Николай ИВЕНШЕВ

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

К читателю
Авторы
Архив 2002
Архив 2003
Архив 2004
Архив 2005
Архив 2006
Архив 2007
Архив 2008
Архив 2009
Архив 2010
Архив 2011

Редакционный совет

Ирина АРЗАМАСЦЕВА

Юрий КОЗЛОВ

Вячеслав КУПРИЯНОВ

Константин МАМАЕВ

Ирина МЕДВЕДЕВА

Владимир МИКУШЕВИЧ

Алексей МОКРОУСОВ

Татьяна НАБАТНИКОВА

Владислав ОТРОШЕНКО

Виктор ПОСОШКОВ

Маргарита СОСНИЦКАЯ

Юрий СТЕПАНОВ

Олег ШИШКИН

Татьяна ШИШОВА

Лев ЯКОВЛЕВ

"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"

"МОЛОКО"

СЛАВЯНСТВО

"ПОЛДЕНЬ"

"ПАРУС"

"ПОДЪЕМ"

"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"

ЖУРНАЛ "СЛОВО"

"ВЕСТНИК МСПС"

"ПОДВИГ"

"СИБИРСКИЕ ОГНИ"

РОМАН-ГАЗЕТА

ГАЗДАНОВ

ПЛАТОНОВ

ФЛОРЕНСКИЙ

НАУКА

XPOHOC

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Николай ИВЕНШЕВ

ВАШ ХОД, МАЭСТРО!

Ловко все эти профессионалы замаскировались. И все-таки я их раскусил. Впрочем, это довольно просто. Врачи, обещая здоровый образ жизни, нещадно чадят сигаретами. Журналисты, а их обязанность говорить правду, безбожно врут. Юристы - не служат Фемиде, наоборот пытаются выискать в законе какую-нибудь закорюку, чтобы вывернуться от того же закона. И так все. Даже священники. Они составили список основных грехов человека. Их оказалось девяносто пять. Если жить по этому списку, то надо сразу же уходить в скит, отрубать себе не только палец, а все органы, в том числе желудок и уши, а уж язык тем паче.

Но вот, когда в списке грехов я узрел « игру в шахматы», то совсем опешил и сказал сам себе «Гммм!»

Но почему – эта безобидная игра – грех? Конечно, если покопаться, то грех неукоснительный, смертный. Ведь играя в шахматы, переходишь в другой мир, далекий от настоящего. Ты уходишь всецело в эти уловки, в эту хитрость, в разного рода капканы. Ах, какое только коварство не свойственно шахматистам, недаром шахматы считают стратегической игрой! А как они тешут самолюбие! Выиграл партию, и все в мире дышит музыкой, все в мире существует для тебя. Это тот же любовный наркоз. А жалкий твой противник? Только он был влиятельным, умным, богатым, красивым и нарядным. Сейчас – это проигравший плебс. У него и пиджачишко поношенный, и в ушах вьются волосы, и, кажется, он даже зубы сегодня не чистил. Короче, жалкая личность.

Церковники врут, их раскусил Иисус Христос, когда, называя их фарисеями, изгонял из Храма. Ну, вот скажите на милость, почему это в православных церквях непременно надо стоять столбом и бить поклоны? Жуть какая-то! Но ведь, если ты искренне веришь, и просишь Бога о чем-то, то он на то и прозорливец, он поймет эту искренность и поможет. Католики расположились в своих костелах на скамеечках, освобождая свой разум и свою душу только для Бога. А православные давят на любимую мозоль, на артроз, радикулит. За двухчасовую службу они жаждут только одного – присесть, притулиться куда-нибудь, чтобы ноги не отпали.

Как все в этом мире мои слова можно опровергнуть, переиграть и переиначить. Те же православные скажут: сё стояние – есть испытание. И крыть нам будет нечем. Испытание, и баста.

Для меня шахматы – это все, почти весь мир. Весь! Первые друзья. Шахматы – это многовариантность. Или-или, фифти-фифти, пятьдесят - на пятьдесят. В жизни её почти нет. В сказках – да. Если уж пошли одной дорогой, то непременно попадете на другую - или к Змею Горынычу или в сонное царство. На худой конец к жеманной Марье – Искуснице. В шахматах каждая партия особенная, можно, конечно, и в пропасть угодить, попасть под «мат», но в другой раз, при другом раскладе, уж вы непременно будете счастливы. И явственно увидите, как каждая пешечка на ваших полях будет ликовать, пританцовывать, хлопать в жидкие ладоши. Ну, кто, кто изрек, прорек о греховности шахмат!? Шахматы – это надежда. Каждая пешка может щелкнуть по носу короля, одержать над ним победу. Фигуры живые. Ферзь заносчив и амбициозен, недаром он скрестил руки на груди. Король неповоротлив, мудр. Но он и беспомощен. Пешки суетятся – это народ, хилая мелочь в пластиковых штиблетах. А слона в русских играх часто называют офицером. Это – стройность, подтянутость, и ход по диагонали, то есть далеко уйти можно, но тут же заблудишься. Так всегда делала российская интеллигенция, блуждала. Ладья – прямолинейна, неразворотлива. А конь, что естественно, лихо скачет, берет высокие барьеры. Спортивный конкур! В шахматах - все жизненные реалии, поэзия. Но опять же о греховности. Греховность, она, есть. Шахматы – наркотик. Стоит вам не поиграть день, другой, начинается ломка. То – не хорошо, это отвратительно. Абстиненция. Ах, скорей бы потрясти деревянные фигурки и фанерном ящичке! Ишь, как они стучаться там! Рвутся на волю!

Мне в жизни крепко повезло. Я имею (имел!) неудержимую тягу к шахматам. Другие, обездоленные. Не понимают этой сладости. Они думают, что скособочить челюсть врага можно в темном углу или на боксерском ринге. Дудки! По настоящему ухайдакать его можно только в шахматном поединке. Докажу на собственном примере. У меня был друг. Чего мы с ним только не делали. Вместе в студенческие годы разгружали вагоны с цементом, пили водку, ухлестывали за девицами, читали поочередно одну и ту же книгу, ругались, перебивали друг друга. Спорили о смысле жизни. Друг этот, Володя Синев, все время горячился, тискал свою коленку, потом громко хлопал по ней, значит, спор достигал большого градуса.

- Для чего Мы живем? – дрожал голосом Володя, - Мы живем, ради игры. Если бы её не было, как бы скучны были наши судьбы! Я вяло кивал ему и иронично улыбался. Мне казалось, что я иронично улыбался: - Мы живем, чтобы сдать пустую посуду и купить на выручку сухача. А еще мы суетимся ради любви! - Это все фантастика и бредни, - вскакивал со стула Володя, - Все это придумки твоих булгаковых. Вот она, красавица, порхает с метелками мимоз, и сердце у тебя отрывается. Ка – а - а - кая чушь! Химеры, бред, просто гормоны шалят. Вот будешь стариком, тогда поймешь всю холодность бабской любви. Поймешь, поймешь! Элементарное продолжение рода, природный код. Всё враки! А к ним вдобавок разные женские приманки, яркие губы, ресницы – в сурьме, искрящиеся глаза, цацки. Он, в принципе, был прав. Но я с ним не соглашался. И приводил в пример «Ромео и Джульетту» . - Этот пятнадцатилетний сопляк ничего не кумекал. Сволота! ( Зачем же так наивного Ромео?) Он бежал за своим (тут следовало устное народное название мужского органа) как собака за костью, вот и рухнул в пропасть. Я никогда, ничему не верю. А уж прелестницам этим, которые состоят из опилок, тем паче. Макияж! А себя втискивают во что-то такое узкое, чтобы материя рвалась, чтобы сексом разило. И сама этим дышит. «Мне одна госпожа, - Володя почему-то смутился, - Она мне нравилась за правду и прямоту, рассказывала. Школьница еще, старшеклассница, идет на уроки, мамаша её ощипывает, ревизия - одела ли рейтузы, а то застудится. Только эта Лара за порог, тут же в подъезде фланелевые рейтузы – долой, в ранец. Сама – легкие трусики из кармана. Зачем, спрашивается?.. А чтобы себе было приятно, что вот она такая, прыткая форель, ни какая - нибудь старая, заплесневелая горбушка. Володя Синев был прагматик. И он мне доказал всю свою философию наглядно. Я познакомился на художественной выставке с одной дикорастущей феей. Просто подошел сзади и стал тихонько, как диктор в телеке, толковать (в русском языке нет знака иронии, разве что кавычки) о пейзаже, который она тщательно, как анатомистка, рассматривала. Я сказал, что здесь есть что –то от Исаака Левитана, что то - от Поленова, но нет, совершенно не чувствуется своего, современного. Туфта, лажа! Полено, а не Поленов. Фея хмыкнула: «Вы хотите изломанных линий и диссонансов?!» Вот тебе, съел! Ничего этого я не хотел. А хотел я познакомится с феей. Мне уже понравилась её аккуратная головка с гладкими, заправленными за уши русыми волосами, чистенькое личико и большие, внимательные глаза. Фея, фея! Русская фея. Просто с картины Васильева прилежная незабудочка. И она как-то ловко поддалась на знакомство, улыбнулась мне, как старому знакомому. Есть такая порода людей, весь мир им братья и сестры. Я заюлил. И, говоря об этой картине, уже нахваливал только что вдрызг раз- руганный пейзаж. Нахваливал и представлял другое. В ландшафт вплелись раскинутые на подушке русые волосы и ротик её, не такой как сейчас, а искаженный «гримасой страсти». Такой пейзаж мне безумно нравился. Что в этом хорошего, не понимал сам, никакой эстетики, никакого классицизма – физиология. Фею звали Наташей. Она тут же искренне рассмеялась, угадав мой характер вечного соглашателя. По буддистской религии раньше я был ужом. Я уже возвеличил ранее ничтожного художника В. до уровня талантища и «матерого человечища». Наташа ловко, даже изящно, поддела меня за локоть и сказала, что ужасно голодна, что от этого дурацкого пейзажа только «кушать хоц - ца», что вот эта копна сена напоминает ей голодную клячу. Уффф! Темп был взят. Она не захотела борща, котлет и компота – тогдашний обеденный набор, а тем же изящным макаром сунула меня в кафе «Керамика», где, не задумываясь, молниеносно проглотила все сладкое, что было положено в тарелку, все пирожные, заварные, песочные и бисквитные. И запила шоколад с ванильным тестом маленькими глотками кофе. - Вот! – Откинулась она на спинку стула, потянулась и четко прошептала равнодушным тоном, - А теперь бы надо потрахаться, а?.. Я поперхнулся кофе. Наташа глазами обмерила меня с головы до ног. Я все же успел придти в себя. И её заявление принял, как само собой разумеющееся, пролепетав что-то о холодном, тьфу, слабом кофе. А в мозгу, как выкинутая на воздух рыбина, колотилась фраза «Ничего себе!!!» - Только где? – вызывающе, вот, мол, я какая супер, зыркнула на меня «натурщица» художника Васильева. Налицо все плоды сексуальной революции. Вначале переспать, а потом и о любви можно ляля справить, если получится. Впрочем, вру, вру, вру, как сивый мерин. Да, Наташа супер! Супер и архи! Так вот слету, без приготовления. Я, воспитанный на примерах советской классики, все - таки думал, что вначале разговоры, потом глаженье ладошки, коленки, потом долгие, нудные подталкивания к кровати. Скромность и только скромность! Целование кружев на широком рукаве. После этого и до тела можно слегка добраться. Через месяц, через два. К мартышкину заговенью. Новизна положения мне тоже нравилась. - Только где? – повторила Наташа. Уголки её крашеных темным губ вздрогнули. Что - нибудь да всегда выдаст нетерпение. Эта была блиц- партия. Игра вслепую. - Друг у меня есть, Володя. К нему рванем… К нему! На улицу мечтателя, шизонутого на полетах в космос. Мы добрались до улицы К. Э. Циолковского с остановками. Я, следуя заданному стилю, осмелев, время от времени прижимал Наташу к себе. Её упругая грудь и плавная попочка бросали меня в давно забытую подростковую лихорадку. - Погоди, миленький! Погоди, сладенький! – Губами щекотала ухо Наташа, - Счас, счас, потерпи, не на клумбе же! И мы останавливались, целовались. Улица казалось бордово – темной от её губ. Губы прилипали то к резным наличникам, то к шиферным крышам. Так казалось. Наконец, пришли. Володя Синев без слов отпятился от дверного проема. По моему измазанному Наташиной помадой лицу он понял все. Разбег, пока разбег- первая попытка, прыжка не было. «Ну, маэстро, ты даешь!» – пророкотал он своим откуда-то взявшимся басом. И скромно, нарочито потупясь, поцеловал Наташину ручку. -Мальчики! – Ей не надо было время, чтобы освоится - Где тут у вас кофе? И противник всяческой «любови», очернитель липовых, фальшивых женщин Володя Синев, как миленький, молол в железном цилиндре – ручной мельнице - кофе. Потом он из-за спины, как фокусник, извлек бутылку рижского «Бальзама». Такого еще не было. Володя суетился перед «бабой». Но Наташа все эти Володины ухищрения сгрудила в кучу и смахнула в помойное ведро. -Володя. – Капризно заявила она, гладя черные волосинки на его руке, - Ты, Володя, не в моем вкусе, убирался бы ты, Володя, в кино или во - об –вообще, а, Володя?! - Из своей квартиры выпирают, - хлопнул глазами Синев, застыл, но потом, ухмыльнувшись, быстренько собрался. Не успела закрыться дверь, как передо мной уже покачивалась, показывая, что падает, абсолютно голенькая фея. Она, выпятившись, повисла на мне. Русые волосы её были раскиданы по плечам. Там она оказалась бритой, как татарка. Потом, уже через минуту, волосы были брошены, скорее, уронены на диван, на бархатную подушку. Вот только губы её никак не менялись, они не хотели превращаться в «гримасу страсти». Наташа все это делала с довольным и умиротворенным видом, как будто ела шоколадные эклеры. Довольно и деловито. И меня чем- то это задело. Я хотел глубокого дыхания, стонов, отталкивания и объятий. Зноя, жара! А это что? Гигиенический секс?! Я так и спросил: «Гигиенический секс?». - И – и – ес! – Мелодично пискнула она по-английски и чмокнула мою щеку: «Молчи глупенький, не спугни!» - Кого пугать-то? – прошептал я. - А вот её! Тш – тш-тшшш!.. Вот она села, крылышки слож-ила, тш- тш… И уле-те-ла! Гляди на форточку, сами виноваты, мы её не закрыли. А теперь я посплю. И она так же, как и занималась со мной любовью, моментально и чисто, с детской улыбкой на щеке уснула. Я стал глядеть на нее. Она мне все равно нравилась, несмотря на «гигиенический секс» Я разглядывал её целый час. И когда Наташа проснулась, я, уже окончательно втюрившийся, прошептал ей в ухо: «Я тебя люблю!» Она брезгливо отдернулась: «А я - нет!» - Но мы ведь…- Густо покраснел я, опять ничего не соображая. - Мы только…Мы только с тобой пирожные поглощали и кофе пили, но это не значит, что мы - обжоры и будем это делать всегда. Она улетела. Фю-ить! Занавес опускается, зрители рыдают. Легкий секс, как легкое масло! Маргарин, не больше. - Кто она? - Ну, дама, про которую ты сейчас говорил. «Любовь» называется. Любушка выпорхнула в форточку. Это всегда так происходит, посидит, почистит перышки, коготки и - восвояси. Ты неправильно секс назвал: не гигиенический он, а гиенический. Я – гиена, шшш!..остерегайся! А ты – уж, ужжжасный уж! На своих пушистых лапах она собралась быстро, и одним прыжком сиганула не в фортку, а в дверь.

С гиеной Наташей я встретился через полгода в той же квартире Володи Синева. Она, вот неожиданность, прижималась к нему щекой, терлась, она заглядывала ему в глаза, она вся лучилась, ничуть не фальшивя, ни крохи. И в этот же вечер Володя, помяв свою коленку, приказал ей, чтобы она забыла дорогу к нему, навсегда выкинула из памяти телефонный номер: «Уби-рай-ся!». Он в это время глядел не на скукоженую Наташу, а на меня. «Вот, маэстро, - Торжественно изрек Володя, - моя теория – на практике! Я, используя их же уловки, их же доля женской кокетливости, повернул все дело на свой лад. Не подался всей этой любовной чепухе, сладкому наркозу, гашишу в юбке. В итоге: «Пускай она поплачет, ей ничего не значит», как писал давненько Эм Ю Лермонтов. Я кинулся за Наташей, в подъезд. - Ну, почему ты не он? - она уткнулась в мой свитер и затряслась, даже зубы цокали: «Почему ты - не он, почему?» - Но я лучше. Я люблю тебя! - Я пытался ей втолковать это. - Не то, не то, ты мелок, уходи! – разозлилась Наташа. Щеки её стали горячими и сухими. – Иди туда, уходи! Я вернулся к Володе Синеву. Он предложил, чтобы уравновесится, для спокойствия, сыграть в шахматы. - Ты знаешь, - признался он, - я ведь не такой самурай, как ты думаешь, на всякие харакири не способен. Да и губить чужую душу не очень - то любо. Этот спектакль я для тебя устроил. Мне Наташа нравится, но я –то знаю, что пройдет месяц, и она мне жутко опостылит. Лучше лакомство убрать, когда ты только наполовину насладился. Я ничего не понимал, пошел традиционным ходом «Е-2» - «Е-4». Хотелось подумать над Володиными словами. Впрочем, что думать, тогда я Владимиру Синеву проиграл, потому что в голове стоял вязкий туман. В тумане отстаивалась обида на экстремальную неверную Наташу и верного приятеля Володю Синева. Тогда проиграл. Банзай, самурай! Крах этот, как потом оказалось, был моим последним шахматным крахом. Я не знаю, что со мной случилось с тех пор, повелись чудеса в решете. Короче говоря, стала воочию исполнятся то ли песенка, то ли поговорка: «Не везет в картах, повезет в любви». Мне, напротив, не везло в любви, повезло в шахматах. Я не стал корпеть над шахматными учебниками, разбирать партии Корчного, Каспарова, Карпова, Крамника. Почему они все на «К»? Я почувствовал живую шахматную суть. Фигурки были живыми людьми. И, ставя ладью или коня куда-то на другое поле, я чуял то опасность, то скорую красивую победу. Я знал, что ладья через два – три хода съест слона. И выходило так. Меня кто- то невидимый подталкивал за локоток, какой – то крохотный, невидимый дьяволенок. Вот она – подлинная греховность шахматной игры! Я видел, как крепкий, плечистый Синев уменьшается в росте и превращается в карлика, а его бас срывается на фальцет: «Ваш ход, маэстро!» Он блеял. «Ну, - злорадно тешился я, - Это тебе не Наташку соблазнять, а мы вот сюда увернемся!» Я отступал, я увиливал в сторону, я постилал хворост на яму, чтобы он двинул туда свои полки, и один за другим – три пешки, конь и ферзь грохнулись в западню. Я смеялся над своим бывшим другом Володей Синевым. Но виду не показывал. Я смеялся внутри. И Володя, умный человек, это понимал. Он в ответ злился. И чем больше злился, тем больше пропускал нужные ходы, оступался, делал нелепости, щипал свою коленку, тер её, через зубы шумно вдыхал воздух. Однажды, после одной такой проигрышной партии, он ненавидяще взглянул на меня: «Хочешь - Наташке звякну?» - Зачем? - Она с тобой ляжет, и я выиграю партию. Хочешь?.. Я, хоть и хотел, помотал головой. Глупости. И Володя тогда обиделся всерьез, сказал, что я, где - нибудь да мухлюю, что надо все снимать на камеру. Он сказал, что я сентиментальный разлюляй, килька в томатном соусе, что мне в жизни ничего не надо, кроме шахмат. И чего только я привязался к ним, «иди вон трусами на рынке торгуй, заработаешь себе на «Жигули». Он заявил, что я притвора, что я всегда и всех только что и делаю, что обманываю. - Катись к своим шахматам, шуруй! - Он распахнул свою дверь и ткнул меня на ступеньки лестничного марша, больше похожего на сваленные плашки домино, чем на шахматную доску.

Мы увиделись с Володей Синевым только через пять лет. С тех пор произошли громадные, тектонические события. Я женился. Но жена моя неожиданно для всех, и, прежде всего для себя, заболела. Заболела страшным. Это было таким ударом! Мне казалось тогда, что я не выживу, словно это я сам, а не Лена, подвергся смертельной опасности. Ведь я не только привык к Ленчику, но еще и не успел её всю изведать, все мне казалось, что она каждый раз новая, по - другому говорит, по - другому вздыхает, что у ней многочисленое лицо. Мне казалось, что где-то внутри её спрятано настоящее, а не цыганско-турецкое золото. Драгметалл высокой пробы. Странное словосочетание, не правда ли!? Короче говоря, я – натура сентиментальная любил свою жену. Странно, да? Странно? Более того, я натура – плаксивая, достаточно часто откровенничал со своими друзьями: «Без Лены я – ничто, пустой нолик». «Что я без неё! Имярек!» – хлопал ладонью по столу и тер глаза. Правда, потом болезнь все кроит по своим лекалам. Лена зациклилась на своей хвори. Ей всё стало, как теперь говорят, по барабану. Всё, кроме книжек с рецептами по исцелению. Там призывали пить мочу, керосин, настойку болиголова. Да, вот она узнала, что её болезнь кардинально лечат иудеи на берегу Мертвого моря. С тех пор этим морем она бредит. Наша квартира пропиталась химическими запахами, смешанными с запахами трав. На кухне, на газовой плите, то и дело булькали кастрюли с темными настоями. И однажды я, совершенно беспричинно, проснувшись, почувствовал в себе совершенно другого человека, да, да, того самого бессердечного люмпена. «Ничего не попишешь, природа!» - проговорил я сам себе вслух. И решил, что так, видимо, распорядился Бог, что ни к чему мне впадать в унынье, это грешно, что болезнь жены – испытание. Но вот испытание чего? Моей верности? Или моей порочности?… Я почувствовал в себе, не только в позвоночнике, но и в пятках и волосах, холод. И сколько бы не терзал себя церковным догматом «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы с тобой поступали», таким запутанным правилом, я этого сделать не мог. Я не мог жертвовать, я не был не юродивым, не Серафимом Саровским, не был я даже «простым советским человеком». Где мои слезы и стенания? Сухо, тихо. Вместо праведничества, я пустился в шахматный разврат. Доходило до того, что сам с доской дефилировал по рынку. И распахивал её на клочке толя, возле торгующего арбузами Жоры Петросяна, обрусевшего армянина. Ко мне наперебой тянулись игроки. И я всех их щелкал, как учитель линейкой по лбу. Я им всем торжественно объявлял «мат». А всё потому, что я чувствовал не холодную и скользкую поверхность шахматного слона, а шершавую, живую кожу, я осязал даже хоботок этого индийского слоника. Игроки, конечно же, шизики. И я никогда не применял этого приема, который мне показал на железнодорожном вокзале один кривой бомж. Зачем мне был нужен этот прием, когда и без того соперники вмиг угодливо укладывались на лопатки? Я щелкал их пешки и фигуры с необычайным проворством. Однажды мной заинтересовались бородатые парни с торопливыми костяшками глаз, телевидение. И хотели снимать «феномен». Они, врезалось в память, что - то судачили о сумасшедшем шахматисте Поле Морфи. Может я такой? Надо почитать. Я избежал гласности, хоть и «теле», но все же – «камера». Мне тогда показалось, что если меня возьмут и нанесут на пленку, то уйдет везение, исчезнет беглый, непогрешимый стиль игры. Они будут разбирать дебюты, этюды и эндшпили, совершенно не понимая того, что в шахматы мне везет элементарно, это - компенсация за невзгоды. Последнюю партию я играл с Георгием Петросяном «на арбуз». И домой уже приходил повеселевший, резал с хрустом, как ткань раздираешь, добычу, угощал алой мякотью жену. Она на время делалась такой же, как четыре года назад, смешливой. И уголки её рта довольно подрагивали. Это была короткая пауза, во время которой можно было только немного хлебнуть воздуха, чтобы опять нырнуть к темным водорослям, к осьминогам. Шахматы – вот что стало моей дальнейшей жизнью. Но не только это. Однажды возле моей шахматной доски остановилась уже другая фея. Нет, не так - остановилась она давно. Я это потом понял, она сама рассказала. Эта яркая волшебница внимательно смотрела не на клеточки и не на фигуры, а на моё лицо, на мои глаза. Да, она сама рассказала, потрясая хвостом темных, тяжелых волос: «Твое лицо спокойное. Вокруг болельщики мнутся, партнер нервничает, а ты молчишь, просто мыслитель. Но по твоему лицу бегали бледные бляшки. Я их разглядела. Разглядела, разглядела, - задорно подкинула она волосы, - Я поняла, что ты - мужчина страстный. И в любви тоже. Знаю, знаю, не перебивай! Диагноз точный. Жутко страстный! И интересный. Уффф! Ты – гений! Таких мужчин уже нет на белом свете». Я был смущен. Я не привык к такому величанью: «К нам приехал Андрей Палыч, Андрей Палыч, дорогой!» Откуда она взяла? Маэстро, музыку! Волшебница рассказывала мне это, сидя на краешке кровати после всего. И обнимала она не меня, а свою детскую плюшевую игрушку, гиппопотама, которую я, дурачась, величал Мишкой. Я смутился: « Идеал, да и только!» Не идеалом я был, скорее наоборот, подлецом и ласковым мерзавцем. Я окончательно остыл к своей жене. И ту пустоту «от жены» заняла влюбленная в меня, любимая моя Надя. «Ласковый мерзавец!» - это подтвердила откуда-то вырвавшаяся песенка, глупенький шлягер. На ломаном языке, упражнялся негр: «Я шоколадный заяц, ласковый мерзавец!». Шаткую чепуху эту все лето крутили в кафе «Погребок», куда мы с Надей заглядывали на чай с круасанами. Я задом своим ссунул засевшего внутри меня угрюмого типа. И удивился: веселый незнакомец – я. Веселый незнакомец, «ласковый мерзавец» по Надиному рецепту чистил яйцо, предварительно покрутив его между ладонями, как веретено. Я походил на это ясное, облупленное, самодовольное яйцо. Я с аппетитом ел по утрам овсянку и яйцо, и я азартно, сейчас все полопается, накидывался на Надю в самых неподходящих местах, даже в женском душе местной гостиницы. А жена, естественно, меня ревновала. К шахматам! Ох, уж это женское чутье.! Когда я тряс своей желто-коричневой доской, собираясь на очередной бой, Лена восклицала торопливо: «Иди, вали скорее! Иди, а то все шахматисты разбегутся!» Я опускал плечи, выбредал из квартиры. У Лены опускался гемоглобин, и она думала, что это все от меня, от того, что я такой холодный, от того, что в телевизионном ящике то и дело долдонят о любви, о изменах, о том с кем и когда надо спать, кого беречься, о колдунах, знахарях, о артистах, в семьдесят лет женившихся на молодых красавицах. Кажется, Ленин гемоглобин подходил к концу. И теперь только Мертвое море с немыслимо дорогим Израилем, может исправить все, может поднять Лену. Лена говорила, что это соленое море, где и плавать не надо уметь, оно и так держит из-за солености, ей снится. Я, подлец, шел и шел, просто шел, куда глаза глядят, со своей потертой шахматной доской под мышкой. Не заметил, как притормозила черная иномарка. Это был глянцевый, черный «Опель» Совершенно современный, не подержанный, новый. Из «Опеля», пружинисто выпрыгнул мой бывший друг Володя Синев. И он нисколько не смутился, он и не помнил ту пятилетней давности размолвку. Он пританцовывал, как молодой парнишечка, в голубых джинсах и шикарной, молодежной «косухе». Володе везло в любви и в коммерции. Он торговал селедкой. И у него уже имелся заводик с сотней рабочих, имелись поставщики и сбытчики. И норвежская сельдь, которую на рефрижераторе он возил из Мурманска, была первоклассной, вкусной, её хорошо раскупали. Все это торопливо Синев рассказал по дороге в пахнущем кожей, лавандовым дезодорантом, дорогим сигаретным дымом салоне «Опеля» Этот великан из сказки бр. Гринн повез меня в свой замок, чтобы там слопать. Я это понял, когда он небрежно кивнул на доску под моим локтем. Скрипнул навесной мост. В замке нас встретила Наташа. Та самая, с которой я познакомился на вернисаже, та самая, с которой имел короткую, автоматическую связь и которую так картинно выгнал из своей квартиры Володя Синев. Мне показалась, что теперь уже она командует моим бывшим другом. Голос у Наташи стал отчетливым, она еще больше покрасивела. Стала обладательницей холодной, я бы даже сказал, космической красоты. Некоторые мужики от нее просто торчат, становятся податливыми и подставляют свою единственную шею, прыгай. - Детей нет! - стерильным тоном проговорила она, - И, что бы я не заподозрил в чем-то плохом, затараторила, - Зачем нищету плодить. Вот обстроимся, тогда можно. Я тогда думал о девочке. Мы мечтали о ней с Надей. Мы тайно хотели произвести на свет крохотулю…сразу с косичками. Не получалось. Не в фаллопиевых трубах дело. Я знаю почему. Пройдет мое шахматное везение, и та желанная хаврошечка появится в пеленке, похожей на капусту. На небе точный учет. Это вам не девяносто пять невозможно-возможных грехов, которые подсчитали наши родные фарисеи. Вместо шахмат – дитё, и вся недолга. Я честно признался: «А я мечтаю о девочке!» Будет, будет! – ожила Наташа. Губы, все ж, у нее оставались точно такими, как когда-то давно на диванной подушке. Прямыми, ровными. Они не вписывались в общий пейзаж лица. Володя Синев, осторожно глянув на жену, потащил меня наверх, в игровую комнату. Окна здесь были из толстого, пуленепробиваемого стекла. Зачем? Разве игроков в бильярд или в шахматы стреляют?.. Володю кокнут в разделочном, пахнущем тухлой рыбой, цеху. Зеленое бильярдное сукно, шары из натуральной слоновой кости. По углам могучие кресла, диваны в вензелях «ВС». Между кресел – отполированный, из дорогого дерева шахматный столик. Я слышал про одно дорогое дерево, сандал. - Сандал? – спросил я. - Вот! - показал, радушно улыбаясь, Володя, - помнишь наши баталии? - Как не помнить! И споры помню, - кашлянул я, больше переживая за свои пыльные сандалии (слово это произошло от «сандал»): «Куда бы их поставить, неловко, хоть разувайся!» - Мы сейчас выпьем-закусим. И - за дело. Володя стал угощать французским, душистым «Наполеоном», чем же еще больше угощают везунчики, богачи. Осетриной, икрой. И этим «Боунопарте». Между тем мы сели за шахматный столик. Наперстки коньяка на меня не действовали. Спиртное всегда коварно. То с пятидесяти граммов полный отпад, а то бутылку выпьешь – ни в одном глазу. Надин диагноз: «Страстная натура!» Сейчас – последний случай. Рослый, утопающий в комфорте, удачливый Володя опять стал уменьшаться. Я выигрывал. И выигрывал со сказочной легкостью. Володя элементарно зевал фигуры. И опять злился. Как не злится, у него были рефрижераторы с жирной, норвежской сельдью, громадная игральная комната с телескопом. «Не нравится играть – зри на звезды, вникай в вечность». У него была жена – топ-модель, авто – высшего класса. Его знали и серьезно уважали начальник милиции и прокурор. Он даже к главе города Тихонову ходил запросто, ни секунды не томясь в предбаннике, потому что с тем самым главой Тихоновым они пользовали одну и ту же баню с бассейном, теплым фонтаном и грудастыми, «ажник хрустят», девочками. Володя Синев был величиной. А я существовал мошкой в застиранной рубашке в тайландских, с кривой строчкой, джинсах. Дроздефила, килька в томате. Володя, перед тем, как сдаться, спросил: «Люблю ли я Шопена?!» Я сказал: «Обо-жаю!» Он категорично возразил: «Не люби!» Его раздирала ярость. А я радовался. Мне не нужен был телескоп в углу и, если хорошо подумать, не так уж боготворил этого слюнявого Шопена. Вообще, я хотел вниз, в туалет. -Смотри, - пошутил я, - не своруй фигуру, как Остап Ибрагимович Бендер. Он усмехнулся: «Я пока позвоню!» Отстегнул от пояса свой мигающий золотыми угольками сотовый телефон. А фигура сама влетела ко мне в руки. Королева, ферзь нежного рода. Это была жена Володи Синева - Наташа. Я вышел из туалета и тут же попал в её тесные объятия. Я отринулся было к обитой резным деревом стене. «Тшшш, ты! – зашептала Наташа, - Не услышат!». И она опять горячо зашептала: «Спаси меня, миленький, спаси! Я не могу жить с тираном, Калигулой, этим извергом. Он хочет, чтобы я ходила по струночке. А ты знаешь, я ведь – кошка, сама по себе». Она опять приникла ко мне и впилась губами в мои губы. Мне стало больно. Скользкая пиявка, странно, я к ней ничего не чувствовал. Тут она оторвалась: «Давай убежим, давай, я на улице перед тобой разденусь. Растелюсь! На садовой скамейке, давай! Долой стыд! Долой изверга! Хочешь к финам, в Швецию, к Нильсу, к гусям?» Наташа была жутко пьяна. Уже повеселевший Калигула, взглянул на меня какими-то всепонимающими глазами, словно он узрел недавнюю сцену возле туалета и ванной. А, действительно, может, там телекамеры? -Ты, маэстро, не тушуйся, - крякнул Володя, - Сейчас я, конечно, слаб - проиграл. - Гммм…У тебя счастье в другом. .. - В этом не очень, буду врача для Наташки искать, она уже с год, как квасит. А я вот, межпрочим, её боготворю. И понял это, когда выпер её. Помнишь? Ну, да ладно. Теория – то моя лопнула, не нашла практического подтверждения… Я – Наташке – врача, а себе – дорогого тренера по шахматам. Встретимся через шесть месяцев, вот тогда-то тебя и уделаю. У –де - ла - ю! Если ты меня опять распатронишь, то я тебе вручу призовой фондец в долларовом исполнении. По рукам?.. Володя взял плоский мелок с полочки, где мостились шары, и начертил на зеленом сукне бильярдного стола цифру «10 000» - В долларах? - Я проглотил комок. Он усмехнулся: - В них, в них, в баксах… - А если выиграешь? - Тогда ты залезешь на крышу, в длинном плаще, помашешь крыльями, как петух, и прокукарекаешь. Расплачиваться надо гласным позором.

Вначале я думал тоже тренироваться. Но где и за какие шиши нанимать гувернера? А ведь играю я не по правилам. Я теории не знаю. Я играю, как какой – нибудь деревенский баянист «по слуху». А ведь что там говорить, хоть баянист виртуоз, но все равно московский профессор из института Гнесиных его переиграет. Потому как – техника У меня той техники кот наплакал. Короче говоря, я попал в безвыходное положение. Давило безденежье. Химические препараты для жены на диком Западе стоили копейки, центы. У нас один флакон розовых горошин тянул на треть зарплаты. Вот вам и гувернер! Я дошел даже до того, что зеленоглазая Надя теперь сама угощала меня в «Погребке» хрустящими французскими рогаликами. Полный альфонс! Хотя я лукавлю, Надя была естественна и ей доставляло удовольствие тратить свои маленькие денежки то - на круосаны, т о - на пиво. - Ешь, миленький, ешь, мой родненький коток! Она вспомнила детскую потешку про котка, который у бабушки украл сметанку и творог. Бабушка не лыком шита, схватила котка «поперек». Я не воровал, но все же позволял себя считать «котком», умилялся тому… А жена? Жену я жалел, и чем больше она истончалась и бледнела, тем больше в меня проникала почти реальная стальная, вязальная спица: «Ах, если бы её отправить на то целебное, треклятое море! Этим бы я искупил все. Она поправится, и мы разведемся, со спокойной душой». Мне надо было совершить пустяк - выиграть в шахматы и получить десять тысяч зелеными. Откуп. Но ведь Володя тренируется день и ночь, селедку свою забросил. В думах об этом, как бы выиграть, я перестал даже спать. И уже не ходил на базар, чтобы изгаляться над дилетантами, над этими шахматными пигмеями. Сами шахматы были собственноручно задвинуты под письменный стол. Так болячку специально на себе раздирают, мазохизм. Я боялся к шахматам прикасаться. Чтобы убить время, я стал читать литературу абсурда – Эжена Йонеску, Беккета, Милорада Павича. Я понял их успех. С первого взгляда они необычны, их произведения кажутся набором белиберды, ареалом случайных лиц и событий, диких поступков. И все же абсурдисты – многовариантны. События в их романах и пьесах могут бежать по разным путям, а герои могут внезапно перелицеваться. Это роднит абсурдистов с шахматами. Недаром ведь один из абсурдистов, наш Владимир Набоков, написал шахматную повесть «Защита Лужина». Другой - психологический прозаик Стефан Цвейг - раскроил и сшил с чисто еврейской тщательностью «Шахматную новеллу». «Никогда в игре не победит машина, компьютер! – Думал я, -Электроника логична, человек поступает по - разному. У него есть выбор. Фифти-фифти. Этим его наградил Бог. Вот он сам может взять и не пойти на ту встречу с Володей Синевым. Что тогда? Тогда все пойдет наперекосяк. Ленина болезнь перейдет, как пишут медицинские книги, в «терминальную стадию». И все! Он останется вечно виноватым перед ней. Почему? Почему??? Но ведь и через это можно бездумно перешагнуть, лягнуть лежачую. Что такое вина? Её придумали ханжи. Разве они с Надей не имеют право быть счастливыми?! Нянчить кроху, дышать этим чудом?! А можно, вообще, выиграть эти деньги и поступить чрезвычайно. Смыться! Как ярко выраженный подлец, укатить на Багамы, уткнуться в теплую сиську чужой, чистопородной красавицы. От всех, от всего. Пусть судачат, язык без костей - «Людская молва, как речная волна» Он рассказал жене о будущем решительном шахматном матче с Володей Синевым, сказал и вознаграждении. Но Лена только приняла это к сведенью, отнеслась к важному без энтузиазма. Так слушают сводку погоды, когда вещают о далеком Брно. Жену занимает другое, даже не болиголов. Она сказала, что читает Библию, и почему- то в ней ничего не понимает, тяжело понять. -А потом, я тут же забываю всё, что прочитала! – виновато улыбнулась она. И меня опять пронзила ледяная вязальная спица. И эта спица вылезла из души, оставив там узкую, мертвую ложбину.

Наступило двадцать второе сентября, день шахматной встречи. Что - то есть в этих повторяющихся числах мистическое. Как назло, у жены подпрыгнула температура. Но я знал, что пойду, просто надо было поделикатничать. Утешаю, утешаю себя. Иной раз врем мы на пользу. - Пойду! - Потоптался я у кровати и поправил край простыни. - Иди, а я в это время…того… - Что в это время?.. - Слово, которое мы никогда не произносили, было опущено. Но оно толкалось в голове. Слова всегда притягивают за собой события. - Нет, с тобой ничего не случится! Я приду с бабками, с капустой, с маней-маней, и с понедельника мы махнем на побережье Мертвого моря. - Настоящего, мертвого, - криво улыбнулась Лена. - Что ты, что ты? Я останусь. - Нет, иди, иди! - Запротестовала она. - Если что, ведь телефоны есть, всюду есть. Давай! Я побежал в замок к людоеду Володе, к моему другу, бывшему другу Володи Синеву. Он уже ждал. В костюме с иголочки. Такие искрящиеся костюмы я видел только в кино. И на стеклянном столике в игровой не было «Наполеона», паюсной икры. Стояли только две кофейных чашечки цвета фуксий и запотевшая бутылка боржоми. Володя поднял руки, потом крепко обнял меня. Это было неожиданностью. Он был возбужденный, наверное, тоже ночь не спал. Мы притронулись к кофе и сели. Тут Володино возбуждение улетучилось, оно перешло ко мне. Я взглянул на четыре ряда шахмат и ужаснулся: «Сегодня я проиграю!» Шахматы показались мне холодными пиками. И их полированное дерево больше походило на металл. «Если проиграю – все полетит в тартарары. - Решал я, - Что тогда? Ждать чужой смерти? Или самому кинуться с моста? Я вспомнил розовое, юное личико Нади? После этого, она всегда розовеет. Куда от нее, зачем? Кинусь с моста. Но ведь что-то надо делать». Я уже делал, я уже прохлопал две пешки и одну ладью. Слюнтяй! Тут взгляд мой зацепился за волосатую кисть руки Володи Синева. Кисть была вялой, нарочито равнодушной. Подрагивал лишь указательный палец. Чуть- чуть, чуток клевал. Этого было достаточно, чтобы я понял: соперник – тоже на пределе. Он боится. Злость все же иногда меня выручает. Я ярил себя: «Почему это, как из рога изобилия, на него сыпятся все материальные блага мира. За какие заслуги перед нищим человечеством?! Он ассигнации разве только с медом не кушает. Все кругом – роскошь и благолепие. И всё – почти честным путем. Удиви - тель - но! Именно честный путь злил лютее. На селедке разбогател. Кто - на водке, кто - на селедке. А мне? Неужели мне до гроба зябнуть таким аппендиксом, слепым отросточком, есть с чужих тарелок, а то и вовсе голодать. Париться на огороде, тяпать картошку, давить жука?! Бррр!..» И тут я вспомнил. Как в книге Дюма «Три мушкетера» Д Артаньян использовал роковое фехтовальное движение, которому его научил отец, я вспомнил то, чему научил меня бомж на железнодорожной станции за бутылку паленой водки. И шахматные фигуры вновь стали легче, обрели теплую плоть. Ход конем! Его надо перенести сюда. В шахматах конь для того и существует, чтобы сбить неприятеля с толку, увести от сконструированной в мыслях дороги. Конь всегда сигает в сторону, как любовь – в форточку. Он – невероятен. И вот эту пешку надо подставить, пусть её хлопнет. Пусть потешится! Указательный палец соперника опять дернулся, тупо клюнул по столу. Я вывел ладью на финишную прямую. Король его почти зажат, пищит, но не надо пугать. Наоборот, освободим проход, чтобы друг мой, маэстро, отвлекся и возликовал. Вот он – этот решительный ход, опять конем. После этого сопернику надо только сматывать удочки. Хенде хох, майн фройнде! Почти все фигуры Владимира Синева находились под обстрелом. Все фигуры, и король зажат. Все. Тихим, вот же ехидна, голосом я произнес: « Ваш ход!» Удачливый бизнесмен, недаром брал уроки, уже усек: крах! Владимир Синев, тиран и Калигула, японский самурай, брат мой и враг мой вынул из внутреннего кармана пиджака конверт, склеенный из бумаги марки «крафт» и просто, без слов, подал мне. Вполне естественный жест, которому нигде не учат. Володя таков. Он еще – английский эсквайр. Он сообщил, что ужина не будет, потому что после такой партии никому ничего не полезет в глотку. - Я вызову шофера, чтобы он довез тебя до дома, - Задушевно предложил эсквайр Синев, - А то, не дай Бог, что - нибудь случится, страна-то лимония, сплошная хулигания.

Тут откуда - то взялась Наташа, которая жалостливо поглядела мне в глаза. Вот те раз, у куклы – жалость. Стоило ли меня жалеть, если цифра «10 000» перекочевала с зеленого сукна в мой плебейский карман?! .. Я опять погрузился в туман. Так слепит удача. Все же я понял, что я сам лепечу, что говорит мой язык. Я отказывался от машины, от сопровождения. Я не понимал: счастлив я или нет. Усек одно, никогда уже не буду играть в шахматы. Клянусь, никогда! Я отказывался от любимых шахмат. Я богач и великан. Я летел с долларовым, плотным конвертом домой. Начиналась новая жизненная полоса. Но она, увы, опять многовариантна. Или-или. Опять меня теребит в разные стороны. Фифти-фифти. У подъезда моего дома попыхивала сизым чадом старенькая, исцарапанная, как и моя шахматная доска, машина «Скорой помощи». К кому она?.. К Лене, к Лексеевне – гипертоничке? К Лене? К Лексеевне?.. К кому?.. Ваш ход, маэстро! Улыбка, по крайней мере, пока отменяется.

РУССКАЯ ЖИЗНЬ

WEB-редактор Вячеслав Румянцев