преувеличивал его силу. Эти стихи защищают красоту и поэтичность человеческой души. Антинэпманские стихи Багрицкого не только свидетельство

его полемики с эпохой; в них — пусть поначалу болезненное — приближение поэта к «земле» — конкретной повседневности.

«Стихи о соловье и поэте», «От черного хлеба и верной жены», «Стихи о поэте и романтике», «Трактир, 2», «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым» можно рассматривать как главы «романа в стихах» — своего рода поэтической исповеди Багрицкого, пронизанной поисками революционного идеала и своего места в жизни. Этот «роман» не лишен своего сюжета: постепенно светлеет на душе у героя, меняется его отношение к миру. Откроем первую главу: «Стихи о соловье и поэте», «Стихи о поэте и романтике», «Трактир, 2». Здесь запечатлен разлад поэта с «прозаической», мещанской действительностью.

...И птица поет. В коленкоровой мгле

Скрывается гром соловьиного лада...

Под клеткою солнце кипит на столе —

Меж чашек и острых кусков рафинада.

(«Стихи о соловье и поэте»)

Неистовые чувства романтика Багрицкого обрушиваются на главного врага революции — мещанство. Любимые романтические образы — мир, солнце, птица, символизирующие красоту, отражаются в кривом зеркале пошлых, мещанских взглядов:

...Два солнца навстречу: одно над землей,

Другое — расчищенным вдрызг самоваром.

Мир замкнут пределами базара, свободная птица — в плену, а «солнце» обывателей — «жратва»:

И прямо из прорвы плывет, плывет

Витрин воспаленный строй;

Чудовищной пищей пылает ночь...

[19]

Там яблок румяные кулаки

Вылазят вон из корзин;

Там ядра апельсинов полны

Взрывчатой кислотой.

Выразительная красота оптимистического натюрморта первого варианта «Трактира» теперь обернулась желчной, полной угрозы картиной. Эта чудовищная фантасмагория «жратвы» — символ «желудочного быта» обывателя. В «Трактире, 2» условные очертания обстановки приобрели конкретные приметы нэповской действительности. Фантастический путь ангела («рассыльного из трактира») пролегает через улицы Москвы, мимо зловещих витрин, церквей, помойных ям...

Сила этих стихов в резкой критике нэпманских идеалов, в гражданской активности поэта: быть начеку, оберегать революционное человечество от бациллы собственничества.

Стихотворения «О соловье и поэте», «О поэте и романтике» утверждают душевную красоту, поэтичность человека. Правда, Багрицкий думает пока, что только романтическому поэту доступно наслаждение природой: «черемуха, полночь и лирика Фета» — его защита от обывательщины. Образ романтического поэта утверждал отзывчивость человека прекрасному. Этот образ противостоял литературным «бодрячкам», отстаивал права многообразных человеческих чувств. Иные критики, полагая, что охраняют чистоту оптимистического мировоззрения, возражали против печали, сомнений. Один из критиков заявил даже: если поэт испытывает грусть, то уж лучше пусть он умолчит о таком грехе... Откровенность горьких признаний Багрицкого человечна; она вызывает уважение к честности и силе чувства. Пусть воодушевленное нэпом мещанство отняло у поэта на время радость. Но он сумел не отвести глаза от беды, прошел горькую, но благотворную школу жизни.

Откроем вторую главу стихотворного «романа» Багрицкого о романтическом поэте и действительности — «От черного хлеба и верной жены...». Это — новый этап эволюции героя. Поэт снова с  обезоруживающей прямотой говорит о себе: трагедия не снимается, но виновато в ней уже вовсе не время, а сам герой. Он был слеп и слаб, он не увидел «трубачей молодых», не услышал сигналов боевой трубы. В стихотворении выражены разные чувства: и гордость за эпоху, которая не изменила революционным идеалам, и щемящее сожаление о человеке, отставшем от времени, и грустная ирония:

Нам нож — не по кисти,

Перо — не по нраву,

[20]

Кирка — не по чести,

И слава — не в славу:

Мы — ржавые листья

На ржавых дубах...

Впервые звучит у Багрицкого мотив связи времен, преемственности революционных эпох. «Молодые трубачи» взяли эстафету боевых традиций Октября из рук первого поколения революции:

Копытом и камнем испытаны годы,

Бессмертной полынью пропитаны воды...

В том же 1926 году Багрицкий написал поэму «Дума про Опанаса»: тема революционных традиций широко развернута в ней. Эта тема станет одной из главных в творчестве поэта.

Третья, завершающая веха эволюции героя поэзии Багрицкого этих лет — «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым», «Вмешательство поэта», «Всеволоду». Пройдя через трагедию, вполне разделяемую автором, став на время фигурой, овеянной иронией, герой растет, и теперь — по плечу эпохе. Поэт утверждает его единствос племенем «молодых трубачей»:

Пусть другие дразнятся!

Наши дни легки...

Десять лет разницы —

Это пустяки!

В «Разговоре с комсомольцем Н. Дементьевым» речь идет как будто бы только о грядущей войне. Багрицкий выбирает себе роль военспеца, Дементьеву — военкома; об этом говорит и выразительный антураж стихотворения: «сабля», «цейс», «казенная обувь», «походная сумка». Но поэзия не терпит буквального прочтения. Она теряет от этого свое обаяние и более широкий смысл. Тут речь не только о возможной войне, но о «боях и походах» в их метафорическом значении: о героической сущности мирных, будничных дел, о крылатой душе строителей новой жизни.

В 1928 году, как бы подводя итог первым двум этапам своего творчества, Багрицкий публикует сборник «Юго-Запад»: сюда вошли лучшие стихотворения поэта, начиная с «Птицелова».

Багрицкий утверждает, новое мироощущение, героический пафос эпохи. Он продолжает развенчивать позицию мнимого превосходства над жизнью, которую прежде занимали его герои («От черного хле-

[21]

ба и верной Жены...» и другие сгихи). Не потому ли Багрицкий обрушивает град насмешек на «святая святых» поэзии — романтику?

...Пресловутый ворон

Подлетит в упор,

Каркнет «nevermore» он

По Эдгару По...

«Повернитесь, встаньте-ка.

Затрубите в рог...»

(Старая романтика,

Черное перо!)

Вскоре романтика будет восстановлена в своих законных правах. А теперь поэт делает ее ответственной за непонимание жизни; особенно достается ей во «Вмешательстве поэта». Здесь появляется образ критика, которому по вкусу та романтика, которая не зависит от будничной жизни. В таком духе выступил перевальский критик А. Лежнев в статье «Разговор в сердцах», 1 он осудил Светлова и Багрицкого за отказ от «вольных» героев, за обращение к повседневности. Выражение А. Лежнева «Багрицкий — романтик, начавший линять» поэт взял эпиграфом к своему стихотворению, 2 которое является прямым ответом А. Лежневу. Весь строй образов стихотворения направлен против позиции критика:

.. .Ваш взгляд от несварения неистов.

«Прошу, скажите за контрабандистов,

Чтоб были страсти, чтоб огонь, чтоб гром,

Чтоб жеребец, чтоб кровь, чтоб клубы дыма, —

Ах, для здоровья мне необходимы

Романтика, слабительное, бром!..»

В связи с наступлением на романтику меняется облик романтического героя Багрицкого: никаких внешних примет красоты и поэтичности! Он, этот новый герой, задиристо-прозаичен и ироничен: это Коля Дементьев, это комиссар Коган («Дума про Опанаса»), это — ветеринар, рыбовод, ихтиолог («Победители»). Конечно, не только полемические задачи толкали Багрицкого к снижению романтического героя и традиционных тем. Здесь надо говорить о влиянии самой жизни, с ее внешне скромной, «простой» героикой.

____

1. «Новый мир», 1929, № 11.

2. В журнальной публикации, см. примечания, стр. 522.

[22]

Отголоски спора делают этих героев не только прозаичными (это Багрицкий сохранит навсегда), но и подчеркнуто «некрасивыми».

Вскоре по приезде в Москву Багрицкий вступил в литературную организацию «Перевал», а менее чем через год перешел в группу конструктивистов. В ту пору далеко не всегда участники той или иной из многочисленных литературных группировок разделяли ее программу и даже всерьез вникали в существо дела. Как верно отмечает А. Макаров, 1 нередко вступление писателя в группу зависело, например, от личных симпатий к ее членам. (Вероятно, Багрицкий потому и перешел к конструктивистам, что дружил с Сельвинским и любил его поэзию. Идеи и теории конструктивизма были ему совершенно чужды.) Но, думается, что «Перевал» привлек Багрицкого не случайно.

Не стоит упрощать вопрос и объяснять взгляды Багрицкого на нэп влиянием этой группы. Известно, например, что входившему в «Перевал» А. Малышкину такие взгляды свойственны не были, тогда как не входивший в «Перевал» А. Толстой их полностью разделял.

Что привлекло Багрицкого к «Перевалу»? В перевальских манифестах, в противовес РАППу, много сделавшему для сплочения сил молодой пролетарской литературы, заметное место занимала пропаганда психологизма и эмоциональности искусства. В частности, перевальцы привечали поэтов-романтиков, тогда как рапповская критика буквально преследовала их за «индивидуализм», «субъективизм», совершенно не понимая, что и они пишут о жизни — только на своем, «романтическом» языке. Багрицкий мог сначала и не разглядеть, что пропаганда эмоциональности, характеров психологически сложных и тонких на деле нередко обращалась в утверждение «индивидуумов» внесоциальных, «биологических». О причинах своего ухода из «Перевала» Багрицкий говорил, как всегда, шутливо: «Там нужны стихи о березках, а у меня написано о дубах». 2 Свою оценку «Перевала» Багрицкий выразил в известной степени и стихотворением «Вмешательство поэта», где справедливо осудил эту литературную группу за презрение к героизму современности, за отвлеченный эстетизм.

Одновременно с антинэповскими стихами Багрицкий пишет такие стихотворения, как «Арбуз», «Контрабандисты», «Кинбурнская коса», «Весна», героем которых является, наряду с человеком, природа. «По живому чувству природы, — справедливо отмечает

____

1. А. Макаров. Разговор по поводу. М., 1959, стр. 224.

2. «Альманах», стр. 152.

[23]

П. Антокольский, — стихи Багрицкого равны лучшему, что было написано в русской поэзии». 1 Уже в раннюю пору жадное внимание поэта приковано к жизни природы, к ее обитателям — рыбам, птицам. Багрицкий умеет видеть то, что не покажется на глаза «непосвященному»: быстрый пробег бычка под водой, хищный взгляд камбалы, причудливое соцветие кораллов (недаром поэт не расставался с миром природы даже дома: клетки с птицами и аквариумы всегда занимали много места в его комнате). Багрицкий не просто умеет видеть жизнь природы — он приветствует ее торжество. Живое чувство природы у Багрицкого романтично: природа в поэзии Багрицкого — «зеркало души» его героя. Зеленые леса, бескрайние дороги и моря — это вольный дом птицелова, рыбака, матроса; все здесь созвучно их радостному мироощущению.

Природа отражает душу и других, более поздних героев Багрицкого, приобретая иную окраску.

.. .Сквозь волны — навылет!

Сквозь дождь — наугад!

В свистящем гонимые мыле,

Мы рыщем на ощупь...

Навзрыд и не в лад

Храпят полотняные крылья.

Так говорит Багрицкий о бурном море, в котором погибло суденышко, перевозящее арбузы. Но разве тонет просто арбузный дубок?

Идет на дно жизнь человека...

Однако это море не только гибельное. Оно передает и характер человека, его исступленное упоение стихией, желание помериться с нею силами, укрепить веру в себя.

В «Контрабандистах» мы угадываем мятежную душу человека, не находящего себе применения (здесь, как и в «Арбузе», заметна перекличка с настроениями антинэпманского цикла). Доминирующее чувство подчиняет себе сюжет стихотворения (отчаянный рейс контрабандистов), диктует резкую определенность финала:

Так бей же по жилам,

Кидайся в края,

Бездомная молодость,

Ярость моя!

____

1. П. Антокольский. Поэты и время. М., 1952, стр. 92.

[24]

Чтоб звездами сыпалась

Кровь человечья,

Чтоб выстрелом рваться

Вселенной навстречу...

Возникает необходимость опровергнуть тех критиков, которые совершенно всерьез отнеслись к вопросу: что лучше — уподобиться контрабандистам, «иль правильней может, сжимая наган, за вором следить, уходящим в туман» (мол, тогда поэту еще было неясно — что лучше?). Ведь очевидно, что здесь Багрицкий вовсе не тщится решить вопрос: «Кем быть?», а лишь эмоционально выражает кипучую, мятущуюся душу героя.

Чувство горькой удали влияет и на характер образов Багрицкого. Они замешены на терпких дрожжах, их плоть осязаема, «грубошерстна»: «ерзает руль», «трутся арбузы», «море топочет, как рынок», «в два пальца, по-боцмански ветер свистит», берег «кустарником свищет» и т. д.

Стихотворения, написанные Багрицким в 1924—1928 годах, отличаются не только новым — по сравнению с предшествующим периодом — содержанием, идеями, настроениями. Изменился их стиль.

И Дидель, и Тиль Уленшпигель, и Солдат, при всей своей эмоциональности, при всей своей «эпической» объективности, были условны, почти бесплотны. Теперь большинство стихотворений — лирические, их главное действующее лицо — лирическое «я». Обобщенность лирического героя проступает через довольно конкретные, живые характеры. Таков, например, бродяга-матрос («Арбуз») или поэт — любитель соловьев («О соловье и поэте»). Багрицкий «входит в образы» драматизированного стихотворения «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым». В это же время он пишет остро сюжетную, насыщенную выразительными диалогами поэму «Дума про Опанаса», задумывает пьесу. Характеры героев Багрицкого усложняются (насколько это вообще возможно для небольшого стихотворения). Так, герою «Контрабандистов» свойственна и мятежность духа, и неудовлетворенность жизнью, и легкая насмешка над самим собой...

Но это не переводит поэзию Багрицкого в конкретно-бытовой ряд. Она — по-прежнему романтическая — подчиняет себе новые художественные средства. Эпичность характеров, вещественность образов, бытовые детали, объективные черты сюжета — все служит Багрицкому-романтику.

Вот вышел в море парусный дубок. Все очень достоверно: «Арбуз на арбузе — и трюм нагружен», «и трутся арбузы, и в трюме

[25]

темно»... Метко схваченной жанровой сценкой открываются «Стихи о соловье и поэте»:

Ко мне продавец:

«Покупаете? Вот

Как птица моя па базаре поет!

Червонец — не деньги! Берите! И дома,

В покое, засвищет она по-иному...»

Такие описания хороши и сами по себе. Они, однако, почти не замаскированный ход в отвлеченный сюжет — «поэт и мир», — который раскрывает жизненную позицию героя, его отношение к обществу. Все дальнейшее развитие сюжета, не скрепленное мотивировками и настойчиво выдвигающее мотив одиночества, свидетельствует об этом.

А детали? Яблоки и апельсины, куски рафинада и самовар лишились своих обычных форм, пропорций и значения. Бытовая деталь заострена, «сдвинута», гиперболична и может стать символом. Исступленные чувства поэта нагнетаются и все больше влияют на поэтику стихотворений. Возникают словесные образы-удвоения, образы-параллели, образы-контрасты. С поразительной настойчивостью поэт обращает наше внимание на такие удвоения — слов, синтаксических конструкций, речевых оборотов:

Сквозь волны — навылет!

Сквозь дождь — наугад!

...Нам нож — не по кисти,

Перо — не по нраву...

...Во славу природы

Раскиданы звери,

Распахнуты воды...

Справа — курган,

Да слева — курган...

Поэт сдваивает строку, образует два полустишия: этим достигается большая энергия, стремительность, ударность («Контрабан-

[26]

диеты», «Весна» и др.). Энергия, заложенная в этом сдвоенном образе, увеличивается благодаря повторам звуков.

Звукопись у Багрицкого отличается резкостью. Поэт любит сочетания «жестких» звуков:

...Ворот скрипит: стопорит ржа;

Шлюзы разъезжаются визжа...

...Жуки на березах.

Туман. Жара.

На журавлей урожай...

Обилие восклицательных и вопросительных интонаций. Они тоже следуют подряд, точно силясь обогнать друг друга, создавая поэтическую напряженность. Разбить строку на два полустишия или выделить одно слово в отдельную строку, заостренную вопросом или восклицанием («Наотмашь!», «Пошел!») — значит усилить напряженность интонации. Укороченные строки чередуются с обычными: инерция ритма нарушена, его мерное движение внезапно и резко заторможено:

Твой свист подмосковный не грянет в кустах,

Но дрогнут от грома холмы и озера...

Ты выслушан,

Взвешен,

Расценен в рублях..,

К тем словам, которые поэт выделил в короткие строки, ему нужно привлечь особое внимание читателя.

Большинство примеров взято из произведений 1924—1928 годов. Некоторые ранние произведения могут дать материал для таких же наблюдений («Летучий Голландец», ряд стихотворений о гражданской войне); но в те годы все же преобладали иные, более спокойные и обычные интонации, традиционный поэтический синтаксис.

Проблематика, идеи и жанры поэзии Багрицкого сильно изменятся в последующие годы социалистического наступления. Изменятся краски его романтической палитры. Но черты стихотворной системы, найденные в 1924—1928 годах, в основном сохранятся и разовьются.

[27]

3

В 1926 году Багрицкий написал «Думу про Опанаса» — одно из самых значительных произведений советской поэзии. В «Думе» воскрешались картины борьбы народа за свободу Украины, сталкивались две человеческие жизни: героя-комиссара Когана и Опанаса, который пошел «третьим путем» — стал предателем и за это поплатился душевной трагедией. Поэт не просто оглядывался на героическое прошлое, а по-своему «вопрошал» его о самых жгучих делах современности, надеялся найти — и нашел! — крепкую нить революционных традиций, которая связывает прошлое и настоящее.

Багрицкий увидел гражданскую войну не в свете романтических переживаний и даже не в ореоле аскетического служения долгу, что было естественным в свое время. Теперь впервые открылась поэту историческая перспектива. Революция — величайшее благо человечества — была завоевана кровью сыновей народа; она шла к исторической победе через трудности, жертвы, трагедии.

Герои революции — ее «чернорабочие»; их дело — нередко будничное, «невзрачное» (сбор продразверстки, например: этим делом занимается отряд комиссара Когана). Здесь тоже проходит передовая линия фронта. Недаром комиссар погибает так же мужественно, как он сложил бы голову в бою.

Багрицкий вспоминает: «Каждый из нас пережил так много, за нашими спинами такой большой материал, мы видели столько людей. Мы видели, как потрясался мир, мы переносили это на своих плечах». 1 Именно в «Думе» впервые отразился «потрясенный мир»: ранние стихотворения — «Фронт», «Фронтовик», «Красная Армия» — только коснулись «большого материала» гражданской войны. Задуматься над судьбами людей в революции, показать их историческую роль, определяемую событиями, народом, — означало написать эпопею. Такие замыслы отличали многих: в середине двадцатых годов (а к десятой годовщине Октября — особенно) у советских писателей окрепло ощущение истории; они увидели революцию как бы с высоты: яснее стала общая картина, ее главные черты и закономерности. Алексей Толстой пишет «Восемнадцатый год», Шолохов — «Тихий Дон», Маяковский создает «Хорошо!»...

Багрицкий не предполагал нарисовать широкую и полную картину гражданской войны на Украине. Ни ее подробностей, ни массовых сцен, ни обстоятельного психологического рисунка нет в ро-

____

1. Архив ИМЛИ. Неправленая стенограмма беседы Э. Багрицкого с пионерами.

[28]

мантической поэме. Взято несколько ярких ситуаций, проливающих свет на жизнь настоящего человека и его антагониста. Создан поэтический образ борющейся, страдающей и побеждающей родины.

Эпический склад «Думы про Опанаса» подчеркивают некоторые шевченковские мотивы и ее эпиграф — строки из поэмы Шевченко «Гайдамаки» (поэма посвящена борьбе украинского народа против польской шляхты):

Поняли гайдамаки

В Украiнi жито,

Та не вони його жали.

Що мусим робити?

Гайдамацкое движение закончилось поражением. Трагический и героический мотив поэмы Шевченко как бы вливается в «Думу»: но теперь, на полях гражданской войны, народ собрал «жито» — плоды многовековой борьбы вольнолюбивого народа. Образ «жито молодое», передавая далекую эстафету борьбы, становится одним из центральных эпических образов поэмы Багрицкого.

Патриотическую преемственность борьбы — за свободную Украину — Багрицкий видит и в далекой древности, когда вещий Боян призывал к объединению Руси («Слово о полку Игореве»). Багрицкий озвучил свою поэму голосами природы так же, как это много веков назад сделал автор «Слова». Образы легендарной птицы Див, которая кличет «връху древа» и «лисиц, что брешут на чръвленыя щиты», пробив колоссальную толщу времени, оказались уместными в пейзажах «Думы про Опанаса».

Див сулит полночным кличем

Гибель Приднестровью...

Прыщут стрелами зарницы,

Мгла ползет в ухабы,

Брешут рыжие лисицы

На чумацкий табор...

Конечно, подобные образы создают прежде всего эмоциональную атмосферу (тревоги, угрозы). Но они, как и перекличка с Шевченко, — условный знак патриотических традиций народа, его поэзии.

Борьба украинского народа за свою отчизну воплощена поэтом в поединке армии Котовского и Махно. В этих эпизодах колоритно

[29]

выражен дух свободной Украины, мрачные силы махновщины, победа революции.

Романтика Багрицкого проникает в сложную область исторических событий.

В системе ярких контрастов, предельно сжатое, «спрессованное», без переходов, движется действие.

Исторические лица — Котовский, Махно, сцена боя очерчены колоритно, «лихо», многозначительно. Так, портрет Котовского выполнен в стиле народного героического эпоса — Багрицкий любуется богатырской силой и статью удалого полководца:

Ходит ветер над возами,

Широкий, бойцовский,

Казакует пред бойцами

Григорий Котовский...

Это соответствует замыслу — написать поэму как бы от лица народного сказителя, кобзаря. Отсюда и название поэмы — «Дума» (в черновых вариантах она называлась «Опанас»). Свой характерный колорит народно-поэтическому стилю эпопеи придают фольклорные образы. Они повторяются в поэме, приобретают вес постоянных поэтических формул. Это и обращения к родине («Украина, мать родная»). Это — традиционный образ доли-судьбы («Опанасе! Наша доля машет саблей в поле»; «Опанасе, наша доля туманом повита»), это — частые повторы и т. п. 1

Эпическая линия «Думы про Опанаса» тесно соприкасается с судьбами героев поэмы — Опанаса и Когана: «человек и революция», «человек и народ» — вот идея, которая прежде всего интересует Багрицкого. В жанрах романа-эпопеи, поэмы-эпопеи роль исторических картин обычно подчинена задаче изображения человека. Пути героя измерены высокой мерой верности революции, родине.

В истории Опанаса нет второстепенных или вставных эпизодов: ее рисунок стремителен и целеустремлен. Здесь все состоит из острых, поворотных моментов: бегство из продотряда, переход в банду Махно, расстрел комиссара, поединок с Котовским, суд над Опанасом, приговор к смертной казни. Неумолимо и катастрофически быстро разворачиваются события, резко обнажая зависимость исто-

____

1. Подробно об этом см. в статье Л. Мышковской «Заметки о стиле „Думы про Опанаса“». — «Литературная учеба», 1935, № 2-3.

[30]

рических причин и Последствий поведения героя: он бросил винтовку, потому что его просто потянуло домой, к пашне — он вовсе не предполагал, что попадет к Махно и станет предателем. Опанас — трагический герой. Дело не только в непреднамеренности его перехода к Махно. Опанас — «крестьянский сын», ему бы «воевать солдатом» Красной Армии, а он вышел против своих же братьев с оружием в руках...

Багрицкий очертил глубоко трагическую коллизию между субъективно «безвредными» для народа побуждениями героя и их объективным смыслом, — обнажил историческую слепоту Опанаса, как первопричину его падения. Трагедия нередко объясняется заблуждением героя, и состоит она в неизбежной расплате за свою ошибку: героя ждет не только справедливый суд родины, его жжет совесть, он переживает душевную драму.

Первая ступень трагического развития характера Опанаса —

побег из продотряда:

Чернозем потек болотом

От крови и пота, —

Не хочу махать винтовкой,

Хочу на работу!

Багрицкий обнажает причину побега и демонстративное утверждение героем своей воли (хочу — не хочу). Здесь — завязка трагедии. Следующий, еще более острый момент — сцена расстрела Когана (Махно приказывает Опанасу расстрелять комиссара). Поэт сосредоточивает наше внимание на главном — на переживании героя, углубляющем его трагедию: Опанас не хочет убивать Когана, даже не столько потому, что это его бывший комиссар, сколько потому, что боится угрызений совести («Кровь — постылая обуза крестьянскому сыну»). Но Опанас далек и от мысли спасти комиссара: он просто не хочет убивать его своими руками (только так можно понять предложение Опанаса Когану — бежать, хотя оба они знают, что комиссар снова попадет в руки часовых или хуторян). Трагедия достигает кульминации: Опанас, вынужденный расстрелять комиссара, становится свидетелем бестрепетной кончины героя. Видимо, есть большая правда, дающая человеку мужество... Опанас потрясен. Проблеск сознания этой правды и тем самым — своего горестного заблуждения не дает ему покоя. Трагическое смятение теперь уже не покидает Опанаса: «Одного не позабуду — как скончался Коган».

Багрицкий писал о своем замысле: «Мне хотелось показать... историю крестьянина, оторвавшегося от своего класса... рассказать

[31]

о нем и его гибели». 1 Багрицкий говорит, конечно, не о казни Опанаса (тем более что и в поэме этой сцены нет), а о гибели нравственной.

«Тему» Опанаса непрерывно сопровождает лирический аккомпанемент: все живое его предостерегает, осуждает, проклинает. Дело идет к финалу и здесь:

Опанас, твоя дорога —

Не дальше порога...

Эта заключительная сентенция принадлежит Когану. Приговоренный к смертной казни Опанас «увидел» мертвого, загубленного им комиссара, «услышал» его суд. И это не просто еще одно свидетельство гложущей Опанаса совести. Коган погиб, но его короткая и славная жизнь прошла далеко за пределами «порога». Герои так же решительно противопоставлены и в финале.

Отчетливо контрастна композиция поэмы: речь идет о вечных проблемах: о жизни и смерти, о чести и долге. Это две жизни — Опанаса и Когана, вспыхнувшие в фокусе поэмы. И две смерти: Коган погиб, «смертию смерть поправ», Опанас еще жив, но уже труп... И две свободы: Опанас как будто пользуется свободой безграничной («не хочу махать винтовкой, хочу на работу»), но она иллюзорна. Поступки Когана подчинены революционной необходимости, однако в ней проявляется высшая духовная свобода коммуниста.

«Опанас глядит картиной», «Опанас отставил ногу — стоит и гордится» — такая «бравада» не только резко контрастирует с графически суховатым портретом Когана, но и по-своему передает душевное смятение героя. Облик же комиссара, описание его работы подчеркнуто прозаичны, «заземлены». Комиссару присущ деловой склад характера, ему чужды велеречивость, фразерство:

В хате ужинает Коган,

Молоко хлебает,

Большевицким разговором

Мужиков смущает:

«Я прошу ответить честно,

Прямо, без уклона:

Сколько в волости окрестной

Варят самогона?..»

_____

1. Багрицкий. Как я пишу. — «Пионер», 1933, № 15, стр. 20.

[32]

Точность вопросов, немногословность, сосредоточенное спокойствие, целеустремленность. Лаконизм сцены позволяет создать неожиданный и тревожный поворот: «В это время по дороге топают махновцы». Поэт не щадит и традиционно-романтическую ситуацию — смерть героя: «Носом в пыль зарылся Коган перед Опанасом...» Почему не коробит нас эта подчеркнутая непоэтичность описания смерти? Прежде всего потому, конечно, что нас привлекает внутреннее богатство героя. Но еще и потому, что Багрицкий в избытке наделяет комиссара таким качеством, как ирония. Ироничность Когана раскрывает без лишних слов его презрение к смерти, — веру в идеи революции. Она тоже бьет по отступнику.

Свои невысказанные чувства и мысли о герое поэт передоверяет романтическому пейзажу — лирическим мотивам, которые венцом обрамляют прозаический облик комиссара.

Тополей седая стая,

Воздух тополиный...

Украина, мать родная,

Песня-Украина!..

На твоем степном раздолье

Сыромаха скачет,

Свищет перекати-поле

Да ворона крячет...

Всходит солнце боевое

Над степной дорогой,

На дороге нынче двое — Опанас и Коган.

Пейзаж передает не только ощущение тревоги, но и мысль о прекрасном, вечном...

В 1931 году Багрицкий написал либретто оперы «Дума про Опанаса», куда вошел почти весь текст поэмы. В либретто были удачно введены новые действующие лица (невеста Опанаса — Павла, кобзарь). Лирическое и романтическое звучание либретто усилилось благодаря темпераментным песням (песни о четырех ветрах). Но либретто и уступает поэме: образ Опанаса стал менее определенным — здесь возникает мотив прямого предательства: Опанас добровольно выдает комиссара махновцам. Поэма «Дума про Опанаса» — по сравнению с либретто — идейно более цельное и значительное произведение.

[33]

4

В 1928 году наша страна перешла в социалистическое наступление. Это повлияло на литературу решающим образом: продиктовало ей новые темы и характеры, вдохновило ее, насытило атмосферой небывалого энтузиазма. Естественно, что и Багрицкий, чуткий к атмосфере героического и прекрасного, пережил новый подъем.

Расширяются связи поэта с литературной общественностью. В 1928 году Багрицкий входит в редколлегию «Литературной газеты», участвует в работе журнала «Новый мир», редактирует книги стихов для издательства «Советский писатель». Поэт выступает с чтением своих произведений в Ленинграде, Иваново-Вознесенске и других городах. Он охотно помогает молодым. Многим из них именно Багрицкий помог стать поэтами, по достоинству оценил их первые опыты, поддержал. Примечателен такой, например, факт: издательство забраковало рукопись первой поэмы А. Твардовского «Путь к социализму». Кто-то посоветовал ему обратиться к Багрицкому. «Он прослушал всю мою поэму, — вспоминает Твардовский, — и даже ту неловкость, что я ему столько читал, отнимал время, сгладил собственным чтением своих новых стихов... По-видимому, он обладал добрым сердцем и той обширностью взгляда в литературных делах, которая позволяла ему отмечать своим вниманием работу, казалось бы, совершенно чуждую ему по духу и строю». 1 Эта встреча решила судьбу поэмы. Она была напечатана. Багрицкий умел, не смущаясь несовершенством первых опытов молодого поэта, разглядеть настоящий талант и порадоваться ему.

В 1930 году Багрицкий порвал с конструктивистами и вошел, одновременно с В. Маяковским, в РАПП. Вступление в РАПП нельзя расценивать как полное согласие Багрицкого с ее политической платформой и творческими лозунгами. Некоторые из них были чужими и для поэта, и для советского искусства в целом (как например, лозунг «союзник или враг», вооружась которым некоторые рапповцы буквально преследовали советских писателей «непролетарского происхождения»; вспомним также о пропаганде «метода диамата в литературе», которая оборачивалась вульгаризацией, подгонкой образной системы произведений под схему борьбы противоположностей). Почему Багрицкий пришел в РАПП? Эта организация в конце двадцатых — начале тридцатых годов была наибо-

____

1. В. Азаров. Багрицкий и современность. — «Новый мир», 1948, № 7, стр. 205.

[34]

лее массовой, ведущей — состоять в РАПП означало для Багрицкого (как и для Маяковского) быть вместе с большинством советских писателей, организационно закрепить свои творческие позиции.

Багрицкий — не теоретик, работ по вопросам эстетики не писал. О его эстетических взглядах отчасти можно судить по незаконченной, до сих пор целиком не опубликованной статье «Сент-Жюст говорил в конвенте...». Эта статья во многом близка взглядам, выраженным в произведениях Багрицкого 1928—1934 годов. В ней утверждается в качестве главного критерия подлинной поэзии — ее современность, понимание закономерностей истории.

Первый цикл, написанный Багрицким в это время, связан с господствующими идеями и настроениями тех лет, с общей эмоциональной устремленностью искусства («Cyprinus Carpio», 1928 — вместе с другими стихотворениями этот цикл составил сборник «Победители», 1930).

Поэт возвращается к светлому, гармоническому мироощущению «Птицелова»; в «Победителях» торжествует радостное чувство обретенного единства с жизнью, вновь возникают традиционно высокие романтические образы. Теперь к их красоте причастны обычные — но героические! — дела, люди. Вот почему «высокое» спускается на землю: мир «лежит разутюжен», с крынки «падает парная звезда», мостовая оказывается собранием «булыжных планет», а обыкновенный автомобильный мотор «входит равным в сочетание светил». Эти «небесно-земные» образы, конечно, овеяны юмором. Юмор — когда речь идет о высоких чувствах — надежная защита Багрицкого от умиленности, слащавости.

Новые стихи по-своему связаны с предшествующим творчеством поэта: не так давно Багрицкий еще только приветствовал молодых трубачей эпохи: теперь они — главные герои, хозяева жизни и ее созидатели. Поэт не только поселяет героев на просторах цветущей весны, среди планет и звезд, а дает им специальность — «заведовать» рождением рыб, животных. Это дело прозаично? Наоборот! — воинствующе утверждает поэт:

Венчальную песню поет скворец,

Знаки Зодиака сошли на луг:

Рыбы в пруду и в траве Телец.

Сама жизнь продолжает традицию повседневного героизма «будней», и Багрицкий следит за этим развитием. Рыбовод, ихтиолог, ветеринар — приобретают черты пионеров социалистического наступления, людей, которые шли первыми в колонне строителей социализма, превозмогая огромные трудности. Герои Багрицкого

[35]

едва не падают от смертельной усталости и лихорадки, но спасают мальков ценных пород рыбы («Эпос», «Стансы»). Они стоят по колено в засасывающей тине, — «болотная жижа... въедается в бахилы». «Обветренные и запыленные», они вездесущи. Багрицкий видит и еще одну характерную особенность героев жизни: они — строители мира — далеко не идеальны, несовершенны (например, герой стихотворения «Весна, ветеринар и я»). В начале двадцатых годов Багрицкий думал иначе. Как многие, он искренне и горячо верил, что вслед за победой народа над старым миром так же решительно и быстро исчезнет старое, частнособственническое сознание, родится красивый и чистый человек революции... Опыт жизни, оказавшийся для Багрицкого нелегким, отрезвил его, сделал мудрее. Человек социализма формируется трудно и медленно, однако главное в нем уже есть: чувство общественного долга, честь и совесть.

Первые пятилетки — не только героическая современность. Это позиция, с которой хорошо видно и понятно прошлое. Мысль поэта обращена к большому опыту советского народа, к путям многих людей, прошедших империалистическую войну, революцию, строящих социализм. Этот исторический ракурс, впервые проявившись в «Думе про Опанаса», все более определяет творчество Багрицкого. Дума о жизни и человеке, об исполненных драматизма дорогах истории — так можно охарактеризовать поздние произведения Багрицкого — «ТВС», «Последняя ночь», «Человек предместья», «Смерть пионерки», «Февраль».

Философская окраска поэзии Багрицкого становится определяющей, придает его творчеству высокую интеллектуальность, видоизменяет формы сюжета, образы героев. Очень характерно в этом смысле стихотворение «ТВС» (1929). Багрицкий сжимает материал, концентрирует его, создает драматически напряженный конфликт, строит стихотворение, как двухголосную фугу. Запев первого голоса (герой в горячке — он болен туберкулезом) переходит в более значительную мелодию: ТВС — это символ слабости духа, тяги к покою. Героя и отталкивает и тянет магнитная сила привычного бытия, мелкого существования. «Скопческий вид», «кошачий мир» за окном больного вырастает в угрозу революционному человечеству:

Он вздыбился из гущины кровей —

Матерый желудочный быт земли.

Трави его трактором. Песней бей.

Лопатой взнуздай, киркой проколи!

Он вздыбился над головой твоей —

Прими на рогатину и повали.

[36]

Но туберкулез — это и символ душевной тревоги, охватившей героя перед лицом суровой истории.

Такой поворот темы был очень современным. На рубеже новой эпохи, в момент коллективизации революция встретилась с острым сопротивлением классового врага, вновь возникла необходимость его подавления. Гуманно ли это? Такой вопрос задавали тысячи людей.

Как будто неожиданно (но философски закономерно!) вторгается в «ТВС» тема революционного гуманизма — нелегкого, порой жестокого, но необходимого для самой жизни, для будущего Страны Советов, а значит справедливого.

И стол мой раскидывался, как страна,

В крови и чернилах квадрат сукна,

Ржавчина перьев, бумаги клок —

Всё друга и недруга стерегло.

Враги приходили — на тот же стул.

Садились и рушились в пустоту.

Их нежные кости сосала грязь.

Над ними захлопывались рвы.

И подпись на приговоре вилась

Струей из простреленной головы.

О мать-революция! Не легка

Трехгранная откровенность штыка...

Это — кульминация стихотворения. Эти слова произносит у Багрицкого один из вождей Октября, великий гуманист революции — Феликс Дзержинский (больной бредит: он разговаривает с портретом вождя). Железный человек, он был рыцарем революции, как назвала его народная молва. Дзержинского всегда отличала нежная, даже трогательная любовь к революции. О ней напомнили дневники Дзержинского, опубликованные вскоре после его смерти. «Если бы человечеству... не светила звезда социализма, — писал Дзержинский, — звезда будущего, не стоило бы жить, ибо нельзя жить, не заключая в себе всего остального мира и людей... дело стало для меня тем, чем ребенок для матери: ...собственной кровью и телом, носимым под сердцем, ребенком, который никогда не может изменить и потому постоянно дает любовь». 1 Страстность революционера, его мужественный гуманизм позволяют Дзержинскому безбоязненно поставить себя в пример герою:

_____

1. «Молодая гвардия», 1926, № 8, стр. 83—84.

[37]

Да будет почетной участь твоя;

Умри, побеждая, как умер я...

Сюжет — болезнь главного героя — преобразован в общественный конфликт.

Интерес Багрицкого к сложным общественным процессам, к формированию человека — устойчив. Он пишет биографию своего поколения — поколения интеллигенции, нелегким путем пришедшей к революции. Эта биография включает в себя и черты революционной истории, пробудившей миллионы людей («Происхождение», 1930; «Последняя ночь», 1932; «Февраль», 1934). Хотя Багрицкий не объединил эти три произведения в общий цикл, они близки друг другу, их можно условно рассматривать как трилогию. Тем более что поэт сам признавался: «Я не пишу отдельных произведений. Я пишу как бы серию стихотворений, которые тесно связаны друг с другом». 1 Если «Происхождение» — это детство поколения, то «Последняя ночь» и «Февраль» — его отрочество и юность.

Счастье детства, его чистоту, веру в прекрасное — мир собственничества душит в зародыше. Железные скрижали его «здравого смысла» придвинуты, как оружие, «в упор» к светлому миру детства («Меня учили: крыша — это крыша...»). Даже малые детали стихотворения многозначительны, символичны: они наступают, угрожают. Стариковские бороды превращены в «косые лезвия», скрещенные еще над колыбелью героя, а обычная вода, которая льется из крана, — точит «струистое лезвие».

Герой бежит из этого мира. Но куда? Как сложится его будущее? В последних строках «Происхождения» нет и намека на близкое и легкое счастье:

Я покидаю старую кровать:

— Уйти?

Уйду!

Тем лучше!

Наплевать!

Герою еще будет трудно.

Он вырвался на просторы прекрасного; его со всех сторон окружила волшебница — ночь. Эта картина поэмы «Последняя ночь» так выразительна потому, что передает восторг человека, изголодавше-

_____

1. Архив ИМЛИ. Беседа с пионерами. (Багрицкий говорит здесь о трилогии «Последний ночь»).

[38]

гося по красоте, и — ощущение нового, хотя и добровольного плена, в который попадает герой...

Поэма «Последняя ночь» охватывает три эпохи: предвоенную, годы империалистической войны и современность. История формирует героя — он взрослеет, становится человеком... Багрицкий вплетает в историческую панораму судьбы двух людей, он резко размежевывает их (кроме главного, автобиографического героя, в поэме «Последняя ночь» существует второй, враждебный революции, а черновики рассказывают и о третьем, нашедшем революционную правду сразу). Возникает цепь исторических картин — фрагментов, которые быстро и резко сменяются, движутся: несколько экспрессивных деталей воссоздают законченный эпизод.

Первая картина поэмы повествует о занятии очень мирном (охота эрцгерцога Фердинанда). Но сам характер описания настолько драматичен, что сцена превращается в угрожающее предсказание («фазан взорвался, как фейерверк. Дробь вырвала хвою...»). Последняя ночь —

...поселилась в каждом кремне

Гнездом голубых лучей...

...Она постаралась вложить себя

В травинку, в песок, во всё —

От самой отдаленной звезды

До бутылки на берегу.

Мы, конечно, вспоминаем Чехова: «У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса — вот и лунная ночь готова» («Чайка»). Багрицкий давно почувствовал выразительную силу деталей. Теперь они создают целое — картину, переживание. Торжественный покой последней ночи, совершающей свое колдовство в природе, — чреват взрывом. Это трагический канун мировой катастрофы.

Таков и «рисунок» войны: несколько несопоставимых по масштабу деталей передают ощущение чудовищной бессмыслицы всемирной бойни («Лужайка — да посредине сапог у пушечной колеи...»).

Багрицкий охватывает взглядом эпоху — возникают зловещие образы; картина обретает грандиозность трагедии, в которую ввергнута вселенная:

Деревни скончались.

Потоптан хлеб.

[39]

И вечером — прямо в пыль

Планеты стекают в крови густой

Да смутно трубит горнист.

Багрицкий резко прочерчивает пути своих героев, намеренно пренебрегая подробностями психологического характера. Перед нами — три ступени развития главного героя: до войны — война — современность. Поэт заботится о четкости характеристики.

Мне было только семнадцать лет,

Поэтому эта ночь

Клубилась во мне и дышала мной,

Шагала плечом к плечу.

Столь же декларативно четок финал («Но мы — мы живы наверняка!..» и т. д.). Его суховатая немногословность характеризует суровое время и людей, принявших необходимость самоотреченного служения делу. Даже смерть, о которой думает герой, лишена торжественности и горечи прощания с жизнью, с друзьями...

Поэт не считал исчерпанной задачу показать, что революция спасла от гибели целое поколение «печальных детей». В поэме «Февраль» он обратился к ней снова. Багрицкий задумал написать три поэмы, но не всё успел довершить и в первой из них: он заболел и умер (название «Февраль» было предварительным, оно фигурировало в издательском договоре).

В «Феврале» отражено почти то же время, что и в «Последней ночи» (империалистическая война, Февральская революция). Повествование ведет тот же лирический герой. Но «Февраль» — это уже иной поэтический мир: здесь привлекают психологическая правда характера, обстоятельность, конкретность описаний. Шаг за шагом разворачивается повествовательный сюжет: герой — солдат империалистической войны — приехал в отпуск в Одессу; он вспоминает о своем детстве... Эти воспоминания образуют пространное отступление, затем сюжет возвращается в главное русло, — мы следим за становлением характера героя...

Воспоминания героя о его детстве во многом совпадают с «Происхождением»: перед нами тот же «странный», восторженный мальчик, растущий в чуждом ему мещанском мире. Но рисунок в «Феврале» гораздо более реален. Это — биография юноши, выходца из местечковой бедноты. Он мечтал —

Больной, голодный, полуодетый, —

О птицах с нерусскими именами,

[40]

О людях неизвестной планеты,

О мире, в котором играют в теннис,

Пьют оранжад и целуют женщин...

Символический путь второго героя «Последней ночи» в мир житейского благополучия в «Феврале» обернулся вполне конкретной историей гимназистки, которая пошла «служить» в публичный дом. Детство и юность героя поэмы — это приниженность бедняка в мире богатых, постоянное чувство забитости, страха. Герой преображается, став участником революции, его обуревает чувство гордости за обретенное наконец достоинство человека. Багрицкий и раньше много думал, писал, говорил о счастье «второго рождения» человека, но до сих пор именно эта сторона развития его героев оставалась в тени. В символико-романтическом стиле «Происхождения» и «Последней ночи» поэту не удавалось высказаться до конца.

Однако реальность поэтической ткани не переводит «Февраль» в ряд конкретно-бытовых произведений. Рядом с достоверной сценой звучит ярко-романтическое отступление, в поэму вливается струя напряженной лирики. А завершается «Февраль» высокой, звонкой нотой:

Будут ливни, будет ветер с юга,

Лебедей влюбленное ячанье.

Вернемся к поэме «Последняя ночь». Мы считали возможным рассматривать ее в ряду с другими историко-биографическими произведениями. Но «Последняя ночь» — это первое звено трилогии, которую сам поэт написал как единое целое, опубликовав под тем же названием («Последняя ночь», 1932). Второе звено трилогии — поэма «Человек предместья». Третье — «Смерть пионерки».

«Последняя ночь» переносит нас в историческое прошлое; «Человек предместья» — поэма о социалистическом наступлении на собственническую психологию; а «Смерть пионерки» рассказывает о нравственном подвиге больной девочки, которая, умирая, отдала пионерский салют в знак верности своим идеалам. Каждая поэма самостоятельна и в то же время подчинена общей большой идее. Движение истории, поток времени (прошлое — настоящее — будущее) шумит в каждой поэме, определяет исторический сюжет и судьбу героев. Общность поэм оттеняется их эпиграфами — запевом звонкоголосых птиц. Эпиграфы передают поэтичность рождения нового мира, исполненного тревоги и гроз.

Багрицкий долгие годы жил в подмосковном местечке Кунцево, в доме «крепкого» хозяина. В семье этого человека (его фамилия —

[41]

Дыко) росла дочь Валентина. Ей, настоящей пионерке, общественнице, было нехорошо под родительским кровом, она беспрестанно воевала с отцом и матерью. Даже умирая, она продолжала эту войну...

Социалистическое наступление поколебало почву под ногами мещанства, укрепившегося было в предшествующие годы. Времена изменились. Обыватели, карьеристы, приспособленцы ушли в «захолустье», в «предместье», в кривые проточные переулки, пытаясь жить по-прежнему, по-своему... Они «перекрасились» в цвет эпохи.

Так и обитатели кунцевского домика разбились на два непримиримых лагеря, стали символом беспощадной борьбы двух миров.

Ухват и печная труба, славянский шкаф и кровать сорваны с привычных домашних мест, ввергнуты в дикую карусель, превращены в чудовищ. Человек предместья (так знаменательно назван герой!) стоит в центре допотопного хаоса — он хозяин:

.. .На голенастых ногах ухваты,

Колоды для пчел — замыкали круг.

А он переминался, угловатый,

С большими сизыми кистями рук.

Эта тягостная фантасмагория зримо передает мысль о «раздробленности» мещанства (термин А. М. Горького).

Большие сизые кисти рук — вот единственная внешняя примета «человека предместья». Это не деталь портрета, это деталь, замещающая портрет. 1

Мещанин — антипод Человека, в нем не может быть цельности, ибо смысл его существования ничтожен. Каждая мелочь приобретает в поэме огромный вес: калачи, как младенцы, «прижаты к сердцу», крынки «стоят отрядами», борщ исполнен «капустной благодати». Мы уже не раз встречались с романтическим заострением,

____

1. Багрицкий был так увлечен «крупным планом», что однажды даже «проговорился»:

Вот строки раскидывая,

Лезет на меня

Крупным планом

Морда коня...

(Архив ИМЛИ)

Но эти строки остались в черновике. В окончательном варианте появилась «драконоподобная морда коня» (стихотворение «Читатель в моем представлении»).

[42]

которое придает образу символический смысл (вспомним апельсины, наполненные «взрывчатой кислотой»). В «Человеке предместья» подобные образы окончательно теряют бытовую окраску, они экспрессивны. Конфликт поэмы философичен. Мир против мира! Обличительный гротеск сочетается с романтическим пафосом образа Времени. Главный признак этого образа — вдохновение: Время появляется вместе с бурей листвы, проходит через «все ливни».

Содержательность романтического гротеска оттеняется соотнесенностью Времени и человека, который ему по плечу:

...Оно врывается непогодой,

Такое ж сутуловатое, как я,

Такое ж, как я, презревшее отдых,

И, вдохновеньем потрясено,

Глаза, промытые в сорока водах,

Медленно поднимает оно...

Как символическое подтверждение победы Времени звучит в финале поэмы протестующий голос дочери. Но не дочери человека предместья, а дочери и наследницы новой эпохи. Этот финал непосредственно подводит к третьей поэме цикла.

О том, как умерла пионерка Валя, Багрицкий хотел «написать предельно просто». Он долго бился, пока нашел нужную интонацию (поэме предшествует несколько черновых вариантов). Поначалу поэт впал в утрированно детский тон:

А сквозь темень — зайчик

Топ-топ-топ.

...А из тьмы охотник —

Хлоп-хлоп-хлоп.1

Такие картины видит больная Валя в бреду. Первые варианты растянуты, в них вся «история болезни» Вали, картины смерти и похорон. В окончательном тексте Багрицкий сосредоточил внимание лишь на одной драматической сцене: к умирающей Вале приходит ее мать, просит надеть нательный крестик. Поэт нашел меру простоты, интонация его рассказа о Валиной болезни — сдержанная, лирическая, грустная. Она передает обаяние девочки и ее затуманенный болезнью взгляд на окружающее («Валя, Валентина! Что с тобой теперь? Белая палата, крашеная дверь...»). Не случайный спор или размолвка, а жестокий общественный конфликт делают чужими людей, казалось бы самых близких — мать и дочь. И это

_____

1. Архив ИМЛИ.

[43]

происходит в минуту самую тяжелую. Поэма глубоко гражданственна, трагична и патетична. Багрицкий ни разу не соскальзывает к мелодраме (такая опасность заключена в самой ситуации). С «простыми» образами поэмы сочетаются высоко-обобщенные, «кипучие». Большая часть поэмы написана в обычном романтическом ключе Багрицкого.

...За окнами больницы рокочет гром, небо пропарывают яркие молнии. «Постылые слова» матери о крестике Валя не в силах даже перебить: она почти без сознания. Вместо Вали, за нее и как бы вместе с нею «отвечает» гроза... «Я, — говорил поэт, — ввел грозу для того, чтобы ярче подчеркнуть пионерство Вали... даже мир идет вместе с отрядом». 1 «Молнии, как галстуки, по ветру летят», «голос» грозы звучит, как пионерский горн.

Пионерская присяга навечно соединила героиню с будущими поколениями неподвластной смерти силой общности больших идей. Патетические строки поэмы («Нас водила молодость в сабельный поход...») утверждают идею единства революционных поколений, философию вечной молодости и бессмертия героев.

Уже шла речь о том, что в поэтической трилогии, «ТВС», «Происхождении» отчетливо проявились новые черты стиля. Главное: лирический герой Багрицкого стал более обобщенным, масштабным. Герой выступает от имени поколения, прошедшего серьезную школу жизни. Последовательно лирическое начало «растворяет» плоть, «фактурность» произведений поэта, столь характерные для него раньше; расшатывает конкретную определенность сюжетов и облика героев. Но теряя одни качества, поэзия Багрицкого приобретает другие, новые: синтетичность образов и широких «сюжетов» эпохи, публицистически резкий рисунок, свободную композицию исторических «кадров», монументальную эскизность. Философская обобщенность лирического «я» проявляется и в афористичности речи, повышении веса и значения детали, резком чередовании общего и крупного плана. И в «Смерти пионерки» сказываются новые особенности стиля Багрицкого. В последовательный рассказ о том, что произошло у постели умирающей девочки, неожиданно врывается шум ливня, голос матери заглушен грохотом грома. А образ Вали? Он, в сущности, замещен крупной и глубоко символической деталью:

Тихо подымается,

Призрачно-легка,

Над больничной койкой

Детская рука...

_____

1. Архив ИМЛИ.

[44]

В начале тридцатых годов Багрицкий написал несколько произведений для детей (поэмы «Соболиный след», «Звезда мордвина» и др.). Одна из поэм рассказывает о том, как в глухих мордовских селах закипает новая жизнь, дети мечтают стать пионерами, «с галстуками, как рябина», и приложить свои руки к организации колхоза «Звезда мордвина». «Смерть пионерки» дала в руки Багрицкому ритмы, необходимые для того, чтобы писать о детях и тем более — для детей.

Одновременно с работой над трилогией Багрицкий много переводит. Появляются его переводы стихотворений М. Бажана, В. Сосюры, И. Фефера. Под редакцией Багрицкого выходят избранные произведения М. Бажана. Еще в двадцатые годы Багрицкий перевел балладу Вальтера Скотта «Разбойник», поэмы Роберта Бернса «Веселые нищие», «Джон — Ячменное Зерно», стихотворение Томаса Гуда «Песня о рубашке» и другие произведения. Багрицкого привлекал демократизм и народный дух поэзии Бернса и Гуда; он великолепно передал идею вечности и неиссякаемой силы простого народа, свойственную в особенности поэмам Бернса. И теперь, в переводах начала тридцатых годов, тоже видно единство интересов Багрицкого, проявившееся в его оригинальном творчестве и переводах. Типичны с этой точки зрения переводы произведений М. Бажана: в них сказался тот же пристальный философско-исторический взгляд на жизнь, стремление увидеть современность в дальней исторической перспективе, которые определяют поздние поэмы Багрицкого («Ночь Гофмана», особенно трилогия «Здания»: «Собор», «Ворота», «Дом»). Поэзия Бажана очень привлекала Багрицкого и могучей силой, драматизмом, экспрессией образов. Багрицкий-переводчик очень бережен; он любовно доносит смысл, дух, особенности оригинала.

Работа Багрицкого-переводчика открыла русскому читателю многие богатства поэзии народов СССР. В те годы только-только зарождался процесс общения и взаимного знакомства многонациональных литератур нашей страны. Багрицкий играл заметную роль в этом процессе.

Творчество больших писателей всегда современно: обращено к «своему» читателю, воодушевлено желанием укрепить хорошее в жизни, сказать правду о трудном или плохом. Чем глубже слитность поэта и его времени, чем значительней понимает поэт свое время, тем зорче его взгляд, тем сильней порыв в будущее.

Красота обыденного труда, верность долгу, бескорыстная щедрость души отличают героев Багрицкого. Для них главное — «ква-

[45]

лификация борца и человека». А есть ли что-нибудь более ценное и важное для нас? Страстное утверждение революционных идеалов, философии нового века, раздумье о его трудных, тревожных путях — не только признак людей той пламенной эпохи: мы принимаем и эту горячность, и пафос мысли как символ неравнодушия и человечности, животворящих каждое дело.

Не притупилось острие поэзии Багрицкого, нацеленное на мещанина, собственника, обывателя.

Поэзия Багрицкого сопутствует дерзким замыслам и делам современности: даже завоеванию космоса, о котором поколение Багрицкого только-только начинало мечтать. И разве не напутствует поэт человека, штурмующего пространства вселенной, кинувшего свой корабль «в мир, открытый настежь бешенству ветров», навстречу «бешеным сквознякам» и «обломкам планет»?

Багрицкий очень любил жизнь, трепетную, исполненную движения, радости, силы. Поэт обладал талантом видеть, замечать ее биение и в «мертвой» природе, и в человеческих душах, и в творчестве.

Сам человеческий облик Эдуарда Георгиевича Багрицкого во многом отражал его поэтическое «я»: его ненасытное жизнелюбие не укрощала даже болезнь, которая все усиливалась. Поэт умер 16 февраля 1934 года. Его провожал в последний путь эскадрон кавалеристов.

Е. Любарева

[46]

Цитируется по изд.: Багрицкий Э.Г. Стихотворения и поэмы. М.-Л., 1964, с. 5-46.

Вернуться на главную страницу Багрицкого

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС