Одоевский Владимир Федорович

1803-1869

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Владимир Федорович Одоевский

М. П. Погодин

Воспоминание о князе Владимире Федоровиче Одоевском

<...> Пятьдесят почти лет я находился с ним в близких, коротких отношениях. Мы кончили курс в одном году, 1821, — я в университете, он в университетском пансионе, где имя его осталось на золотой доске с именами Жуковского, Дашкова, Тургенева, Мансурова, Писарева 1.

Но узнал я его еще прежде, в 19-м или 20-м году, и именно здесь, в заседаниях Общества Любителей Российской Словесности. Я говорю — здесь, в отношении к Обществу, но зала, где оно собиралось, была в другом месте — в доме университетского пансиона, на углу Тверской и Газетного переулка. Председателем Общества был тогда вместе и директор пансиона, ректор университета, А. А. Прокопович-Антонский, воспитатель многих поколений русского дворянства.

Заседания, по духу времени, отличались особенною торжественностию. Старшим воспитанникам председатель поручал прием посетителей. Как теперь, помню я Одоевского: стройненький, тоненький юноша, красивый собою, в узеньком франке темно-вишневого цвета, с сенаторскою важностию, которою и тогда уже отличалась привлекательная его наружность, разводил он дам, почтительно указывая им назначенные места, и потом останавливался с краю фланговым наблюдателем порядка во время чтения.

И начиналось чтение священным псалмом Шатрова, который прочитывал с трагическим напевом Кокошкин. За ним следовало рассуждение Мерзлякова с громами против увлечений романтизма, хотя сюда же Жуковский

___

1. Первыми воспитанниками следующего выпуска были Шевырев и Титов.

[321]

присылал сказку о Красном карбункуле и Овсяный кисель. Заседание оканчивалось баснею Василия Львовича Пушкина, Малиновкою, или ею подобною, произносимою восторженно.

И все это выслушивалось в благоговейной тишине, принималось к сердцу, вызывало жаркие похвалы! Доброе старое время, где ты, с своими невинными мечтаниями, с своими чистыми идеалами!

Всякое чтение в Обществе Любителей Российской Словесности делалось предметом живых споров и суждений у студентов и воспитанников в их собраниях. Русский язык был главным, любимым предметом в пансионе, и русская литература была главною сокровищницею, откуда молодые люди почерпали свои познания, образовывались. И в этой школе образовался слог, развился вкус у Одоевского, равно как у его товарищей, старших и младших. <...>

Одоевский прославился еще в пансионе своим знанием языка и по окончании курса тотчас выступил на литературное поприще в Вестнике Европы, единственном

пристанище для молодых новобранцев Словесности.

Первым литературным его опытом были, в 1822 году, письма к Лужницкому старцу, произведшие движение между сверстниками: Странный человек, Похвальное Слово невежеству и Дни досад. В этих опытах главною темою было обличение пустоты большого света, его приличий, условий, воззрений, воспитания, образа мыслей, его суеты или деятельного бездействия, как выразился молодой цензор, — обличение в чертах, разумеется, самых легких, скромных и благоприличных. Эти мысли, сделавшиеся впоследствии общими местами, хотя и без большого действительного влияния, тогда были еще новы. <...>

Тогда же вступил Одоевский и в частное литературное безымянное общество, которое собиралось у переводчика Виргилиевых Георгии и Тассова Иерусалима С. Е. Раича. Там прочел он нам перевод первой главы из Океновой натуральной философии, о значении нуля, в котором упокоеваются плюс и минус.

Мы затевали журнал, и при рассуждении о составе первой будущей книжки Одоевский смело сказал: для первой книжки я напишу повесть. Уверенность, с которою были произнесены эти слова, подействовала на некоторых из нас очень сильно: каков Одоевский! прямо

[322]

так-таки и говорит, что напишет повесть: стало быть, он надеется на себя!

Журнал наш, впрочем, не состоялся. Полевой, ободренный князем Вяземским, задумал уже тогда Телеграф, а Одоевский, познакомясь с Кюхельбекером, объявил в следующем году об издании Мнемозины, альманаха в 4 книгах.

В Мнемозине обещались участвовать Пушкин, Грибоедов и Денис Давыдов. Пушкин как товарищ Кюхельбекера украсил Мнемозину Посланием к морю и Демоном, двумя блистательными из его стихотворений. <...>

Кн. Одоевский выступил с повестями, аллегориями и апологами, очень легко и остро рассказанными и прочтенными с удовольствием, но главный его вклад — несколько статей о философии. Статьи его отличались примечательной ясностью изложения и заставляли ожидать многого от молодого любомудра, как он называл себя. Он затевал тогда даже словарь Для истории философии. <...>

Тогда уже собирались по вечерам к Одоевскому юноши, любители наук, которых он отыскивал; так, например, отыскал он Максимовича и ввел в свой литературный круг.

Жил он в Газетном переулке, против нынешней гостиницы Шевалье, в доме своего родственника князя Петра Ивановича Одоевского 1, которого племянница Варвара Ивановна была замужем за Сергеем Степановичем Ланским.

Две тесные каморки молодого Фауста под подъездом были завалены книгами — фолиантами, квартантами и всякими октавами, — на столах, под столами, на стульях, под стульями, во всех углах,— так что пробираться между ними было мудрено и опасно. На окошках, на полках, на скамейках, — стклянки, бутылки, банки, ступы, реторты и всякие орудия. В переднем углу красовался человеческий костяк с голым черепом на своем месте и надписью: sapere aude. К каким ухищрениям должно было прибегнуть, чтоб поместить в этой тесноте еще фортепиано, хоть и очень маленькое, теперь мудрено уже и вообразить! Это мог сделать только Одоевский с

_____

1. Этот князь Одоевский пожертвовал более тысячи душ на учреждение богадельни в окрестностях Москвы и устроил приют Дарвинский в Москве, в память своей дочери, бывшей за графом Кейсона.

[323]

своими изобретательными способностями в этом роде. Короче, каморка его была миниатюрою того последнего кабинета, обширного, но еще более загроможденного, в котором мы все проводили так недавно, по пятницам, вечером, столько приятных и добрых часов в гостях у любезного хозяина, уже престарелого!

В 1826 году Одоевский переехал на житье в Петербург. <...>

Служба отвлекла Одоевского на несколько времени от обыкновенных занятий, потом большой, свет, куда он должен был вступить и по родству и по связям. Но в сущности он оставался тем же, чем и был в Москве; все досуги посвящались, философии, литературе и музыке. <...>

В нашем Московском Вестнике принимал живое участие и прислал в 1827 г. восточную повесть, которая обратила на себя внимание Пушкина. <...>

С тех пор, как Одоевский начал жить в Петербурге своим хозяйством, открылись у него вечера, однажды в неделю, где собирались его друзья и знакомые — литераторы, ученые; музыканты, чиновники. Это было оригинальное сборище людей разнородных, часто даже между собою неприязненных, но почему-либо замечательных. Все они на нейтральной почве чувствовали себя совершенно свободными и относились друг к другу без всяких стеснений. Здесь сходились веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими, сузившимися глазками, толстый путешественник, тяжелый немец, — барон Шиллинг, воротившийся из Сибири, и живая, миловидная гр. Ростопчина, Глинка и проф. химии Гесс, Лермонтов и неуклюжий, но много знающий археолог Сахаров. Крылов, Жуковский и Вяземский были постоянными посетителями. Здесь явился на сцену большого света и Гоголь, встреченный Одоевским на первых порах с дружеским участием. Беспристрастная личность хозяина действовала на гостей, которые становились и добрее и снисходительнее друг к другу.

Музыка оставалась любимым предметом его занятий, трудов и бесед, — и было с кем ему делить свои мысли об этом дорогом для него искусстве: Глинка был самым близким к нему человеком, граф Михаил Юрьевич Виельгорский, брат его Матвей Юрьевич, Даргомыжский, а после Серов, знатоки, любители и сочинители, были постоянными собеседниками. «Жизнь за царя» разыгра-

[324]

на вся в его кабинете. «Руслан и Людмила» также. <...>

В 1862 году Одоевский был назначен сенатором в Москву, и друзья, в небольшом обществе, человек пять или шесть, встретили его обедом, мая 24, на котором за заздравным бокалом было сказано:

«Старик любезный, Гораций, воспевал:

Otium divos rogat patenti

Prensus Aegeo, simul atra nubes

Condidit lunam.

(В переводе Дмитриева:

Покоя просит у богов пловец,

Застигнутый в Егейском бурном море.)

Нашему доброму другу не однажды случалось испытать бурю: сорок почти лет утлая ладья его носилась, погрязая, по страшному Петербургскому болоту, на котором бури бушуют, однако ж, грознее равноденственных. Поблагодарим же богов, которые привели его наконец к родимым берегам, где он может восклицать с нами: к тихому пристанищу притекох...

Почтим и твердость, с которою он оттолкнул от себя обаятельную Невскую Калипсу, и доказал торжественно свою верность нашей матушке Москве.

Да, он наш, природный Москвич, Москвитянин и даже Московский вестник, со всеми нашими, для других странными, для нас любезными отпечатками, со всеми нашими родимыми пятнами. <…>

В Москве, так же как и в Петербурге, тотчас устроились у него вечера по пятницам, где собирались его друзья, новые знакомые и сослуживцы, все путешественники, особенно музыканты.

Старые товарищи, которых осталось уже наперечет, имели всегда проездом у него свое свидание и жили вместе как будто старою — молодою жизнию.

Изобретения, придумывания разных удобств, облегчений продолжались по-прежнему,— в области акустики; гастрономии, домашней жизни: как топить печки, жарить кофе, иметь под рукою нужные книги, увеличивать силу звука. <...>

Одоевский прочел в Москве несколько лекций о музыке для своих приятельниц,— потом издал свои основания с целью просветить профанов. Он употреблял все усилия, чтоб растолковать им правила гармонии, но, увы! большею частию без успеха, по крайней мере я

[325]

должен был признаваться ему, что, несмотря на все его объяснения, изустные и печатные, я ничего не понимаю, и он махал рукою, все-таки при всяком случае возобновлял свои объяснения и спрашивал: понимаешь ли? Нет, не понимаю! <...>

Кроме музыкальных наслаждений два события последнего времени обрадовали Одоевского, вместе со всеми его друзьями, и он отнесся к ним с юношеским восторгом — это уничтожение крепостного права и гласное судопроизводство. Он следил за успехами судебного преобразования, принимал к сердцу всякую удачу и неудачу его, и с самого начала положил праздновать эти события у себя,— в кругу их представителей  — торжественным ужином накануне 19 февраля, <…>

[326]

Цитируется по изд.: Одоевский В.Ф. Последний квартет Бетховена. Повести. Рассказы. Очерки. Одоевский в жизни. М., 1987, с. 321-326.

Вернуться на главную страницу Одоевского

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС