Багрицкий Эдуард Георгиевич

1895 - 1934

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

Эдуард Багрицкий

Гринберг И.

Был самым авторитетным для молодых литераторов

В 1914 году в Одессе группа молодых поэтов выпустила сборник стихов «Шелковые фонари». За ним вскоре последовали другие — «Серебряные трубы», «Авто в облаках», «Седьмое покрывало», «Чудо в пустыню»; объявлено было о выходе «Аметистовых зорь». В сборнике «Серебряные трубы» впервые были напечатаны стихи поэта, чье имя вскоре стало самым уважаемым, самым авторитетным для многочисленных молодых литераторов города, — стихи Эдуарда Багрицкого.

В Одессе тогда подрастала большая группа будущих советских писателей и поэтов. Здесь жили в те годы Багрицкий. Катаев, Олеша, Адалис, Ильф, Петров, Славин, Инбер, Кирсанов, Бондарин, Гехт. Сразу же после Октябрьской революции в городе началась оживленная литературная жизнь. Появились кружки, группы, объединения. Они распадались так же быстро, как и возникали, для того чтобы уступить место новым. На литературных вечерах, концертах, собраниях поэты декламировали свои и чужие стихи, читали рефераты, спорили, и непременным

[03]

участником я организатором всех поэтических объединений был Эдуард Багрицкий.

Для подавляющего большинства молодых литераторов деятельность тех лет была лишь творческой предысторией. Нет сомнения, ни в каком собрании сочинений Катаева и Олеши мы не найдем их стихов и рассказов, написанных и напечатанных в те годы. То были годы ученичества, годы подготовки.

Начинающим в те годы поэтам и писателям приходилось бороться с дурными влияниями буржуазного декаданса. В литературной периодике предреволюционных лет господствовали дешевое эстетство, безвкусица и эпигонство. Бесчисленные подражатели Гумилева (вернее — Г. Адамовича и Г. Иванова) и Северянина наполняли журналы и альманахи жеманными, претенциозными и пустыми стихами. Знак эпигонства лежит и на подавляющем большинстве произведений, вошедших в одесские сборники.

Разумеется, и для Багрицкого те годы были ученическими, и его работа была в большей своей части лишь подражанием, копией. Его особенно увлекала географическая и историческая экзотика Гумилева. Но среди насквозь условных, подражательных стихотворений о «Креолках» и «Каравеллах» вдруг попадались такие стихи, как «Суворов», сразу выделявшие молодого поэта. Многочисленные воспоминания товари-

[04]

щей Багрицкого свидетельствуют о том, что поэт резко отличался от большинства молодых литераторов широтой поэтического кругозора. Сверстники Багрицкого, как правило, знали только стихи, появлявшиеся в столичных журналах и сборниках. «Модными» поэтами были акмеисты и эго-футуристы. Багрицкий же прекрасно владел наследством классической поэзии. Обладая несравненной поэтической памятью, он в кружках часами читал стихи. Он отлично знал творчество великих поэтов реалистов, и в то же время ему были знакомы стихи полузабытых мало известных поэтов прошлого и все. что было ценного в современной поэзии. О многих поэтах, о литературных течениях кружковцы впервые услышали из уст Багрицкого. Нет сомнения, эта крепкая органическая связь с классическим наследием помогла дарованию Багрицкого быстрее, легче освободиться от влияний буржуазного декаданса.

Багрицкий родился 4 ноября 1895 года; настоящая фамилия его Дзюбин. Семья его была чрезвычайно бедна. Правда, он учился в реальном училище, потом в землемерном. Но при этом его детские и отроческие годы были годами нужды. Это не помешало, однако, Багрицкому полностью отдаться страстному влечению к поэзии, владевшему им с детских лет. В тринадцать лет он организует школьный литературный журнал

[05]

В восемнадцать — начинает сотрудничать в сборниках.

Тщетно мы стали бы искать в дореволюционных стихах Багрицкого отражения реальной, окружавшей его действительности. Стихи, появившиеся в сборниках, подчеркнуто романтичны, но романтичность эта чрезвычайно условна. Дело не только в том, что все эти креолки, бригантины, корсары, фарандолы насквозь литературны; хуже всего то, что здесь выбраны для подражания очень дурные образцы. Стилизаторство, дешевое и претенциозное эстетство буржуазного декаданса наложили отчетливый отпечаток на эти стихи.

Однако очень скоро Багрицкий объявляет решительную войну эпигонам акмеизма и эго-футуризма. В этой борьбе с жеманными манерными, «изысканными» стихами Багрицкий жесток и безжалостен. Он высмеивает «эстетов», он пускает против них в ход разящее оружие иронии, он разоблачает несостоятельность их претензий, он начисто разрушает их авторитет в глазах читателей, в глазах поэтической молодежи.

«Целые полчища слов мы вывели из употребления, — вспоминает сверстник Багрицкого: —  красивый», «стильный», «змеится», «стихийно». Мы их затаптывали как окурки».

Результатом этой борьбы было решительное изменение всего стихового строя всей образной системы Багрицкого.

[06]

Это было связано с рядом значительных событий, решительных поворотов в его жизни.

В 1917 году Багрицкий отправился на персидский фронт; однако очень скоро, уже в самом начале 1918 года он снова в Одессе. Снова он в самом центре литературной жизни, в кружке «Зеленая лампа», в «Студенческом литературном кружке». Но гражданская война уже охватила всю Украину. Французские и прочие интервенты, белогвардейцы и махновцы пытались задушить молодую советскую власть. И Багрицкий занимает место в рядах защитников революции. В 1919 году он работает в Юго-Росте, пишет частушки, воззвания, прокламации, — и стихи его ходят по всей Украине. Он отправляется на фронт с агитпоездом, он работает в партизанском отряде имени ВЦИК.

И после окончания войны Багрицкий сотрудничает в Юго-Росте, выступает в рабочих клубах, предпринимает поездку с агитпоездом «III Интернационал».

В то же время он продолжает оживленную литературную работу. Литературные кружки и кафе следуют одно за другим. После «Зеленой лампы» — ХЛАМ (художники, литераторы, артисты, музыканты), затем Мебос (меблированный остров), Пеон четвертый. В Мебосе Багрицкий поставил в лицах свою поэму «Харчевня». Хозяина харчевни играл Багрицкий, проезжих поэтов — Ильф и Славин.

[07]

В эти-то годы и складывался тот Багрицкий, которого мы знаем «по сборнику «Юго-запад», вышедшему много лет спустя. Он писал много, легко, свободно — стихи его печатались в различнейших журналах и газетах. И в то же время поэт был чрезвычайно строг к себе — лишь немногое из написанного им в те годы вошло в первый сборник его стихов, — быть может, не более одной десятой. Задолго до того, как имя Багрицкого приобрело широкую известность (это произошло сразу же после первых стихов его, появившихся в центральной печати), его творчество знали и любили читатели «Одесских известий» и газеты водников — «Моряк». Сейчас, когда вышел первый том «Собрания сочинения Эдуарда Багрицкого» (кстати сказать, собравший далеко не все написанное поэтом в те годы — много еще стихов рассеяно по тетрадям старых друзей, по забытым журнальчикам), — сейчас только мы можем видеть, как придирчиво строг был к себе поэт. Только самые зрелые, самые совершенные стихи включал он в свои сборники. Даже «Трактир» (первый вариант)— программное произведение того периода — вошел только в однотомник, законченный изданием уже после смерти Багрицкого.

Социалистическая революция, участие в гражданской войне, агитационно-пропагандистская деятельность внесли коренные, решающие перемены ¡в творчество Багрицкого.

[08]

Навсегда отказался он от условий, жеманной романтики акмеистов. Несколько лет спустя в «Стихах о поэте и романтике», напечатанных в сборнике конструктивистов к Бизнес» Багрицкий писал:

Романтика ближе к боям и походам...

Поземка играет по конским ногам,

Знамена полнеба полотнами кроют,

Романтика в партии...

Багрицкий отдал все свое вдохновение социалистической революции, и именно с этой-то поры он стал настоящим самостоятельным поэтом, навсегда покончившим с эпигонством и подражательством.

Надо сказать, что многие критики до сих пор еще склонны толковать об «акмеизме Багрицкого». Эти утверждения во многом неверны. Дело не только в том, что акмеизм был законченным реакционным течением и Багрицкий не был бы революционным поэтом, если бы хотя в малой мере разделял идейные установки акмеизма. Речь идет о том, что и поэтика Багрицкого, по мере роста, созревания поэта, теряла последние черты сходства с образной системой акмеизма. Любовь к истории, историческим персонажам и предметность, изобразительность стиха — вот по каким двум основным линиям идет обычно сближение Багрицкого и акмеистов. Однако близость эта кажущаяся, мнимая.

[09]

Тяга акмеистов к истории имела свой совершенно точный смысл. Дон-Жуан и Синдбад, Каракалла и Одиссей, капитаны и конквистадоры — все эти образы были вызваны к жизни ради исполнения одного из основных пунктов программы акмеизма — создания героя властного и жестокого, жизне-стяжателя и господина. Образы прошлого призваны были для укрепления господства буржуазии.

Совсем иное значение имело обращение Багрицкого к истории. К. Маркс в «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», 1 пишет об использовании исторических образов английской и французской буржуазными революциями:

«В этих революциях заклинание мертвых служило для возвеличения новой борьбы, а не для пародирования старой, служило для того, чтобы преувеличить значение данной задачи в фантазии, а не для того, чтобы увильнуть от ее разрешения на практике, — для того, чтобы найти снова дух революции, а не для того, чтобы носиться с ее призраком».

Именно такой характер носила историческая тема у Багрицкого. Поэт не уходил с ней от революции, а, напротив, ею утверждал свою революционность. Герой Багрицкого ничего общего с «капитанами»» Гумилева не имеет — он их прямой антагонист,

____

1. Собрание сочинений, т. VIII, стр. 321.

[10]

противник. Герои акмеистов и герои Багрицкого, если и встречались в прошлом, то исключительно как враги, на поле битвы. Любимый образ поэта — Тиль Уленшпигель — гез, бунтовщик, плебей. Пароль и отзыв гезов — свист жаворонка и крик петуха — часто звучат в стихах Багрицкого. Вспоминая слова Маркса, надо сказать, что Багрицкий обращался к образу Тиля «для возвеличения новой борьбы, а не для пародирования старой».

Впоследствии Багрицкий уже не имел нужды обращаться к историческим персонажам. Во «Встрече» он попрощался с Тилем и Ламме. Достигнув полной зрелости, творческой и политической, поэт теперь давал прямое, точное изображение революции и ее людей, не прибегая к историческим параллелям.

Точно так же и «предметность» Багрицкого резко отличается от акмеистической предметности. Возвращение акмеистов к изобразительному образу, прикрепление слова к предмету было неразрывно связано с созданием условного, резко ограниченного мира, с обращением к истории литературы и истории, с широким использованием реминисценций.

Однако и эти завоеванные акмеистами позиции были ими очень быстро утеряны. В послереволюционные годы идет явственный процесс возвращения Гумилева к символистским принципам. В сборниках же, выпущен-

[11]

ных им ранее, рядом со стихами волевыми, напряженными, мы находим стихи, изобразительность которых носит характер уравновешенной созерцательности, равнодушного описания, — черта, свойственная эстетизированному деградирующему искусству.

И уже полностью господствует эта равнодушно-созерцательная интонация в стихах Адамовича, Иванова и других учеников и эпигонов школы.

И следа этой равнодушно-созерцательной интонации нет в творчестве Багрицкого. Она звучала лишь в юношеских стихах я была начисто выброшена поэтом вместе со всем псевдоромантическим антуражем.

Стихам Багрицкого действительно свойственны картинность, точность, выразительность. Это стихи, основанные на изображении мира, на остром и ощутимом восприятии его. Им глубоко чужды умозрительность и отвлеченность. Но это вовсе не «картинки с натуры», не «пейзажики», не самодовлеющие, ограниченные зарисовки. Образ поэта, волевая, напряженная интонация всегда присутствует в стихе, господствует в нем. Все изобразительные частности, овсе «предметные» детали подчинены основному лирическому заданию стихотворения. Картины, возникающие в стихах Багрицкого, всегда необычайно экспрессивны, выразительны, динамичны; они движутся, развиваются; они глубоко напряжены и драматич-

[12]

ны. Трудно подыскать более разительный, наглядный пример соединения эпических и лирических элементов стиха.

Природа играла большую роль в жизни Багрицкого. Такое же важное место занимала она и в его поэзии. В стихотворении «Осень», датированном 1923 годом, прекрасно выражено это глубокое и острое восприятие поэтом природы:

И ухо мое принимает звук.

Гудя как пустой сосуд,

И я различаю:

На юг, на юг.

Осетры плывут, плывут!

Шипение подводного песка,

Неловкого краба ход,

И чаек пролет, и пробег бычка,

И круглой медузы ход.

Это картина цельная и вместе с тем очень широкая, перспективная, исполненная внутреннего движения. Здесь нет ничего общего с манерными, «красивыми», приглаженными, статическими пейзажами, которые помещал Багрицкий в «Серебряных трубах» и «Седьмом покрывале».

Традиции, которым следовал Багрицкий в действительности, совсем иные. Они очень различны, очень не схожи меж собой. Здесь и влияние романтического лермонтовского пейзажа из «Мцыри», и увлечение «Гайдамаками» Шевченко, и традиции «проклятых

[13]

поэтов» (недаром стихи Тристана Корбьера печатались в газете «Моряк» рядом со стихами Багрицкого). Первое место среди западноевропейских влияний занимают английские поэты начала девятнадцатого века. Это не Соути, не Вордсворт, не Кольридж, хотя в творчестве именно этих поэтов «озерной школы» доминировала тема природы. Переводы Багрицкого показывают точно, куда были направлены его симпатии, какие поэты привлекали его внимание, и этот выбор очень характерен. Здесь мы находим «разбойничью балладу» Вальтер Скотта, знаменитую «Песню о рубашке» Томаса Гуда, одно из ярчайших произведений английской демократической поэзии первой половины XIX века, и стихи великого народного шотландского поэта Роберта Бернса.

Однако трудно говорить об этих стихах как о переводах в точном смысле слова. Слишком заметен, слишком ощутим лежащий на них отпечаток поэтической индивидуальности Багрицкого. И герои стихов — разбойник, веселые нищие — оказываются совсем сродни историческим героям Багрицкого — Тилю и Диделю. И самый характер метафор и эпитетов в переводных стихах органически входит в образную систему «Юго-запада» .и «Победителей», — горячие травы, курчавый лес, жирный пух густой сажи, ржавые звезды, сизые леса — все это от Багрицкого, а не от Бернса н не от Вальтер Скотта.

[14]

Уже это обстоятельство отлично показывает, с какой осторожностью следует говорить о «влияниях» в поэзии Багрицкого. Разумеется, они имели место, как и в творчество любого другого поэта, но проходили коренную, органическую переработку, изменявшую самое существо их. Поэтическая система Багрицкого до конца самостоятельна и оригинальна. И место в истории советской поэзии Багрицкий также занимает особое, своеобразное.

В чем же это своеобразие?

К тому времени, когда Багрицкий стал известен не только своим землякам, но читателям всего Союза, то есть к середине двадцатых годов, — борьба с враждебными течениями в поэзии еще далеко не была завершена. Маяковский еще разоблачал контрреволюционные установки «Перевала». Он еще громил есенинщину; он безжалостно обличал, высмеивал мещанские нотки, звучавшие в стихах Жарова, Молчанова и других рапповских поэтов. В то же время были еще сильны пережитки буржуазных эстетических теорий, утверждавших распад стиха, провозглашавших примат одного из элементов стиха — тропа ли, ритма ли, эвфонии ли. Еще только вырабатывался «Кодекс конструктивизма». Еще писал Незнамов в «Новом Лефе»: «Сообщать в стихах факты — дело невозможное. Ни быт, ни история, ни биография для живого поколения в них не вмещаются. Стихи остаются жить

[15]

как прокламация, как фельетон, кая актуальная газетная вещь». Маяковский и Асеев своими поэмами и лирическими фельетонами опрокидывали лефовские теории.

Маяковский создал лирико-агитационную поэзию, в которой личная тема, тема поэта образовывала неразрывное единство с темой политической. Это была поэзия организующая, призывающая, убеждающая. Она писалась с расчетом на декламацию, на чтение с трибуны. Она брала самые злободневные, самые актуальные вопросы, одновременно раскрывая в них большую не стареющую с годами тему.

В то же время все яснее и яснее становилась необходимость создания поэзии, изображающей, повествующей, поэзии, дающей картину нового мира, созданного революцией. Маяковский несомненно остро чувствовал важность этой задачи. Он дал ее решение в своих поэмах «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо». Сравните аллегорические образы «150 000 000» с точными, картинными образами «Хорошо», вам тотчас станет ясным, как поэт трансформировал свой стих в сторону изобразительности, наглядности, сохраняя при этом полностью его действенность, направленность.

Значение творчества Багрицкого заключается в том, что оно шло навстречу этой потребности создания поэзии, изображающей мир, в том, что оно содержало образцы стиха, дающего необычайно выразительную и

[16]

ощутимую картину мира, позволяющую остро и сильно почувствовать, воспринять жизнь. Пресловутый «фламандизм» здесь не при чем — изображение мира в стихах Багрицкого лишено спокойствия и гурманства, оно всегда исполнено драматизма и движения, в нем всегда присутствует лирическая тема, острая и напряженная.

Это сразу выделило Багрицкого, сразу привлекло к нему внимание, завоевало любовь читателей. Напрасно пытались некоторые критики и поэты говорить о «неоакмеизме» Багрицкого. Читатели Советского Союза сразу поняли силу революционной поэзии Багрицкого. Только революционный поэт мог создавать стихи, содержащие такое широкое, перспективное изображение мира, исполненные такой жизнерадостности и вместе с тем ощущения жизненного драматизма, проникнутые такой крепкой ненавистью к «хозяевам еды», — такой крепкой любовью к революции.

Сила Багрицкого заключалась и в замечательной органичности, цельности его творчества. Стихи 1918 года и стихи из «Победителей» совсем несхожи меж собой и по широте кругозора, и по тональности, и но глубине понимания, раскрытия жизни. Но на протяжении всего творческого пути Багрицкого мы встречаем одну и ту же группу тем, группу устойчивых мотивов, переходящих из стихотворения в стихотворение. Мы имеем при этом в виду и основные, уз-

[17]

ловые темы — тема происхождения, тема природы, тема борьбы с «хозяевами еды», тема бродяжничества, скитальчества, тема смерти, тема одиночества — и частные мотивы — крик петуха и свист жаворонка, пригородный домик, мелкие, мельчайшие детали быта. Мотивы эти проходят через все три сборника поэта, но трактуются они по-разному. «Хозяева еды», торжествующие над поэтом в «Юго-западе», оказываются побежденными в «Человеке предместья». Одиночество и неприкаянность стихов «От черного хлеба и верной жены» на страницах «Победителей» получают разрешение в радости совместной борьбы и совместного груда. Таким образом, не в «отсечении» тем, а в переосмыслении, пере-акцентировке их, в смене угла зрения, выражались изменения в творчестве Багрицкого. А изменения совершились, и изменения весьма существенные.

В сборнике «Победители», в стихотворении «Встреча», Тиль Уленшпигель является на помощь поэту, как эмблема революции, как символ ее. Однако Тиль «Юго-запада» был еще наполнен совсем иным содержанием — это был лишь веселый бездомный бродяга, странствующий певец — не более. Он был «без шпаги — рыцарь, пахарь — без сохи», И о себе говорит поэт.

...Пускай моим уделом

Бродяжничество будет и беспутство,

[18]

Пускай голодным я стою у кухонь.

Вдыхая запах пиршества чужого...

Этот мотив бродяжничества, неприкаянное ги, одиночества проходит через весь сборник «Юго-запад», окрашивает почти все входящие в него стихи. Наивысшего напряжения достигает он в уже упоминавшемся стихотворении «От черного хлеба и верной жены»:

Мы в ночь улетаем!

Мы в ночь улетаем!

Как спелые звезды, летим наугад...

Над нами гремят трубачи молодые,

Над нами восходят созвездья чужие.

Над нами чужие знамена шумят.

Откуда же это ощущение бесприютности и неприкаянности у Багрицкого, которого революция сделала поэтом, творчество которого немыслимо вне революции? Ведь в следующем же, соседнем стихотворении «Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым» поэт настойчиво и взволнованно доказывает.

Пусть покрыты плесенью

Наши костяки,

То, о чем мы думали,

Ведет штыки...

…

Что ж! Дорогу нашу

Враз не разрубить.

Вместе есть нам кашу,

Вместе спать и пить...

[19]

Как же объяснить настойчивое обращение поэта к теме одиночества, как объяснить то беспокойство, ту смятенность, которые определяют тональность «Юго-запада»? Наиболее ясный ответ дает нам на это стихотворение «Ночь» (являющееся, по сути дела, отрывком из второго варианта поэмы «Трактир»), помещенное в «Юго-западе». Поэт бродит по засыпающему городу, он — и только он — одинок и бесприютен. Здесь-то и происходит столкновение поэта с врагом...

И прямо из прорвы плывет, плывет

Витрин воспаленный строй;

Чудовищной пищей пылает ночь.

Стеклянной наледью блюд...

И перед нами возникает кошмарный натюрморт — «Кулаки яблок», «Ядра апельсинов», полные «взрывчатой кислоты», «рыб чешуйчатые мечи», грозящие убийством, отсечением головы. Эта «чудовищная пища» эта «оголтелая жратва» враждебна поэту, она подавляет его, она страшна ему, как страшен и «атлет», возвышающийся, царящий над нею. Впоследствии и в «Победителях», и в «Последней ночи» поэт достаточно часто обращался к теме «хозяев еды», чтобы мы ¡могли понять истинное содержание, истинный социальный смысл этой темы.

В те годы, в годы нэпа, в стихах не только одного Багрицкого, но и некоторых других советских поэтов иногда звучали

[20]

минорные интонации. Такие нотки мы можем обнаружить и у Тихонова, и у Светлова; в один из таких моментов Асеевым было написано «Лирическое отступление». Отвращение к нэповскому быту, ненависть к собственнику соединялись со страхом и растерянностью. Отсюда же и «романтика одиночества» некоторых разделов «Юго-Запада». Она бесследно исчезла, она была снята поэтом в «Победителях» и «Последней ночи», когда поэт окончательно укрепился на позициях революционного пролетариата.

Уже указывалось на тесную внутреннюю взаимосвязь всех элементов поэтической системы Багрицкого. Именно поэтому смятенность. тревога поэта получила такое сильное, острое выражение, в его стихах. Она не только проникает в идейную сердцевину произведения, но и определяет характер самой образности. Мы видим уже, к каким жестоким определениям прибегает поэт, создавая гастрономический натюрморт. «Ночь» в этом отношении не является исключением. И в других стихах этого сборника самый подбор эпитетов, метафор создает ощущение враждебности мира, противостоящего поэту, угрожающему ему — «невеселая вода», «волн оголтелый народ», «ржавые дубы», «клыкастый камень», «солнце распухшее, водяное», «каторжная погода», «стекла, налитые горячей желчью», «тропа недобрая», «трясучая полночь», «малярийный зной» —

[21]

все это образы очень экспрессивные, выразительные, но экспрессия эта, как не трудно заметить, имеет характер страшный, отталкивающий, ужасающий.

Весьма любопытно, что и природа изображается как начало, враждебное поэту.

Вот ночной пейзаж из «Трясины»:

Трясина кругом, да камыш кудлатый.

На черной воде кувшинок заплаты.

А под кувшинками в жидком сале

Черные сомы месяц сосали;

Месяц сосали, хвостом плескали,

На жирную воду зыбь напускали.

Комар начинал. И с комарьим стоном

Трясучая полночь шла по затонам.

…

Пар оседал малярийным зноем,

След наливался болотным гноем.

Прямо в глаза им сквозь синий студень.

Месяц глядел, непонятный людям...

Но и дневной пейзаж из той же «Трясины» отнюдь не более радостен. И он кажется таким же «колдовским», исполненным такой же внутренней загадочной и путающей жизни. Острота восприятия, свойственная Багрицкому, конкретность его стиха, крепкая связь между словом и предметом придают особую резкость и подчеркнутость его «страшным» картинам природы и быта. Отношение поэта к миру выражалось в изображении самого мира, и это придавало сти-

[22]

хам Багрицкого особую цельность и наглядность. С изменением идейных позиций изменился, как мы увидим ниже, и самый характер его образности.

В поэме Багрицкого «Дума про Опанаса» также звучат мотивы неприкаянности, мотивы смятенности. Однако, разумеется, этим далеко не исчерпывается ее содержание. В «Думе» Багрицкий вышел далеко за рамки волновавшей, мучившей его лирической темы,— он раскрыл трагедию «крестьянского сына», изменившего революции ради своего маленького счастья и неизбежно оказавшегося в стане ее врагов и так же неизбежно обрекшего себя этим на жалкую бесславную гибель. Багрицкий достигает в «Думе» замечательной ясности и поэтичности изображения. Он при этом вводит в поэму и образы «Песни о полку Игореве», и интонации шевченковских «Гайдамаков», и народный лубок. Но решающую роль в «Думе» играют самостоятельные, совершенно оригинальные, найденные Багрицким повествовательные, эпические ходы.

Тополей седая стая,

Воздух тополиный...

Украина, мать родная,

Песня — Украина!. .

На твоем степном раздольи

Сыромаха скачет,

Свищет перекати-поле,

Да ворона крячет.

[23]

Всходи солнце боевое

Над степной дорогой,

На дороге нынче двое —

Опанас и Коган...

В те годы, когда писалась «Дума», большая форма в советской поэзии была представлена преимущественно лирическими поэмами Асеева и Пастернака. Работал над созданием лирико-эпической поэмы Маяковский. Багрицкий решал ту же задачу. Но шел к ней своим, особым путем. Он создал поэму сюжетную, с крепкими повествовательными интонациями. Но в то же время «Дума» очень далека от стихотворной повести XIX века — в ней силен лирический элемент, и он не собран в лирические отступления, а пронизывает, пропитывает всю поэму. Именно это позволяет Багрицкому (заставить читателя так остро почувствовать трагическую вину изменника, отступника Опанаса.

Верность традициям великой реалистической поэзии девятнадцатого века, органическая переработка их — помогли Багрицкому создать одно из самых замечательных произведений советской эпической поэзии. Его героями являются теперь не условные исторические персонажи, а его реальные современники. Это было свидетельством зрелости поэта, окончательного укрепления на позициях революционного пролетариата. Здесь уместно вспомнить следующие слова

[24]

Маркса: «Революция стала самой собой лишь тогда, когда получила свое собственное, оригинальное имя, а это стало возможным лишь тогда, когда на первый план ее властно выступил новый, революционный класс, фабричный пролетариат». 1

К тому времени, когда вышел «Юго-запад» (1928 год), Багрицкий уже переехал в Москву. После окончания гражданской войны он жил еще несколько лет в Одессе, сотрудничал в газетах и журналах, занимался с рабочими поэтами в литкружке «Потоки Октября» при железнодорожных мастерских. Литературные сверстники, друзья Багрицкого постепенно перебирались в Москву. Позже других покинул Одессу и Эдуард Георгиевич и поселился в 1925 году под Москвою, в Кунцеве.

Привыкший к живому и дружескому литературному общению, поэт вступил в «Перевал». Однако ничего общего с этой реакционной группой у Багрицкого, разумеется, не могло быть. Очень скоро он покинул ее и вошел в «Литературный центр конструктивистов». Впоследствии, во «Вмешательстве поэта» он жестоко высмеял перевальскую «критику», пытавшуюся помешать росту и укреплению революционной темы в его творчестве.

В «Литературном центре конструктивистов» Багрицкий пробыл до зимы 1930 го-

____

1. Собрание сочинений, т. VIII, стр. 38.

[25]

да, когда он вышел из «ЛЦК» и вступил вместе с Луговским в РАПП. Однако связь его с конструктивизмом была внешней и неорганической. (При этом мы отнюдь не имеем в виду личные, дружеские связи Багрицкого с членами «ЛЦК».)

Конструктивисты декларировали свою неотделимость от социалистической революции. Но в то же самое время они претендовали на совершенно особое место в современности, на особую роль. Они игнорировали классовую борьбу, толкуя о борьбе с природой и отводя ведущее место в этой борьбе конструктивистам.

Каждое дело надо знать,

Один знает мех, — другой революцию, —

возглашал один из героев Сельвинского, и конструктивистские теоретики продолжали этот ряд противопоставлений, утверждая, что «один знает культуру, — другой революцию». Таким образом, они отстаивали аполитичность интеллигенции и в то же время выступали в амплуа «хранителей культуры», этаких «культурспецов», отделяя культуру от политики. В статье «Конструктивизм и социализм», открывавшей программный сборник конструктивистов «Бизнес», доказывалось, что «культурнические задачи революции ближе воспринимаются ею (интеллигенцией. — И. Г.), нежели политические задачи».

[26]

Чуждость, враждебность этих положении очевидна. Очень скоро конструктивисты поняли, что их установки ведут в тупик, что они не имеют ничего общего с основами социалистической культуры. Члены «ЛЦК» поняли свои ошибки и отказались от них.

Но в «Бизнесе» они еще выступают в роли авангарда «великой армии грузчиков» культуры, еще толкуя о том, что «конструктивизм остановится на гребень гигантской волны энергетического подъема и небывалого роста техники», и «среди всех этих «грузофикаторских» рассказов и стихов о людях с веселыми глазами и выжженными нервами» странно выделяются «Стихи о поэте и «романтике» Багрицкого, откровенно рассказывающие о смятении поэта, о трудном его пути к полному пониманию задач революции, к полному слиянию с ней. У конструктивистов и у Багрицкого общим было лишь то, что и те, и другой в эти годы изживали мелкобуржуазные иллюзии и пережитки. Но процесс этот шел разными, совсем несхожими путями.

Еще резче было различие поэтики конструктивизма я поэтики Багрицкого при внешнем сходстве заданий. Конструктивисты прокламировали борьбу за эпос, за большую поэтическую форму, за поэзию повествующую, сообщающую факты — и это, казалось, должно было бы свидетельствовать о законной принадлежности Багрицкого к «ЛЦК». Однако конструктивисты боролись

[27]

за эпос совсем особыми средствами. Сельвинский — вождь группы — писал в статье «Кодекс конструктивизма» по этому поводу следующее:

«Если прозу сравнить с зеркалом, а поэзию с ручьем, то общность и различие между ними становятся ясными: проза, как и зеркало, существует преимущественно телеологически, т. е. «для того, чтобы», поэзия же, как и ручей, главным образом каузально, т. е. «оттого что».

Иначе говоря, Сельвинский, как и лефовские теоретики, с которыми конструктивисты вели горячую полемику, отрицал способность поэзии «сообщать факты», т. е. отражать жизнь. Поэтому конструктивисты, ставя на своих знаменах «борьбу за эпос», считали необходимым «зеркалировать ручей», т. о. внедрять в поэзию методы прозы. При этом они становились на путь, ими самими определяемый как путь «имитации». Основой этой имитации было введение сюжета, имевшего, однако, условный орнаментальный характер. На поддержку ему был выдвинут целый ряд вспомогательных средств — и «документация», и цифры, и статистические (правда, пустые, опять-таки, условные) таблицы, и «имитационная» рифма, и, наконец, «тактовик» — тактометрический стих. Не доверяя поэзии, конструктивисты «прозаизировали» ее.

Все это было своеобразным неверием в силы поэзии. Сталкиваясь с новыми темами,

[28]

ища новых средств для выражения их, конструктивисты отступали на территорию прозы.

Но Багрицкий никогда не шел этими путями. Его творчество всегда было поэтично в высоком смысле этого слова. Он осваивал новые темы, использовал новую лексику, вводил слова грубоватые, резкие «низкие», но слова эти звучали у него подлинно поэтично. И когда Багрицкий в «Победителях» и «Последней ночи» перешел на новые позиции, поэзия его ни в малой степени не стала менее органичной и целостной. Напротив, мир Багрицкого расширился, расцвел, вырос. Из страшного и колдовского он стал прекрасным и жизнерадостным.

Мы уже упоминали о стихотворении «Встреча» (из сборника «Победители»). Поэт бродит по одесскому базару, и «арканом окружает» его та же «страшная» еда. Здесь использована та же, что и в «Юго-западе», система «кошмарных» эпитетов — «синемордая тупая брюква», «крысья узкорылая морковь», «раскаленная жижа» и «желтые прыщи масла», «ноздреватые обрывы сыра», грозящие обвалом. Но завеем этим —

Как памятники пьянству и обжорству.

Обмазанные сукровицей солнца,

Поставлены хозяева еды.

И я один среди враждебной стаи...

Так возникает снова мотив смятенности, ужаса, одиночества. «Я одинок!» — воскли­

[29]

цает поэт. Но он свистит жаворонком, и в ответ ему раздается крик петуха (пароль и отзыв гезов), и толстый Ламме, друг Тиля Уленшпигеля, идет к нему на помощь. В прохладном кабачке Ламме Гоодзак говорит поэту многозначительные слова:

Ты ищешь нас, а мы везде и всюду.

Нас множество, ¡мы бродим по лесам.

Мы направляем лошадь селянина,

Мы раздуваем в кузницах горнило.

Мы с школярами заодно зубрим.

Нас много, мы раскиданы повсюду.

И если не певцу, кому ж еще

Рассказывать о радости минувшей

И к радости грядущей призывать?

Здесь выражена новая поэтическая программа Багрицкого. Революция кладет конец господству «хозяев еды», и мир становится ясным, радостным, поэтическим. Романтика одиночества сменяется романтикой груда и борьбы. Еще показательнее и значительнее в этом отношении стихотворение «ТВС». И оно начинается картиной мира отталкивающего, душного. (На этот раз присутствует мотивировка — туберкулез.) Это ощущение духоты и отвращения доведено до остроты почти физиологической:

И сызнова мир колюч и наг:

Камни — углы, и дома — утлы,

Трава до оскомины зелена;

Дороги до скрежета белы.

[30]

Очень характерно, что поэт достигает желательного эффекта, отнюдь не прибегая к описанию неприятных физиологических мелочей; его внутреннее состояние, его отношение к окружающему выражено в изображении этого окружающего.

Но на этот раз на помощь поэту является не условный исторический персонаж, а образ Феликса Эдмундовича Дзержинского. И поэт слышит слова, вносящие просветление в его чувства и ум, сообщающие ему силы, указывающие ему путь борьбы.

Он вздыбился из гущины кровей

Матерый желудочный быт земли.

Трави его трактором. Песней бей.

Лопатой взнуздай, киркой проколи!

«Матерый желудочный быт» — это старый враг поэта. Теперь поэт знает, как победить его. И тотчас меняется самая форма всего окружающего:

И ветер в лицо, как вода из ведра.

Как вестник победы, как снег, как стынь.

Луна лейкоцитом над кругом двора.

Звезды круглы, и круглы кусты.

Стихотворение заканчивается прекрасным, прозрачным и глубоким образом:

Земля, наплывающая из мглы,

Легла, как неструганная доска,

Готовая к легкой пляске пилы,

К тяжелой походке молотка.

[31]

Здесь как «бы дана формула, эмблема нового отношения Багрицкого к миру. Образность его остается такой же ¡напряженной, сложной, поэтической. Ничего похожего на идиллию и пастораль не появляется в его стихах. Они по-прежнему исполнены драматизма, но это уже не драматизм одиночества, а драматизм борьбы, драматизм счастья. Как непохожи картины природы из «Победителей» и «Последней ночи» на колдовские пейзажи «Юго-запада»! Теперь это радостная, ясная природа, неотделимая от человека.

Написав своеобразную оду автобусу в шоферу («Можайское шоссе»), поэт создал в то же время «Cyprinus Carpio», цикл, воспевающий творчество рыбовода — «начальника столпотворенья».

Вставай же, дитя работы,

Взволнованный и босой.

Чтоб взять этот мир, как соты,

Обрызганные росой.

Ах! Вешних солнц повороты,

Морей молодой прибой.

По-прежнему своеобразно ощущение мира у Багрицкого, мира сдвинутого, целостного, приближенного к человеку.

Но теперь рядом с природой входят в творчество Багрицкого новые объекты, теперь предметом его поэзии становится все касающееся человека нового, социалистического общества.

[32]

Входит равным радиатором

В состязание светил.

(«Можайское шоссе», автобус)

Я вижу, как взволнованные воды

Зажаты в тесные водопроводы,

Как захлестнула молнию струна.

Механики, чекисты; рыбоводы,

Я ваш товарищ, мы одной породы...

(„Вмешательство поэта")

Эта формула «боевого содружества так же проходит через все стихи последних двух сборников поэта, как ранее проходила через стихи «Юго-запада» формула одиночества и неприкаянности.

В то же время изменился и характер образности Багрицкого. По-прежнему крепки связи, соединяющие слово с предметом, но характер этой связи изменился и усложнился. Когда-то в Диделевском, кристальном мире все образы были очень ясны и описательно точны. В «Юго-западе» эта точность и описательность исчезли. Их места заняла экспрессивность, яростная, эмоциональная, в «самом изображении теперь раскрывалась лирическая тема, волновавшая поэта. Эта образность по структуре своей была значительно выше, сложнее, концентрированнее. Но она была окрашена смутной тревогой, наполнявшей сердце поэта и омрачавшей все картины, им создаваемые. Теперь к Багрицкому вернулась ясность.

[33]

цельность мироощущения. Но это уже была ясность не выдуманного кристального мира, и ясность глубокого понимания жизни, понимания современности. И поэтому, хотя образы Багрицкого снова стали прозрачными и радостными, они в то же время не стали снова элементарно-описательными.

Прозрачность и ясность соединялись теперь со сложностью и концентрированностью изображения. В то время как в «Тиле Уленшпигеле» каждый образ передавал лишь данное качество данного предмета («дыряный фартук», «синий чад», «легкий пар», «золотой суп»), теперь образ становится многопланным, широко охватывающим явления самого разного порядка — от кленовою листа до мира, избавленного от межей.

И, разумеется, эта концентрированность, содержательность ставит образы «Победителей» и «Последней ночи» выше и описательно-точных образов «Тиля Уленшпигеля», и экспрессионистических образов «Трясины», н «Ночи», в которых настроение разъедало предмет изображения. Здесь мы имеем возможность еще один раз убедиться в том, как далеко отстоит подлинный реализм в поэзии, широкий и перспективный, от добросовестного описательства.

Теперь поэт как бы с тыла подходит к своему прежнему восприятию мира, обнажает его корни, истоки. В стихотворении «Происхождение» он раскрывает социологию первого периода его творчества. Чита-

[34]

телю становится ясно происхождение этого мироощущения, в котором «все навыворот, все как не надо», которое порождено жалким и душным мещанским бытом, неизменно ненавистным поэту.

От «Происхождения» (сборник «Победители») идет нить к поэме, открывающей следующую книгу стихов «Последняя ночь». Мотив «происхождения» здесь возникает снова, но он взят гораздо шире — он вырастает в тему поколения, чья молодость совпала с годами империалистической и гражданской войны. Эта тема получает ясное и спокойное разрешение в (заключительных строфах поэмы, говорящих о радости зрелого и уверенного мастерства:

Но мы — мы живы наверняка!

Отсыпался, отболев,

Скарлатинозною шелухой

Мир, окружавший нас.

И вечер наш трудолюбив и тих.

И слово, с которым мы

Боролись всю жизнь, оно теперь

Подвластно пашей руке.

Вся поэма построена на переходах, казалось бы, чрезвычайно резких, но на деле совершающихся естественно и без всякой натяжки. Охота эрцгерцога, потом образ ночи, появление сверстника, -снова эрцгерцог, потом война, размышление о друзьях обобщение, синтез и, наконец, концов-

[35]

ка, с таким необычайным величавым спокойствием говорящая о смерти.

Но дело здесь не только в смене мотивов, в переходах от темы к теме. Меняются и масштабы, и интонации. Так, после описания бывшего мечтателя, ныне чиновника, следует печальный возглас сожаления о дрозде, о блеске ночи. Так, за маленьким по размерам, но необычайно рельефным военным пейзажем (сапог у пушечной колеи, консервная банка, раздробленная прикладом, бродячий пес) идет картина с необозримой перспективой, охватывающая всю воюющую Европу. Так, исполненные спокойной грусти строки о погибших товарищах сменяются строками, исполненными силы и уверенности.

Эта свободная, непринужденная и вместе с тем сложная Композиция поэмы Багрицкого очень своеобразна. Она резко отличается от «Думы про Опанаса». «Дума» заключала в себе ясный сюжет, драматически развивающийся. В «Последней ночи» же изложение событий является в то же время анализом событий. Именно ход анализа, анализа судеб погибшего и возрожденного поколения, определяет логику развертывания поэмы.

Так же, как общность мотивов объединяет «Происхождение» и «Последнюю ночь», так связана «Встреча» с «Человеком предместья». Снова возвращается Багрицкий к теме борьбы с собственническим миром.

[36]

Только теперь отброшены все условности и иносказания. Не условный «хозяин еды» перед нами, а вполне реальный «человек предместья» — кулак, мещанин, хищник; Багрицкий дает здесь блестящий социально-психологический портрет. Не условные Тиль и Ламми приходят на помощь порту в его борьбе с «человеком предместья», а реальные «чекисты, механики, рыбоводы», и счастье боя, боя за новый, счастливый мир звучит как лейтмотив произведения.

Настала пора — и мы снова вместе!

Опять горизонт в боевом дыму!

При несходстве тем, в них раскрываемых, «Последняя ночь» и «Человек предместья» схожи последовательностью анализа. Но в «Последней ночи» полнее и сильнее раскрыты мотивы разрушения старого мира, в «Человеке предместья» — мотивы торжества нового, социалистического мира. И еще явственнее звучат они в «Смерти пионерки».

В стихах Багрицкого первого периода фигуры людей носят чисто условный характер. Это либо такие же предметы романтического обихода, как и бриги, шпаги, таверны, либо персонажи эмблематические, как Тиль. В «Юго-западе» человеческие страсти и размышления выражены с большей силой, но принадлежат они лишь самому поэту. Только в «Думе про Опа-

[37]

наса» появляются люди, разворачиваются человеческие судьбы. В «Победителях» образы людей играют большую роль, но, как правило, они даются общим планом, без всякой детализации. Что же касается «Последней ночи», то в центре каждой поэмы находится человеческий образ, образ обобщающий, концентрирующий в себе черты типические и характерные. В «Последней ночи»— это мечтатель, перерождающийся в сознательного и твердого вон на революции. В «Человеке предместья» — хищник, собственник-кулак, раздавленный

наступлением социализма. В «Смерти пионерки» героиней является маленькая, слабая, умирающая девочка. Какое крохотное, нежное существо привлекло внимание поэта, воспевавшего романтику боев и походов!

В отличие от первых двух поэм, фабула «Смерти пионерки» элементарна до крайности. Пионерка Валя умирает от скарлатины. Мать, горюющая над ней, умоляет ее надеть маленький крестильный крест. Но Валя отказывается, и рука се, поднявшаяся последний раз в салюте, бессильно падает на подушки. Вот и все.

Но и здесь мы узнаем поэта, вызвавшего когда-то, в «Сказании о море, матросах и летучем Голландце», из лепестков розы целую прекрасную страну. В миниатюрном этом сюжете он увидел богатую тему революционного мужества, революционной стойкости. В словах матери (быть

[38]

может, это жена «Человека предместья») мы узнаем голос «желудочного быта»:

Я ль не собирала

Для тебя добро?

Шелковые платья,

Мех да серебро.

Я ли не копила,

Ночи не слала,

Все коров доила,

Птицу стерегла,

Чтоб было приданое

Крепкое, недраное,

Чтоб фата к лицу —

Как пойдешь к венцу!

Не противься ж, Валенька!

Он тебя не съест,

Золоченый, маленький,

Твой крестильный крест.

Вот этот «до отвращения милый, кошачий и детский мир», эта «скромная заповедь молока», этот «добротный запах дома», который так преследовал поэта, искушал его эгоистической сытостью, блаженством ничтожества, спокойствием тупости. Теперь он искушает маленькую пионерку, хочет уговорить ее отречься от революции, от боевой дружбы, от готовности к борьбе, к подвигам, к труду. Но и здесь ему, старому собственническому миру, не одержать победы над молодостью свободной социалистической страны.

[39]

Пусть звучат постылые

Скудные слова —

Не погибла молодость,

Молодость жива.

И сразу, стремительно, рывком, поэт колоссально расширяет тему, открывает необозримые, бескрайные просторы.

Нас водила молодость

В сабельный поход,

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед.

Боевые лошади

Уносили нас,

На широкой площади

Убивали нас.

Но в крови горячечной

Подымались мы,

Но глаза незрячие

Открывали мы.

Так высоко взлетает эта песня, этот гимн о революционном мужестве, что ясно видим мы все тончайшие и крепчайшие нити, схватывающие всю нашу родину, нити великой дружбы. Взлетает и снова возвращается к пионерке Вале:

Чтобы в этом крохотном

Теле — навсегда

Пела наша молодость,

Как весной вода.

[40]

За этим крохотным телом поэт видит и отряды ребят, и тучи, полные ливнями, и сабельный поход. Весь этот мир, радостный, неистребимый, молодой, обрушивается на тупой, сопротивляющийся желудочный быт, громит его, торжествует над ним. И вместе со всеми торжествует и Валя, потому что она не сдалась, не испугалась, потому что последним ее движением был салют, последними словами — «Я всегда готова». И сама смерть ей не страшна, потому что ее не покинуло мужество, потому что мужество это даст прекрасные новые плоды.

Укрепляйся, мужество,

Сталью и свинцом.

Чтоб земля суровая

Кровью истекла,

Чтобы юность новая

Из костей взошла.

Так раскрыл Багрицкий в последнем своем сборнике обаяние нового человека, его мужество, его твердую волю, его неколебимую преданность социализму. Ему, этому человеку, поэт отдал всю природу, звонкую и блистающую. Сборники стихов Багрицкого — это не сборники в обычном смысле, а соединения гораздо более прочные и органические. Мотивы, возникающие в одном стихотворении, перекликаются с мотивами другого, и кунцевский домик, или сосну, стоящую около него, мы узнаем, как

[41]

старых друзей. Не случайность — объединение трех поэм, — их взаимосвязь особенно выделена. Четвертым произведением сборника «Последняя ночь» является стихотворение о птицах, разорванное на три части, из которых каждая стоит эпиграфом у одной из поэм. В «Последней ночи» герои в разгаре империалистической войны вспоминает с тоской о свисте дрозда, и эпиграф воспевает взлетающего «а явор черного дрозда. В «Человеке предместья» зяблик встречает утреннюю звезду, и эпиграф воспевает подмосковных зябликов. В «Смерти пионерки» пеночки щебечут за больничной оградой, и эпиграф воспевает зеленую пеночку и «ее двухоборотный свист. Таков этот своеобразный ключ к сборнику. Стихотворение о щебечущем, свистящем птичьем мире охватывает, пронизывает эту книгу о социалистическом укладе жизни и о борьбе за него.

«Смерть пионерки» написана с мастерской простотой. Но другие две поэмы показывают, как Багрицкий продолжал развивать и совершенствовать принципы построения сложных, многопланных и в то же время слитных, целостных образов, — принципы, примененные им уже в «Победителях». Багрицкий, отнюдь не отказываясь от образа изобразительного, прочно прикрепленного к предмету, вместе с тем придавал ему метафоричность. Это делало образ емким, широким по охвату, и одновременно

[42]

сжатым, лаконическим. Поэтому плотность, концентрированность, насыщенность образок «Последней ночи» очень высока.

Так же компактна, конденсированна, экономна и композиция поэм. По размерам своим они могли бы быть названы большими стихотворениями. Но широта охвата, отличающая их, идейная насыщенность, обилие впечатлений, вызываемое ими, позволяет их называть только поэмами, и притом совершенно особого типа, который мы назвали бы аналитически-изобразительным.

Так изменился мир поэзии Багрицкого, так ушло из него все «болотное, ночное, колдовское» и он превратился в радостный, просторный мир борьбы и труда, мир чекистов, механиков, рыболовов, гидрографов, поэтов, пионеров, ветеринаров и других «работников страны», мир дроздов, зябликов и пеночек. В этом мире было радостно и легко работать. В последние годы своей жизни Багрицкий писал много и хорошо. Он сделал либретто оперы «Дума про Опанаса», в которой раскрыл свою старую тему глубже, с большим ощущением истории, исторической перспективы. Отдельные места либретто принадлежат к числу лучших стихов Багрицкого — песня Павлы, песня о четырех ветрах. Поэт начал работу над, поэмой «Февраль», продолжающей линию, «Происхождения» и «Последней ночи». Но кончить ее ему не удалось.

[43]

С отроческих лет Багрицкий страдал припадками астмы. Они все усиливались, становились тяжелей. Последние годы Багрицкий жил в Москве; двигаться ему было все труднее и труднее. Но связи его с жизнью не ослабевали, в его комнате стояли аквариумы с любимыми им рыбами; множество людей различнейших профессий навещало поэта. Багрицкий вел большую систематическую работу с молодыми поэтами — учил, воспитывал их. До последних дней своих он сохранил свою веселую иронию, продолжал горячо и страстно любить жизнь, горячо и страстно любить поэзию.

Шестнадцатого февраля 1934 года Эдуард Георгиевич Багрицкий умер. За гробом его, поэта-бойца, поэта-воина, ехал эскадрон кавалеристов, шла многотысячная толпа. Его облик встает в многочисленных воспоминаниях, любовно и тщательно собирающих мельчайшие черты из жизни поэта. Его стихи любимы миллионами советских читателей. Его стихи являются превосходными образцами для молодых поэтов.

Наследство Багрицкого — одна из самых ярких, самых вдохновенных страниц в истории советской поэзии.

Я. Гринберг

[44]

Цитируется по изд.: Багрицкий Э.Г. Стихотворения. Л., 1940, с. 3-44.

Вернуться на главную страницу Багрицкого

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС