Балтрушайтис Юргис Казимирович

1873-1944

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Юргис Казимирович Балтрушайтис

Балтрушайтис (лит. Baltrusaitis), Юргис Казимиронич (02.05.1873, Паантвардис Ковенской губ. — 03.01.1944, Париж) — литовский поэт, переводчик и дипломат. Выпускник Московского университета (1898). В 1900 году - один из основателей издательства «Скорпион». Сотрудничал с журналами «Новый путь», «Весы» и «Северные цветы», писал стихи на русском и литовском языках. При жизни вышли сборники стихов «Земные ступени» (1911), «Горная тропа» (1912). Участвовал в московской театральной жизни. В 1920—1921 годы Балтрушайтис руководил специальной дипломатической миссией Литвы в Советской России, в 1921 — 1939 годы был чрезвычайным и полномочным послом Литвы в СССР. Способствовал улучшению взаимоотношений между двумя странами. С 1939 года — на дипломатической службе в Париже.

П. А. Кукушкина.

Цитируется по изд.: Российская историческая энциклопедия. Т. 2. М., 2015, с. 289.

Балтрушайтис Юргис Казимирович [20.4.(2.5).1873, с. Паантвардис Россиенского у. Ковенской губ, — 3.1.1944, Париж] — поэт, переводчик; писал на русском (до 1920-х) и литовском языках.

Сын бедных литовских крестьян-католиков. Чтением и письмом овладел самостоятельно.

В 1883-1885 годы, переселяясь на зимние каникулы к настоятелю местного прихода, Балтрушайтис обучался у него арифметике, географии и латыни.

В 1885 году, сдав экзамены в народное училище, поступил в Ковенскую гимназию. С 15 лет содержал себя уроками.

В 1893 году, после окончания гимназии, поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. Одновременно посещал лекции на историко-филологическом факультете. В студенческие годы сблизился с однокурсником С.А.Поляковым. После окончания университета в 1898 через Полякова познакомился с К.Д.Бальмонтом и В.Я.Брюсовым (письмо к которому опубликовано в переводе на литовский язык. // Pergale. 1973. №12). В авг. 1899 тайно обвенчался с Марией Ивановной Оловянишниковой, дочерью владельца фабрик церковной утвари и доходных домов, ее семья долго не могла простить ей неравный брак. Жене Балтрушайтис посвятил все книги своих стихов.

Дебют в печати — стихотворение «Тихо спят тополя. Онемели поля...» (Журнал для всех. 1899. №12). Осенью 1899 Поляков вместе с Бальмонтом и Брюсовым основал издательство «Скорпион», вскоре объединившее ведущих писателей-символистов. В 1900 «Скорпион» выпустил свою первую книгу — перевод драмы Г.Ибсена «Когда мы, мертвые, проснемся» (Балтрушайтис совместно с Поляковым). Эта работа явилась началом многолетней деятельности Б. как переводчика. В начале 1900-х он участвует в «скорпионовских» альм. «Северные цветы», с 1904 сотрудник журнала «Весы»; становится заметной фигурой символистского лагеря. Позднее Брюсов писал: «Балтрушайтис — как-то сразу, с первых своих шагов в литературе, обрел себя, сразу нашел свой тон, свои темы и уже с тех пор ни в чем не изменял себе» (Русская мысль. 1911. №7. Отдел 2. С.22). В 1900-х время от времени выступал со стихами в журналах «Новый путь», «Золотое руно», «Правда», «Новый журнал для всех», «Русская мысль» и др.

Оригинальных стихов на русском языке Балтрушайтис написал сравнительно немного (менее 300). В отличие от большинства поэтов-символистов он был строг в использовании выразительных средств, немногословен в раскрытии своего внутреннего мира, традиционен в стихотворной технике. Балтрушайтис не любил широковещательных деклараций; подолгу живя в 1900-е за границей (Италия, Скандинавия, Германия), был нейтрален во фракционной борьбе внутри символистского движения. После прекращения «Весов» в год «кризиса» символизма, размышляя о своем месте в лит. процессе эпохи, Балтрушайтис признавался в письме (от 20 авг. 1910) А.А. Дьяконову (Ставрогину): «Я один отстал, как раненый журавль от стаи. Хотя принимаю это скорее с радостью, чем с грустью. И один я лучше, и одному мне лучше» (Дерево в огне. С.17). Отчетливое осознание своей лит. обособленности было в высшей степени свойственно Балтрушайтису («Мой храм» и др.); оно соотносится с основной лирической темой уединенной борьбы лирического героя с судьбой за достижение полноты жизни, за прорыв к совершенству и вечности. Книгу стихов Балтрушайтиса намеревался издать еще в первые годы нового века (см. объявления в каталогах «Скорпиона»). Однако эти замыслы остались тогда неосуществленными. Итог дореволюционного поэтического творчества Балтрушайтиса — книги «Земные ступени. Элегии, песни, поэмы» (1911), «Горная тропа. Вторая книга стихов» (1912). Третья книга стихов Балтрушайтиса «Лилия и серп», объявлявшаяся еще в 1910-е, вышла после смерти поэта (Париж, 1948).

Балтрушайтис полагал, что «глубочайшим долгом человека является пожизненная борьба за общую жизнь, одинаково справедливую и одинаково полную для всех». Однако события реальной жизни, революционные потрясения не нашли отчетливого выражения в его медитативной лирике. В поэзии Балтрушайтис явственно ощутим философский лейтмотив: вера в высокое предназначение человека, в достижимость преодоления вселенской дисгармонии природы и индивидуального «я» («Ныне и присно», «В горах», «Призыв», «Утренние песни» и др.). Автор единственного прижизненного монографического очерка о творчестве поэта заметил, что «содружество поэзии и философии составляет отличительную черту» лирики Балтрушайтиса (Розанов С.С. Ю.Балтрушайтис (Силуэт). М., 1913. С.6; ср.: Айхенвальд Ю. Слова о словах: критические статьи. Пг., 1916).

В 1910-е годы существенно укрепилась литературная репутация Балтрушайтиса как «символиста по всему душевному складу и одного из утвердителен (с начала "Северных цветов") литературной школы, присвоившей себе это имя» (Иванов Вяч. Ю. Балтрушайтис как лирический поэт // Венгеров С.А. литература XX в. М., 1916. Т.2. С.310).

В 1912-1914 годы сотрудничал в журнале «Заветы», после его цензурного запрещения — в «Северных записках», в значительной степени посвящая свои произведения литературе Скандинавских стран. Свободно владея многими иностранными языками, Балтрушайтис внес существенный вклад в русское переводческое искусство. Сохранили свое значение его переводы произведений Дж. Байрона, Г. Ибсена, Г. Гауптмана, Г.Д'Аннунцио, К. Гамсуна, О. Уайльда, А.Стринберга, М. Метерлинка, переводы стих, армянских поэтов в брюсовской антологии «Поэзия Армении» (1916). Среди многочисленных статей Балтрушайтиса (в основном о творчестве скандинавских писателей) — статья «О внутреннем пути К. Бальмонта» (Заветы. 1914. №6), в которой характеризуются этапы развития дореволюционного творчества поэта. Пробовал Балтрушайтис свои силы и в прозе: рассказ «Капли» (Северные цветы на 1901. М., 1901), написанный в импрессионистической манере, «Легенда о факелах» (Северные цветы на 1902. М., 1902), сказка «Спутники» (Весы. 1906. №12).

Существенный факт литературной и личной биографии Балтрушайтиса 1890-х — дружеское общение с М. Горьким, особенно укрепившееся в 1915—16 во время совместной работы над неосуществившимся издании на русском языке сборника литовской литературы. По воспоминаниям Струоги, Горький характеризовал Б. как «замечательного поэта, деловитого человека» и «одного из лучших переводчиков на русский язык» (цит. по: Салинка В. Письма Ю. Балтрушайтиса к Горькому // Вопросы литературы. 1968. №7. С.251). Художнические интересы Б. не замыкались в литературной сфере; он дружил с А.Н. Скрябиным (консультировал его по технике стихосложения, участвовал в его благотворительных концертах, после смерти музыканта стал одним из учредителей Скрябинского общества), с М.К.Чюрленисом, Л.О. Пастернаком, К.А. Марджановым, А.Я. Таировым и В.Э. Мейерхольдом, Г.Крэгом. Летом 1914 в семье Балтрушайтис репетиторствовал Б.Л. Пастернак, который по совету Балтрушайтиса перевел на русский язык комедию Г.Клейста «Разбитый кувшин» (см.: Пастернак Б.Л. Воздушные пути. М., 1982. С.447). Балтрушайтис серьезно интересовался проблемами театра, в 1905 был членом литературного бюро театра-студии МХТ, позднее участвовал в работе московского «Свободного театра», МХТ и Камерного театра.

В нояб. 1909 познакомился с В.Ф.Комиссаржевской, которая поручила ему разработку программы новой театральной школы — своеобразной «духовной общины». Смерть актрисы не позволила осуществиться этому начинанию (см. мемуарный очерк Балтрушайтис о Комиссаржевской «Последний замысел (Впечатления)» // Комиссаржевская В.Ф. Альбом «Солнца России». Пг., 1915).

Октябрьскую революцию Балтрушайтис принял сочувственно, включился в культурно-организационную работу. В 1920 — заведующий специальной миссией, а в 1921 — чрезвычайный посланник и полномочный представитель Литовской республики в РСФСР (позднее в СССР).

В апр. 1939 вышел на пенсию и переехал в Париж, где был назначен советником литовского посольства. Последние годы жизни Балтрушайтиса были омрачены бедами и лишениями времен нацистской оккупации.

С.С. Гречишкин

Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 1. с. 164-166.

Турков А.

«Горький подвиг ожиданья»

Когда думаешь о судьбе Юргиса Балтрушайтиса, на память приходят слова известной актрисы Алисы Коонен:

«Балтрушайтис вошел в мою жизнь незаметно, как бы неслышными шагами. И очень скоро его присутствие стало привычным».

Стоит вспомнить ошеломляющий дебют его ровесника В. Брюсова или шумную известность К. Бальмонта, близких друзей поэта по символистскому лагерю, чтобы оценить «неслышность», с какой входил этот литовец в литературу.

В 1903 году Брюсов, уже известный поэт, перечисляя в одном из писем авторов, чьими книгами издательство символистов «Скорпион» намеревается дать генеральное сражение, называет, помимо себя самого, Бальмонта, Белого, Гиппиус, Мережковского, Сологуба и Балтрушайтиса.

Но книга последнего, которая тогда, по уверению ее автора, была выстроена «до последнего этажа», все не выходит и не выходит.

Уже меркнет на поэтическом небосклоне комета Бальмонта и ярко разгорается звезда Александра Блока, уже готовятся собрания сочинений сподвижников Балтрушайтиса и даже более молодых его коллег, а он все еще работает над своим первым сборником — «Земные ступени» (1911).

И «чрезвычайно довольный его содержанием», «глубокой цельностью» — тем не менее расхолаживает восторженно настроенного друга и почитателя:

«Книга моя, вероятно, исчерпывает вещи не в столь огромной степени, чтоб ей стать событием, какого ждут все... не спеши трубить в рога...» 1

Новый сборник Балтрушайтиса «Горная тропа» (1912) оказывается его последней прижизненной книгой на русском

____

1. Письмо к А. А. Дьяконову от 30 октября 1910 года. Москва, Государственная библиотека им. В. И. Ленина. Рукописное отделение (в дальнейшем при ссылках обозначаются: РО ГБЛ), ф. 375.

[05]

языке: «Лилия и Серп», начатая еще до первой мировой войны, вышла в свет спустя более тридцати пяти лет в Париже,  в 1948 году, уже после смерти автора.

«Неслышность», «незаметность» появления Балтрушайтиса в литературе отвечали и самому характеру его поэзии. Даже весьма сочувственно относившиеся к нему критики полагали, что «едва ли к Балтрушайтису придет когда-нибудь широкая известность и имя его будет популярным».

За Балтрушайтисом прочно укрепилась репутация поэта строгого и замкнутого в своем мире, отрешенного от жизни с ее суетой. Вот каково первое впечатление, производимое его стихами, по мнению одного из крупнейших деятелей символизма, Вячеслава Иванова:

«Словно из-за развесистых старых деревьев, — наполовину заглушенная серой толщей церковных стен, — зазвучала органная фуга. И вот уже сбежала с уст суетная улыбка, и внезапно отрезвился готовый к полету дух, — между тем как ухо с удовлетворением отмечает верность и благородство естественно расцветающих мощных форм. Какое богатство внутренних (душевных) и внешних (музыкально-словесных) звучаний и отзвуков — и с каким художническим целомудрием притушен этот блеск суровым спокойствием и горделивым воздержанием от вызывающих удивление и любопытство приманок, угодливых прельщений, своекорыстных умыслов. Ничего настоятельного, усиливающегося и насильственного, ничего навеянного модою и условностью новизны или старины, не уловит слушатель в этих спетых звездам, безвременных стихах».

Конечно, умный и талантливый дипломат, каким был Вячеслав Иванов, и тут отчасти выступал «ловцом человеков», стремясь обворожить Балтрушайтиса, настороженно относившегося к некоторым сторонам его деятельности.

И все же В. Иванов тонко и верно подметил многое в творчестве Балтрушайтиса, в частности его «художническое целомудрие» и воздержание от «приманок».

Вдумчиво подходит В. Иванов и к тому вопросу, который столь категорически, сплеча решил Валерий Брюсов, писавший в своем отзыве на «Земные ступени»:

«Основной пафос поэзии Ю. Балтрушайтиса — символизация всей окружающей его действительности... Балтрушайтис ничего в жизни и ничего в мире не принимает просто, как явление, но во всем хочет видеть иносказание, символ».

В. Иванов же, считая Балтрушайтиса одним из утвердителей литературной школы, «присвоившей себе имя симво-

[06]

лизма», оговаривается, что его творческий метод — «далеко не всегда метод чистого символизма».

Сопоставление этих высказываний говорит не только о разных оценках конкретного литературного явления — творчества Балтрушайтиса, но и о зыбкости самого понятия — «метода чистого символизма», — не совпадающего у двух признанных вождей течения.

Говоря о «литературной школе, присвоившей себе это имя», В. Иванов явно метит в Брюсова — инициатора и основного автора сборников «Русские символисты», а впоследствии лидера московского крыла движенья. «Присвоение» же заключается в том, что, по мнению В. Иванова, символизм отнюдь не ограничивается узколитературными рамками, как то декларировал Брюсов, а обнимает несравненно более широкие сферы, ставя себе задачей религиозное преображение жизни и искусства, которое должно вернуть себе прежнее, могучее, магическое влияние на людей, вновь войти в их ежедневный обиход, как то было хотя бы в античные времена.

Истоки символизма были вообще довольно многообразны, различные поэты приходили к нему глубоко индивидуальными путями, придавая этому течению крайнюю пестроту и противоречивость — от воинствующего субъективизма до смутного, мистифицированного отражения зреющих в мире социальных переворотов.

Своеобразным путем подошел к символизму и Балтрушайтис.

Он родился 20 апреля 1873 года в деревне Паантвардис близ Скирснямуне в небогатой семье крестьянина Казимира Балтрушайтиса. Детство его проходило на глухом хуторе, где рано научившийся «волшебному искусству чтения и письма» мальчик должен был довольствоваться всего лишь несколькими старыми календарями и книгами.

«Зато,— говорит поэт в автобиографии, — в бесконечно лучших условиях развивалось мое воображение. Тут были и незабвенные зимние сказки моей матери — подчас ее собственного сочинения,— и жуткие литовские предания о чудовищах и древних великанах и о целом хищном народе племени людей с песьими сердцами и песьими головами. Тут были и затейливые рассказы бродячего деревенского портного-старика, и небылицы часто ночевавших в нашем доме нищих. А главное, в нескольких верстах была река Неман с белевшими с весны до осени парусами прусских барж, с курганами и остатками замков, восходивших, по народному поверью, еще ко временам меченосцев. Особенно влекло меня к этим могильным холмам и окрестным лесам, в чьих глубоких чащах, под корнями веко-

[07]

вых деревьев еще видны были следы полевых канав, прудов и колодцев. Как особенно любил я бродить вдоль литовских проселочных дорог с покривившимися от времени, почерневшими от непогоды крестами, обилие которых внушало мне волнующее представление о древнем и скорбном шествии человечества к Голгофе...»

Эти поэтические, навевающие меланхолические фантазии впечатления и жадно впитывавшийся с гимназических лет мир огромной человеческой культуры вступили в резкое столкновение с жестокой обыденной жизнью.

Родители не могли содержать сына в Ковенской гимназии, куда он поступил в 1885 году, далее пятого класса, и на шестнадцатом году Юргис Балтрушайтис оказывается предоставлен собственной участи, дает уроки, а летом пасет скот.

Педантические гимназические правила стесняют его и в чтении, и в посещении театра, и даже в выборе жилья: он может поселиться лишь на специальных «ученических квартирах», плата за которые для него непосильно велика.

Когда же ему удалось получить разрешение жить репетитором в семье местного торговца колониальными товарами, он «ютился в совершенно темном чулане и заучивал наизусть стихи из «Одиссеи» и «Энеиды» под неугомонный скрип насоса, подававшего воду в соседнюю баню, и под частое и адское дребезжание машины, распиливавшей бесконечные головки сахару».

Этот «однообразный, странно чирикающий, деревянный и сухо вскрикивающий возглас насоса» Балтрушайтис не раз вспоминал. «Он тоже научил меня многому» 1, — скупо обронил он однажды.

Гордый, мужественный, ревниво охраняющий свою душу от постороннего, обидного или снисходительного, участия характер вырабатывается у молчаливого гимназиста. Лишь впоследствии в письме к близкому другу поэт скажет о своем миросозерцании: «...все эти с таким нравственным трудом давшиеся построения... этот бедный садик, без которого человеческая душа сплошная непосильная пытка...» 2. И напишет стихи — «Мой сад»:

Мой тайный сад, мой тихий сад

Обвеян бурей, помнит град...

В нем знает каждый малый лист

Пустынных вихрей вой и свист...

_____

1. Письмо к Дьяконову от 11 августа 1904 года (РО ГБЛ).

2. Письмо к Дьяконову от 3 мая 1904 года (РО ГБЛ).

[08]

...Его простор, где много роз,

Глухой оградой я обнес,—

Чтоб серый прах людских дорог

Проникнуть в храм его не мог!

Это не надменность эстета, который знать не знает жизни, а самозащита горько израненного этой жизнью сердца.

А впереди у поэта — оскорбительное столкновение с богатой купеческой семьей жены, годы «литературной каторги» (так он часто называл свой неустанный труд переводчика), тяжелая болезнь, словом — жизнь, где радость, по его выражению, столь же редка, как «жирные «глазки» на поверхности мужицких щей» и «все житейские комарики садятся на... бедный лоб».

Психологию обращения Балтрушайтиса к символизму помогает понять одно высказывание Андрея Белого:

«Жизненный механизм направляет русло переживаний не туда, куда мы стремимся, отдает нас во власть машин... Власть мгновений — естественный протест против механического строя жизни. Человек, изредка освободившийся, углубляет случайный момент освобождения, устремляя на него все силы души. При таких условиях человек научается все большее и большее видеть в мелочах. Мелочи жизни являются все больше проводниками Вечности. Так реализм неприметно переходит в символизм».

Роковым образом, однако, эта «защитная реакция» индивидуальности художника вскоре превращается в своего рода агрессию по отношению к реальной действительности. Ревнивое отстаивание индивидуальности и ее прав на свое видение мира все больше начинает обнаруживать отрицательные стороны. Вместо того чтобы расшириться, поле наблюдения начинает суживаться, и художник порой целиком погружается в исследование своего «я», воспринимая «внешнюю» действительность как посягательство на свою «суверенность».

В августе 1893 года Балтрушайтис переезжает в Москву и поступает в университет (который впоследствии он окончил по естественному отделению физико-математического факультета). Скоро, по его собственным словам, он «почти исключительно занялся изучением литературы, овладел множеством языков и страстно заинтересовался новыми явлениями философии и искусства».

В Москве Балтрушайтис знакомится с Бальмонтом и Брюсовым и быстро сближается с обоими. На исходе 1899 года в «Журнале для всех» впервые появляются его стихи (начал же писать он еще в гимназии). Вместе с С. Поляковым он пере-

[09]

водит драму Ибсена «Когда мы, мертвые, проснемся», и ее выпуском начинает деятельность издательство «Скорпион», Поэт принимает живейшее участие в формировании русского символизма. Он — активный сотрудник альманаха «Северные цветы» и журнала «Весы», фактически возглавлявшихся Брюсовым, на которого Балтрушайтис в то время возлагал огромные надежды как на реформатора современной литературы. «Мир искусства» заказывает ему статьи. Балтрушайтис принимал участие в создании Мережковскими журнала «Новый путь», сотрудничал первое время в «Золотом руне».

Самый рубеж XIX и XX веков — пора наибольшей близости Балтрушайтиса к символизму, отчетливо проявляющейся и в его высказываниях и в стихах.

В письме к Брюсову 15 июля 1901 года поэт провозглашает: «...соседство с миром иным, мера соприкосновения с которым есть единственная мера нашей ценности и искание которого, должно быть, составляет наш единственный смысл». Ортодоксально-символистские мотивы звучат и в стихах поэта:

Час закатный — час прозренья

В тайну Божьей глубины...

Полный темного волненья,

Лунный Рыцарь ждет луны...

Скоро-скоро осенится

Тайным блеском смертный взор,

В час, когда засеребрится

Нескончаемый простор...

( «Час покоя! Стелет тени...»)

Или:

Пусть люди о хлебе их черством

Ведут нескончаемый спор...

Всем жаром души своевольной

Будь предан иному труду,—

Ты слишком упорно и больно

Метался в бесплодном бреду!

(«Silenzio» 1)

«Бесплодный бред» — это людская жизнь со всеми ее «низменными» земными страстями. Спустя несколько лет поэт горько посетует на свое прежнее неприятие жизни:

Я гордо мудрствовал когда-то,

Что беглый жар в людской душе —

Лишь вечной цельности утрата,

___

1. Тишина (ит.).

[10]

Лишь шелест вихря в камыше...

И сердце билось и черствело,

Себя отняв от бытия...

(«Я гордо мудрствовал когда-то...»)

Действительно, почти все писавшие о нем сходились на том, что «Балтрушайтис почти не говорит ни о чем единоличном, конкретном» (Брюсов), что «редко привлекает поэта единичное, конкретное, и то лишь поскольку оно представляет общую идею» (В. Иванов).

Однако, несмотря на все правоверно-символистские декларации Балтрушайтиса и старательное следование им, «бытие» все же разнообразными путями просачивалось в его поэзию.

Критики отмечали, что в его стихах читатель на отыщет «ничего внешне биографического». Действительно, Балтрушайтису совершенно чужды та откровенность и не лишенная рисовки демонстрация любых мгновений своей жизни, которой отдали щедрую дань Бальмонт и Брюсов.

Примечательно его признание в письме к Дьяконову 25 апреля 1905 года: «...сказать-то много, да все это один лишь хриплый крик... как-то не решаешься вваливаться в чужую избу, когда весь в снегу — в грязи, в пыли дорожной. Дайте срок встряхнуться да приосаниться».

При чтении его стихов очень важно помнить, что они — плод долгих размышлений, выверенные и взвешенные итоги пережитого и перечувствованного.

«Пламени восторга он дает остыть», как писал о характере поэтического вдохновения Балтрушайтиса критик С. С. Розанов. «Операция» для лирика небезопасная, довольно редкая и роднящая Балтрушайтиса уже скорее не с самими символистами, столь дорожившими как раз первыми впечатлениями, а с такими поэтами-философами прошлого века, как Баратынский и Тютчев.

И если тяготение к тютчевскому образу ночи, приоткрывающей перед человеком глухие тайны миров иных, с Балтрушайтисом разделяли и многие другие символисты, считавшие этого поэта своим предшественником, то другой его трагически-гордый мотив — мотив «борьбы непреклонных сердец» с роком, на которую «завистливым оком» взирают даже боги-олимпийцы,— был тоже расслышан разве что еще Блоком.

Мятущуюся, не удовлетворенную найденными в символизме ответами мысль выдает письмо Балтрушайтиса к Брюсову из путешествия по Норвегии (20 июня 1901 года) :

«Когда бродишь здесь среди полуобнаженных, совершен-

[11]

но безлюдных скал, когда добираешься до какого-нибудь места, откуда вдруг открывается свободное море, какая-то тревога овладевает человеком, и неотложно, сейчас же, хочется узнать окончательную судьбу людей. И притом видишь, что к этому знанию можно прийти не путем сплетения каких бы то ни было мудрых силлогизмов, а как-то проще, непосредственнее, ясновидением, или наитием, что ли... Но ни этого наития, ни достаточной силы мышления не оказывается. И тогда вдруг потянет к рынку, к не помнящим себя людям, к той плящущей суете, которая живет, сколько может, плачет, когда горько, но ничего не предрешает и ничего не хочет узнать наперед. Эх, дорогой Валерий, есть чем похвалиться, бесспорно, а того, важного, знания маловато. И вот я ищу его, подставляю решето под водопад своих мгновений и... молчу о добытом».

«Водопад мгновений» не соткан для Балтрушайтиса из одних сверкающих капель и стоящей над ними радуги. В его гуле он все чаще слышит «шум борьбы глухой и тщетной», звучащей «горьким зовом» в трудный и страждущий мир.

Даже сквозь философски-отвлеченные образы его стихов просвечивают, оберегая их от холодка рассудочности, реальные жизненные картины, нужды, заботы.

В синий полдень, в поле льна

Ходит синяя волна, —

Пестрым цветом луг порос.

Жаль, что скоро сенокос!

Это стихотворение о краткости отпущенных человеку сроков, но особенную трогательную убедительность ему придает конкретная земная основа.

Много пахарь бросил зерен,

Много ль будет на гумне!

И здесь философский смысл тесно переплетен с хорошо знакомыми поэту превратностями крестьянского хозяйствования.

«Каким бы волшебным кругом ни очерчивал свою жизнь человек, — писал Балтрушайтис Дьяконову в мае 1904 года, — он совсем ненадежен во многих местах, и этому жалкому отгороженному месту все равно приходится отражать все волнения и бури, какие проносятся в неизмеримом мире вещей, лежащих вне его».

Так, «ужасающим ураганом» пронеслась через все миросозерцание поэта, по его собственному признанию, русско-японская война.

[12]

События 1905 года застали семью Балтрушайтиса за границей. К поражению революции Балтрушайтисы, при всей их политической наивности, относятся с большим волнением. Поэт уже не может по-прежнему воспринимать жизнь того литературного кружка, которая раньше почти всецело его занимала.

«В Москву и хочется и не хочется, — пишет он Дьяконову 19 июля 1906 года из Германии.— Боюсь старых и новых нелепостей. Не хотел бы также дать привлечь себя к старинному пусканию мыльных пузырей».

Общественно-литературная атмосфера, воцарившаяся в годы реакции, находит в Балтрушайтисе решительного противника, разочаровавшегося даже в своих ближайших друзьях.

«Думаешь о том, чем должно быть слово человеческое, и становится стыдно за всех этих Куприных, Арцыбашевых, Брюсовых (подчеркнуто мной.— А. Т.) и «tutti quanti» 1, пишет он Дьяконову 2 февраля 1907 года.

Читая письма поэта времен реакции, неожиданно обнаруживаешь, что этому добрейшему человеку присуще остросатирическое восприятие окружающего.

«Время общественной сатиры — наше время. Эпоха мелкого блуда (в благородном значении этого слова) », — пишет он и помимо этого яркого определения дает почти щедринские зарисовки:

«В людях послемасленичная икота. А Вы, полагаю, знаете, как умеют икать в Москве. Многозначительно и величаво, с каким-то глубоким смыслом. Икнет иной, хочется шапку снять. Что же «до болтовни еще недавней», то она вся скуплена для Гос. Думы» (10 марта 1907 года).

Балтрушайтис безоговорочно отмежевывается от модных поветрий мистического шарлатанства, эротизма, от «мыльных пузырей» умозрительных эстетических построений.

«При виде снега я упорно думаю о тайне небытия, — пишет он Дьяконову 15 октября 1906 года.— Здешние «пророки» воображают при этом белую, непременно женскую грудь. У них все — символ белой женской груди, и даже не груди, а просто грудей, или чего-нибудь еще посокровеннее. Что ж, у всякого дерева свой листочек!»

Еще резче он отзывается о мистических затеях Вячеслава Иванова, называя их «мистическим онанизмом, да еще на базарной площади, да еще в день ярмарки...». Основательно

____

1. Все прочие (ит.).

[13]

и умно полемизирует с мертворожденной идеей возрождения античного театра.

Балтрушайтис чувствует, что движение, к которому он примкнул в начале своего литературного пути, исчерпало себя, и все больше охладевает к нему.

«В здешней литературе, несмотря на растущий успех «Весов» и популярность отдельных весовщиков,— какое-то расползание по швам,— пишет он Дьяконову 6 января 1908 года.— Раньше было движение, теперь кулачные бои, страх, как бы сверстник не опередил (видимо, намек на яростные и грубые выпады Андрея Белого против Блока в «Весах».— А. Т.). Словом, все признаки застоя, исчерпанности и, может быть, бессилия. У вас (в Петербурге.— А. Т.) пора не краше».

Саркастически охарактеризовал он в более раннем письме от 24 марта 1906 года и журнал «Золотое руно»:

Тот же пруд... Знакомый ельник...

Грохот прежнего труда...

Что ново: один лишь мельник,—

Старая вода.

Новый ковш — да брага та же...

В старой церкви — новый поп...

Не только поглощенность огромной переводческой работой, но и эти принципиальные разногласия все больше отдаляли Балтрушайтиса от большинства его недавних коллег по символизму, который как раз к этому времени вошел в моду.

«...Спрос на вашего брата и даже на нашего, — писал поэт актеру Дьяконову 20 августа 1910 года.  — ...Я один отстал, как раненый журавль от стаи. Хотя принимаю это скорее с радостью, чем с грустью. И один я лучше, и одному мне лучше».

Он даже полагает, что ему придется кончить век Робинзоном.

«Сознанием своим я как-то совсем один,— пишет он 11 февраля 1908 года.— Воля бьется и рвется, как овца, привязанная к пылающему хлеву. Не могу, как вся моя братия, балансировать со страусовым или павлиньим пером, поставленным на носу».

И сама предписанная символистскими канонами иерархия ценностей претерпевает у Балтрушайтиса все более явственные изменения.

Уже в стихотворении «Звездным миром ночь дохнула...» скромный огонек человеческого жилья не проигрывает в самом «высоком» соседстве:

[14]

Здесь и там — огонь далекий,

Вспыхнув искрой одинокой,

Кротко зыблет мрак ночной...

Как узор в единой ткани,

Сочетается без грани

Свет небес и свет земной...

Здесь уже пробивается излюбленная впоследствии поэтом мысль о тесной связи и взаимообусловленности всего сущего, о равноценности «будничного» и высокого и в природе, и в человеческом существовании.

Равно достойны света воздаянья —

Суровый пот к земле склоненных лиц,

В огне веков нетленные деянья

И мудрый лепет вещих небылиц...

Мгновенное и длительность без меры,

Объятое смятением и сном,

И зыбь полей, и в поле камень серый —

Живые зерна в колосе одном...

(«Дневное сияние»)

Окружающий мир для него уже не только «паперть земная» у входа в потусторонний край. Он сияет своими, трогательными красками. Поэт, говоря его же стихами, «в слезах, горячими устами, лобзает прах развенчанной земли» и все чаще и любовней обращается к «земному дну».

И малый миг каждой человеческой жизни полон значения, ложится в некое грандиозное, веками воздвигаемое здание. Так, Италия напоминает поэту «некий строгий храм, что строился и строится от века тоскующим напевом пастуха... кривой киркой садовника Тосканы и царственным резцом Буонарроти» («Привет Италии»).

Не изменяя своей религиозности, не отрешаясь ни от веры в «иные миры», ни от своего трагического мировосприятия, Балтрушайтис воспевает, однако, творческое начало в человеке, значимость его трудов, его зыбкого существования:

Божий мир еще не создан,

Недостроен Божий храм,—

Только серый камень роздан,

Только мощь дана рукам.

(«Ave, crux!» 1)

____

1. «Славься, крест!» (лат.)

[15]

Скорбя у грани заповедной,

Сокрывшей неземной пожар,

Хлопочет смертный не бесследно,

И прав Сизиф, и прав Икар!

(«Раздумье»)

Все явственнее слышатся в стихах Балтрушайтиса и демократические мотивы, хотя и специфически христиански окрашенные:

Невольник нивы, древний Божий воин,

Чей каждый миг — лишь дрожь и дрожь в пыли,

Ты средь людей один венца достоин,

Что вырыл плугом солнце из земли!

...на земле лишь вами время крепко,

Из ваших слез возникнут жемчуга.

(«Хвала рабам»)

Балтрушайтису не было свойственно, как, например, Блоку, острое ощущение близящейся социальной катастрофы. Правда, в 1913 году, в пору начавшегося революционного подъема, он опубликовал стихотворение «Видение полудня»:

Была пора борьбы и крови,

Час отягченных зноем век,

Когда слепой игрою нови

Был глухо движим смертный бег...

...предчувствием пожара

Пылала глубь людского сна...

Как влага в кубке, близясь к краю,

Кипел и рос полдневный пир,

И, как железный груз на сваю,

Сверкнув, он пал на старый мир!

Но подобные ослепительные «видения» посещали поэта редко. Он был подвержен иллюзиям о возможности выхода из тупика, в котором очутился «старый мир», посредством некоего духовного преображения человечества через искусство или религию.

«...уже настало время начать новый мир, — торжественно писал он Дьяконову 25 февраля 1907 года, — Потому и все часы остановились, что настало время. И ничто не сдвинется, пока пророк не оперится. Я уже говорил Вам: пришло такое время, когда должна быть объявлена какая-то столь же важная истина, правда нравственная, как: Люби ближнего... И это на множество веков вперед».

В 1909 году Балтрушайтис с энтузиазмом принял предло-

[16]

жение В. Ф. Комиссаржевской создать новую художественную школу, на которую и актриса и поэт возлагали какие-то особые, исключительные надежды.

«Началась воистину героическая пора моей жизни», — с восторгом сообщал Балтрушайтис Дьяконову 27 сентября 1909 года, принявшись за разработку программы будущей школы. Но эти планы разрушила смерть Комиссаржевской.

Далеко идущие театральные замыслы строил, видимо, Балтрушайтис и со своим близким другом — английским режиссером Гордоном Крэгом.

Имя поэта тесно связано с историей ряда постановок Московского Художественного театра — «Синяя птица» Метерлинка, «У врат царства» Гамсуна,— где он выступал как переводчик и советчик, с Московским Свободным театром К. А. Марджанова, с началом деятельности А. Г. Коонен и А. Я. Таирова.

Не для одной только Коонен Балтрушайтис был тогда «наставником и опекуном». Его «присутствие», если опять-таки вспомнить ее слова, в русской культурной жизни давно стало привычным.

«...Юргис получил очень лестное письмо от Чехова, где тот непомерно расхваливает его как переводчика и поэта...»  — сообщала М. И. Балтрушайтис Дьяконову 31 августа 1903 года.

А в 1915 году А. М. Горький отзывается о Балтрушайтисе как о замечательном поэте, деловитом человеке и одном из лучших переводчиков на русский язык. Его произведения, наряду с картинами Чюрлениса, по мнению Горького, свидетельствуют о том, что в будущем «мир будет удивлен литовцами не меньше, чем был удивлен норвежцами».

Мировая война глубоко потрясла поэта. Жалуясь на то, что его новая книга «продвигается что-то медленно», он пишет Вячеславу Иванову:

«От всего, что нынче в мире творится, изменились мои требования к творчеству. Прежде всего к моему собственному.

А там и ко всякому. И впредь я должен иначе думать о человеке. Лучше и хуже».

Его родные края снова — в который раз в истории?! — захвачены врагом. Немецкие милитаристы словно хотят оправдать сделанное однажды поэтом предположение:

«Они скоро съедят весь мир, как весьма на их аппетит тощую сосиску. Вместо двух, закованных, как утверждают смелые путешественники, во льды полюсов наденут на бедняжечку-землю две прусских каски» (письмо к Дьяконову из Германии, 24 июля 1906 года).

Февральскую революцию 1917 года Балтрушайтис при-

[17]

ветствовал стихами «Кузнец», «Красный звон», «Зодчим нови». Она для него оказалась понятнее Октябрьской.

«...Уже само мое происхождение из среды малых мира сего, — писал он еще прежде, касаясь своих общественно-политических взглядов,— могло воспитать во мне только одно чувство и одно убеждение, что глубочайшим долгом человека является пожизненная борьба за общую жизнь, одинаково справедливую и одинаково полную для всех...»

Однако конкретные пути и формы этой борьбы представлялись поэту крайне неясно. Характерна его растерянность перед событиями первой русской революции. «Все идет не так, как мне бы хотелось, — писал он Дьяконову 14 февраля 1906 года. — Многое, на чем я строил свои соображения о торжестве жизни, оказывается ей совсем и не присуще».

Так и в октябре 1917 года, свет яростного кровавого солнца, которое вырыл своим плугом из земли «древний Божий воин»-труженик, оказался для поэта неожиданным.

О вешняя, о новая гроза,

Как ты трудна! Как ты слепишь мои,

Усталые от праха дней, глаза! —

сказано в более позднем его стихотворении «Не меркнет солнце в смертном бытии...».

Но Балтрушайтис не только не отшатнулся от нового светила, не только не отвернулся от тех, которые приветствовали революцию, как Блок и Брюсов, но сам принял участие в разнообразных культурно-просветительных начинаниях советской власти — в Театральном отделе Наркомпроса, в организованном Горьким издательстве «Всемирная литература».

Размышляя о будущем искусстве, которому он по-прежнему придает особое, жизнестроительное значение, поэт кратко, но многозначительно говорит о своей политической лояльности по отношению к победившей революции:

«...будем строить наш будущий дом... без чрезмерной жалости о былом и без молчаливых дум о возврате».

Он и в своих стихах стремился осознать, понять совершившееся на его глазах.

Его отношение к событиям в чем-то родственно блоковскому, хотя и не возвышается до высокого творческого накала автора «Двенадцати» и «Интеллигенции и Революции»:

Есть некое святое принужденье,

Насилие, чья пытка благотворна,

Как только благо — горький меч творящих

Новь бытия во славу бытия.

(«Есть некое святое принужденье…»)

[18]

Пусть сладки сердцу в мире старом

Его отрада и печаль,

Но ты, смельчак, лишь с новым жаром

От мертвой пристани отчаль!

(«Таков закон судьбы суровой...»)

Вспомним запись в блоковском дневнике тех лет:

«...совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего и разлагающегося, в пользу нового, сначала неуютного и немилого, но обещающего свежую жизнь».

С 1920 года положение Балтрушайтиса меняется: он становится сначала заведующим специальной миссии, а затем чрезвычайным посланником и полномочным министром Литвы в Советской Республике. Почти двадцать лет, до переезда в Париж в 1939 году, провел он на этом посту и многое сделал для налаживания добрососедских отношений и культурных связей между нашими народами.

Хотя некоторое время он еще печатает в Москве свои стихи, а переводческая его деятельность продолжается до середины тридцатых годов, государственные дела существенно ограничивают его литературные и житейские связи. Отголоски одиночества слышатся в его стихах 20—30-х годов:

В сокрытом строе мирозданья,

В безвестности его путей

Есть горький подвиг ожиданья,

Что подвига борьбы трудней...

(«В сокрытом строе мирозданья...»)

Таким «горьким подвигом» стала вся последующая жизнь Балтрушайтиса, завершившаяся уже во Франции, где поэта застала вторая мировая война, сделавшая его житейские обстоятельства катастрофическими.

Но, несмотря на свою трагическую судьбу, жизнь на чужбине, под игом тех, кого он презирал и ненавидел за намерение нахлобучить на Землю прусскую каску, Юргис Балтрушайтис сохранил свою сумрачную любовь к людям и убеждение в величии их дел. Характерна его «Песня юродивого» — стихотворение, действительно странно звучавшее в страшные дни 1941 года, исполненное простодушной, упрямой, детской веры в победу справедливости:

Не быстрее ног ходули,

И не трутням божий улей!

...Петь бездольных побоюсь ли

Ведь на то и гусли!

Я любил ходить на свадьбы —

[19]

Ах, еще раз побывать бы!

А бывал я и на тризне,

Но пою я лишь о жизни,

И ни скудости, ни смерти

Вы, как я, не верьте!

Знал я зной и знаю холод,

Стар вчера, а ныне молод,

И за скорбь земли былую

Трижды землю я целую,

И земной былинке всюду

Радуюсь, как чуду...

Юргис Балтрушайтис умер в Париже 3 января 1944 года и был похоронен во время бомбардировки. Спустя три года вдова поэта писала, что на могилу приносят много цветов: «Он и здесь сумел заставить всех себя любить».

Когда-то на Кавказе Балтрушайтис увидел поразившее его кладбище:

«Над кладбищем другой холм, превращающий его в простую ступень одной и той же лестницы из возвышенностей и террас, все вверх, еще вдаль, к мнимой линии горизонта. Первый раз вижу кладбище, которое не производит образа последнего пристанища».

И холмик на парижском кладбище Монруж — не последнее пристанище поэта.

«Горький подвиг ожиданья» новой встречи с родиной, с читателями пришел к концу.

В 1967 году в Вильнюсе были выпущены литовские стихи Балтрушайтиса, в 1969 — русские. Настоящее издание включает русские стихотворения Балтрушайтиса и переводы с литовского, сделанные впервые.

Юргис Балтрушайтис как бы снова очутился «среди милых сосен, по которым... совсем соскучился», на свадебном пиру вечно обновляющейся природы, где

Опять шумит веселая волна,

С холма на холм взбегая торопливо,

В стоцветной пене вся озарена.

А. Турков

[20]

Цитируется по изд.: Балтрушайтис Ю. Лилия и Серп. Стихотворения. М., 1989, с. 5-20.

Далее читайте:

Запись беседы народного комиссара иностранных дел СССР М. М. Литвинова с посланником Литвы в СССР Ю. Балтрушайтисом. 29 марта 1939 г.

Русские писатели и поэты (биографический справочник).

Сочинения:

Лилия и серп. М, 1989.

Дерево в огне / вступ. статья А.М.Туркова (то же в кн. Т. «Открытое время. Портреты. Проблемы. Полемика». М., 1975); сост. и примеч. Ю. Тумялиса. Вильнюс, 1969; 2-е изд. Вильнюс, 1983;

Стихотворения // Литовские поэты 20 в. Л., 1971;

Из несобранных и неопубликованных стихотворений Балтрушайтиса / подгот. Ю.Тумялиса. LiteratureirKafla. Т. 13. Vilnius, 1974;

Asaryvainikas = Венок из слез. Kaunas, 1942. Poezija; Vilnius, 1976;

Письма к В.С.Миролюбову и Р.В.Иванову-Разумнику/ публ. Б.Н.Капелюш // Ежегодник ОР ИРЛИ. Л., 1979.

Литература:

К 125-летию со дня рождения Юргиса Балтрушайтиса. К 80-летию литовской дипломатии. М„ 1999.

Эренбург И. Портреты современных поэтов. М., 1923. С.11-12;

Белый А Начало века. М.; Л., 1933. С. 185, 205, 381-382 и др.;

Каверин В. Косой дождь. М., 1963;

Коонен А. Страницы из жизни. М., 1975;

Айвазян К.В. О некоторых русских поэтах — переводчиках «Поэзии Армении» // Брюсовские чтения 1966. Ереван, 1968. С. 244-258;

Каунайте М. Таким я помню... // Литва литературная. 1971. С.155-163;

Лидин В. Ю.Балтрушайтис // СС. М., 1974. Т.3;

Купченко В. Ю.Балтрушайтис и М.Волошин // Дружба народов. 1978. №1;

Зленко Г. Два приезда Балтрушайтиса // Литва литературная. 1980. №3;

Ковалева Ю. В.Брюсов и Ю.Балтрушайтис // Брюсовские чтения 1980. Ереван, 1983;

Дауетите В. Ю.Балтрушайтис. Вильнюс, 1983; ЛН. Т.85.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС