Загоскин Михаил Николаевич

1789-1852

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

Михаил Николаевич Загоскин

М.Н. Загоскин. Иллюстрация С.Ю. Ермолова.

Охотин Н.Г.

Записки отшельника с Пресненских прудов.

На первой недоле января 1843 года, через несколько месяцев после того, как книгопродавец Иван Тихонович Корешков посоветовал Богдану Ильичу Бельскому обратиться за протекцией к знаменитому романисту Загоскину, в московских книжных лавках появилась новинка — небольшой, в двенадцатую долю листа, томик в голубой печатной обложке, ценою рубль серебром с полтиною — «Москва и москвичи. Записки Богдана Ильича Бельского, издаваемые М. Н. Загоскиным. Выход первый. Москва, в типографии Николая Степанова, 1842». Триста с лишним страниц разгонистого, светлого и отчетливого шрифта прочитывались легко — десять почти не связанных меж собою статеек приятно развлекали внимание: исторические описания чередовались с драматическими сценками, анекдоты — с рассказами, шутка — с серьезными размышлениями. К тому же — и в том порукой слова С. Т. Аксакова — «в некоторых лицах многие узнавали своих знакомых, а потому и во всех остальных искали с кем-нибудь сходства», — а что может быть завлекательнее для русского читателя, чем возможность приметить в книжке — о, нет, не себя, а соседа, да еще — за те же деньги — и посмеяться над ним?!

До неведомого Бельского, натурально, никому никакого дела не было. И чем настойчивей добросовестный издатель в кратком своем «возглашении» отпирался от бедного Богдана Ильича, тем яснее становилось читателям, что автор-то беспременно г-н Загоскин, и потому книжку не только купить надобно обязательно, но и прочесть ее не иначе, как с удовольствием. Так что расчет Корешкова вполне оправдался: имя автора «Юрия Милославского» и «Рославлева» обеспечило «Запискам» Бельского и хороший сбыт, и успех у читающей публики. За первым «выходом» в 1844-м появился второй, в 48-м — третий, в 50-м — четвертый, а там пошли и переиздания...

Меж тем автором «Москвы и москвичей» решительно надо считать Богдана Ильича Бельского!.. Да-да! Это так же не подлежит сомнению, как то, что «Выстрел», «Метель» и другие отлич-

[05]

ные повести, изданные за десять лет до того неким А. П., вышли из-под пера покойного Ивана Петровича Белкина 1. А уж если вы и в ото не верите, то прочтите-ка лучше, что сам Бельский о себе пишет, да биографию Загоскина, написанную г-ном Аксаковым, и прикиньте. Богдан Ильич — коренной москвитянин, а Михаил Николаевич Загоскин — Пензенской губернии, из села Рамзай, в Москву приехал на тридцать первом году от роду. И летами Бельский постарее, и службу начал побойчее: к славной памяти 1812 году он уж ротмистр в отставке, а Загоскин в свои двадцать три года — губернский секретарь, то есть, почитай, двумя чипами младше. Да и разве сравнишь: кавалерист, гвардеец — и статский, помощник столоначальника в департаменте не первой важности. Оба воевали, оба сражались храбро, но Бельский Москву защищал, бился под Бородином, участвовал в Тарутинском деле, в сражении под Малоярославцем был ранен, за ранами вышел в отставку и вернулся в Белокаменную, а Загоскин, петербургский ополченец, служил в корпусе Витгенштейна, брал Полоцк, в 1813-м адъютантом у графа Ф. Ф. Левиса участвовал в осаде Данцига, а потом еще много лет по гражданскому ведомству дослуживал в Петербурге. Ну, спрашивается, кому из них про Москву писать?

Иллюстрация к книге «Москвы и москвичей»

Как, вы говорите, что на Бельского не надо обращать внимания, что он пустое место? Ну, уж нет! Богдан Ильич худо-бедно, а своим домом в Москве жил, на Никитской, и хоть пообеднял после войны, однако ж по-прежнему, пусть и на окраине, на Пресне, но домишко завел-таки, да и два имения родовых тоже не безделица. Это Загоскин, жалованьем одним перебиваясь, ютился в доме тестя на антресолях, а наособицу зажил уж за сорок, когда роман принес ему, чуть ли не первому из русских писателей, богатство и известность. Хотя еще бабушка надвое сказала, кто этот роман написал: ходили слухи, что автор-то — Иван Александрович Хлестаков. Еще не Загоскин ли — пустое место?!

А, вы имеете в виду, что Бельский и Загоскин — одно лицо? Вздор! Посудите сами: Богдан Ильич — убежденный холостяк, Михаил Николаевич — отец семейства; Бельский взялся за перо на старости лет, Загоскин пишет с малолетства; один — анахорет, даже в Английском клубе тридцать лет не бывал, другой — и при дворе принят, камергер. Наконец, характер: Михаил Николаевич весел, непосредствен до наивности, вспыльчив, что твой порох! Богдан Ильич нетороплив, осторожен, оглядчив, пошутить любит в меру, па все имеет свой резон, по и чужое мнение выслушает охотно. Самый его характер в сочинении и виден!

____

1. Кстати, задиристые критики из «Отечественных записок» и «Современника» упорно именовали Богдана Ильича Белкиным! Журналы-то с направлением — значит, неспроста!

[06]

Выказывается, правда, между ними и некоторое сходство, чуть ли не родство: ведь бабушка Загоскина была урожденная Бельская. Но что поделаешь, «дворяне все родня друг другу»! Есть, конечно, и общность в суждениях: Богдан Ильич «не намерен прославлять людские страсти, поклоняться как божеству нашему земному разуму, валяться в ногах у Запада и идти непременно за веком, куда бы этот век ни шел». И Михаил Николаевич привык «воевать один против наших скептиков, европейцев, либералов, ненавистников России, апологистов всех неистовых страстей и поэтов сладострастия, то есть земной жизни и всех ее плотских наслаждений» 1. Да такое уж поколение — «старинные люди, мой батюшка»! Не диво, что совпадают у них и особенные, характерные черты, вроде невинного пристрастия к табакеркам фабрики Лукутина или «господствующей слабости» показывать московскую старину приезжим. И вы бы показывали, кабы много чего еще оставалось показывать!

Скажете: а литературные вкусы — разве они не схожи у того и другого? Оба не любят плаксивой чувствительности; всякие там ручейки, пастушки и бедные Лизы обоим поперек горла; «грязных картин» неистового романтизма тоже оба не приемлют, как будто сговорились; мало того, оба не видят особой разницы между тем и другим, для них все — французятина, неметчина, залетная мода. Ну, да не всем же врознь глядеть, на чем-то и сойтись можно! К тому же Михаил Николаевич говорит одно, пишет другое, — вспомните, каких он страстей в своих романах и повестях нагородил: тут тебе и зарезанные зверски старики, и младенцы с размозженными головами, буйная чернь, безумцы, разбойники, призраки! Что твой Евгений Сю! А у Богдана Ильича — московские барыни, купцы да «ваньки» — все тихо, благопристойно.

И в конце-то концов, ведь не только Загоскин от Бельского открещивается, но и Бельский себя за Загоскина выдавать не склонен. Он сам по себе. Вот пожалуйте — его письмо к Михайле Николаевичу, довольно-таки откровенное, нелицеприятное: «...г-н Загоскин... не то чтоб он был знаменитый писатель... есть гораздо почище его... пошел пописывать разные романчики...» Сам про себя такого не напишешь!

И ко всему — решительное доказательство! Как вы думаете, с кем Богдан Ильич встречается у Андрея Николаевича Радушина, кто этот господни в золотых очках, «который приехал на бал вовсе не для того, чтоб танцевать. Несмотря на его довольно свежее лицо и румяные щеки, нетрудно... отгадать, что он давно жи-

_____

1. Письмо Загоскина к П. А. Корсакову // Маяк, 1840, ч. 7, гл. 2, с. 103.

[07]

вет на свете; на ном... форменный камергерский фрак, сшитый не очень модно, однако ж и не по-стариковски...» Да конечно же это Загоскин! Если сами не узнаёте, то справьтесь у С. Т. Аксакова, он прямо об этом говорит. Знакомство, завязанное у Радушина, не остается без последствий: вот Бельский и Загоскин гуляют вместе в Петровском парке, смотрят па катанье в Сокольниках... Значит, Богдан Ильич заведомо не Михаил Николаевич!

«Впрочем,— говорит мне внимательный читатель,— оно, конечно, и так, по и не то, чтобы этак. Посмотрите,— продолжает сей дотошный чтец,— Михаил Николаевич в предисловии-то отнюдь не признается в этом знакомстве. Перечитайте,— указует этот несносный педант,— страницу пятую первого «Выхода»: там прямо сказано, что хоть Загоскин и встречался с Бельским в «разных обществах», по только под «настоящим его именем». То есть Бельский — псевдоним! И сличите-ка, — торжествует мой критик, помавая подъятым перстом,— что там написано па странице двенадцатой «Выхода второго»?! Вот что говорит Камергер-Загоскин: «Всякий раз, когда я бываю па бале, на гулянье, в театре — одним словом, в большом обществе, я непременно должен с вами сойтись. Не знаю почему, но только мне с вами так ловко, так свободно, как будто бы мы век прожили вместе. Уж не двойники ли мы?» А вот что ему отвечает Бельский: «Может быть, я и в самом деле ваш двойник». Вот именно,— уже уверенно заключает мой собеседник,— мнимый Бельский — двойник Загоскина, то есть сколок, копия, марионетка, кукла, рабское подобие, условная маска, рупор идей... Не было его, не было, не было...»

Но... да... гм... Ну, не было, так не было, и говорить, стало быть, нечего! Пусть мой ретивый оппонент, видимо лучше разбирающийся в предмете, сам все и рассказывает!

*

Иллюстрация к книге «Юрий Милославский»

Итак, М. Н. Загоскин никого не вводил в заблуждение. Ни критики, пи читатели ни минуты не сомневались, что «Москва и москвичи» принадлежит перу автора «Юрия Милославского», «Аскольдовой могилы» и других романов, комедий, повестей и т. п.  Однако остается вопрос: зачем Загоскин воспользовался этой пусть прозрачной, но все-таки маской и почему имя подставного автора было именно Бельский?

Начать с того, что фамилия эта историческая: Бельские, которых не следует путать с князьями того же прозвания, были хоть и худородными боярами, зато весьма заметными деятелями Московской Руси. К этому роду, в частности, принадлежал и печально памятный Малюта Скуратов. Но Загоскин рассчитывал, конечно, на другие, не столь болезненные ассоциации: давая рассказ-

[08]

чику имя Богдан, он прямо отсылал читателя к последним томам «Истории государства Российского» Карамзина, где неоднократно упоминался Богдан Яковлевич Бельский, оружничий Ивана IV, пользовавшийся неограниченным доверием грозного царя в последние десять лет его царствования, участвовавший во всех интригах Смутного времени, падавший, возвышавшийся, но неизменно тянувшийся к власти, вплоть до притязаний па русский престол. Собственно, Загоскину не так уж важны были подробности биографии этого политического «авантюриста крупного калибра, изменявшего всем государям, которым служил и милостями которых пользовался» 1. Ему было нужно историческое имя, благодаря Карамзину твердо засевшее в памяти его, Загоскина, современников. И нужно для того, чтобы изначально обосновать идеологическую позицию рассказчика, то есть независимую точку зрения москвича-стародума, чья приверженность старине естественно бы объяснялась родовой укорененностью в национальной традиции 2.

Ополчаясь па всеобщее «падение нравов» и споря с «новомодными» политическими, философскими и литературными теориями, Загоскин рассчитывал также, что правильный выбор псевдонима для двойника, определенный подбор фактов его биографии, чертбытового поведения сделают его высказывания заслуживающими внимания, а книгу в целом — общественно действенной. Читатели должны были услышать голос ветерана-патриота, доброго, нравственного, верующего человека, небогатого, но родовитого дворянина, протестующего как против крайностей «западнического» либерализма, так и против издержек бюрократической «петербургской» государственности, не разделяющего барского высокомерия «к малым сим», но и далекого от преклонения перед «чернью».

Эти поиски золотой середины заставили Загоскина — для наиболее острых полемических выходок — навербовать себе еще нескольких двойников: Артемий Захарьич Рыльский («Литературный вечер»), Андрей Яковлевич Миронов («Письмо из Арзамаса»), Николай Степанович Соликамский («Московская старина») — все они

_____

1. Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969, с. 111. (Фигура Б. Я. Бельского неоднократно появлялась на страницах исторических романов 1830-х годов.)

2. Впрочем, было в фамилии Бельский и что-то напоминающее полу-говорящие прозвания положительных персонажей в комедиях — всех этих французских Белькуров и Бельмонтов (от bel — красивый, хороший), русских Милонов и Милен, а отчасти и безличных Извольских, Ленских, Зарецких и т. п. Один из рецензентов «Москвы и москвичей» — А. Д. Галахов — даже поставил Загоскину в вину (не поняв его игры) соединение «простонародного» имени и отчества с условно-светской фамилией (См.: Отечественные записки, 1848, № 7, отд. VI, с. 40).

[09]

развивают то крайнее во взглядах Загоскина, что могло бы скомпрометировать разумного консерватора Бельского, превратить его в оголтелого ретрограда. Вообще Загоскин, если приглядеться, очень осторожен: на всякий тезис он находит значимые контраргументы. Опытный драматург, он создает контрапункт мнений, за которым только с определенным усилием можно разглядеть упорядоченную систему.

Картина мира, создаваемая Загоскиным в книге «Москва и москвичи», строится па довольно ограниченном наборе основных безоценочных категорий, попарно противопоставленных друг другу. Вот некоторые из этих пар — разного уровня глубины и значимости: свое противопоставлено чужому (например, русское — иностранному, московское — петербургскому), внутреннее — внешнему (например, домашнее — светскому), натуральное — искусственному, традиционное — привнесенному, вера — разуму, норма нравственная — норме гражданского закона или общему мнению, простор — тесноте, разнообразие — единообразию. В сетку этих противопоставлений, находящихся в довольно сложном взаимодействии, попадают практически все явления, оказывающиеся в поле зрения автора.

Однако Загоскин озабочен вовсе не классификацией, а оценкой явлений: ему важнее всего показать, что хорошо, а что плохо; что правильно, а что ложно; что нравственно, а что безнравственно. Каждая сцепка, эпизод, описание служат этой задаче. При этом Загоскин не навешивает ярлыки, нет, он предоставляет это читателю. Сам же автор как бы только раскладывает лица, предметы, явления, события по полочкам, а потом освещает их светом то любви своей, то насмешки или даже негодования (впрочем, последнее редко — режущих красок в его «осветительской» палитре не предусмотрено). С помощью эмоциональных акцептов Загоскин создает свою систему ценностей: прочитавшему книгу нетрудно будет заметить, что в пей все, обладающее признаками, стоящими в противопоставленных парах слева, оценивается более или менее положительно, а справа — в основном отрицательно.

Еще раз заметим: Загоскин очень осторожен, он понимает, что хорошо бы не только расставить, но и обосновать свои оценки. Для этого вводится критерий здравого смысла. Вот несколько примеров его действия. Для автора, несомненно, существует противопоставление старого и нового; более того, он эмоционально склонен первое считать хорошим, а второе — плохим. Однако здравый смысл, стоящий на страже объективности, решает по-своему: и в старом и в новом есть свои «за» и свои «против»; поэтому староверы и модники в книге будут, как правило, одинаково смешны.

[10]

Близко к этому решается и проблема противостояния социальных групп. Загоскин вовсе не чужд сословным и классовым пристрастиям и предрассудкам, но прежде, чем мы можем это почувствовать, опять включается здравый смысл, и оценочное начало отступает: в каждом сословии оказываются свои «агнцы» и «козлища», свои носители добра и зла. Таким образом, здравый смысл призван, смягчив наиболее резкие диссонансы, уравновесить всю идеологическую конструкцию книги, а главное — привязать теоретические, глубинные построения к реальности. А чтобы успешно выполнять свои функции, он должен быть связан с определенным лицом, то есть с человеком, обладающим конкретными житейскими чертами, своей позицией, поведением, нравственной физиономией. Этим лицом в книге и является Богдан Ильич Бельский; там же, где по сценарию он остается за кадром, в действие вступают другие «здравомыслы» — резонеры по случаю.

Что же конструировал Загоскин с помощью всех этих механизмов, картину чего он пытался нарисовать? Неужели Москвы? И да и нет. Ведь Москва в его понимании — «не город, не столица, а целый мир — разумеется, русский», «сокращенье всех элементов, составляющих житейский и гражданский быт России». И по строению своему, и по характеру Москва в книге — прообраз всей страны, и поэтому изображающий ее должен делать волей-неволей самые широкие обобщения. Загоскин, надо сказать, от обобщений и не отказывается; скорее наоборот — стремится к ним, подчас пренебрегая частностями и деталями.

Какова же в его интерпретации эта «Москва-Россия»?

При всех недоговоренностях и противоречиях в создаваемом Загоскиным образе угадываются черты некоего патриархального царства. Основная сила, регулирующая его внутреннюю жизнь, с одной стороны,— присущее всем жителям национальное и религиозно-нравственное мироощущение. Никаких внутренних конфликтов не предусмотрено: все твердо знают свое место и довольны им. С другой стороны, власть, которая видится не как государственная машина, а как семейное, патриархальное начало,— обеспечивает всем рапное покровительство. При этом страна отнюдь не двигается вспять, к варварской старине, а, питаясь историческими своими корнями, идет к цивилизации и прогрессу (каналы, железные дороги и т. п.) своим, неизвестно каким, но сугубо отличным от западного, путем. Все свободны в своих пристрастиях и занятиях, конечно в рамках, предписанных религией в нравственностью. Искусства и науки процветают. Философия отменена. Народ пьет только чай и сбитень, дворяне — вино с крымских виноградников. Мужчины ходят в русских кафтанах и зипунах; женщины одеты по последней парижской моде. Ино-

[11]

странцы, засилье которых наконец кончилось, приезжают и восхищаются.

Типичная консервативная утопия. К тому же примитивная и недодуманная (удивительного мало: автор больше думал над тем, чего в пей не должно быть, чем над позитивными, организующими ее элементами). В ней есть какое-то трогательное сродство со сном Ивана Васильевича из повести В. Л. Соллогуба «Тарантас» (1845) 1, пародирующим утопические теории раннего славянофильства. Есть сходство и с не менее утопическими представлениями министра народного просвещения С. С. Уварова, с 1834 года прокламировавшего знаменитые тезисы «самодержавия, православия, народности».

Своей полемической стороной образ России, силуэтно обрисованный Загоскиным, как и всякая утопия, повернут к действительности. В книге можно найти критику и бюрократической системы, и капиталистических отношений. Однако социальное зло для Загоскина неспецифично, оно растворено в океане нравственного зла, видится автору книги лишь как одна из сторон общего «повреждения нравов», имеющего вполне определенный источник — Запад. И если уж говорить о полемике, то настоящий враг Загоскина не российская действительность (все-таки «свое»), а западные новомодные «идеи» (тоже, между прочим, утопические) и их русские апологисты. Впрочем, это и полемикой-то назвать нельзя, а разве что руганью, «личностями»: Белинский в образе Варсонофия Наянова — таже черта, немногим лучше и его друг Неофит Ералашный, в котором вроде бы угадывается Н. В. Станкевич (к тому времени уже покойный) 2: под горячую руку доставалось и Гоголю за его российские антиутопии — «Ревизор» и «Мертвые души» («Два слова о наших провинциалах»). Но хотя по части ругани молодое поколение западников в долгу не оставалось 3, до серьезных споров с Загоскиным оно не снисходило. Программный пласт «Москвы и москвичей» упорно игнорировался. Вероятно,

____

1. Любопытно, что в Бельском видны и черты молчаливого оппонента Ивана Васильевича — пожилого помещика Василия Ивановича.

2. См. очерк «Литературный вечер».

3. Кроме довольно едких журнальных критик па его произведения, которые вспыльчивый Загоскин переносил очень болезненно, имели место и такие, например, приватные пассажи. «Имел случай видеть пренарядного шута — М. И. Загоскина,— писал Н. В. Станкевич Я. М. Неверову 24 апреля 1834 года.— Что за чудак! Представь себе, у пего есть претензия прослыть горячкою, энтузиастом, и он коверкается, бесится, как Пифия, и форсит, как его Богатонов» (Станкевич II. В. Переписка. М., 1914, с. 285). Справедливости ради надо сказать, что виною конфликтов частенько бывал «сварливый старческий задор» Загоскина.

[12]

пренебрежение даже не было вполне сознательным — просто свои идеи Загоскин излагал таким языком и в такой литературной форме, которые людям сороковых годов были не слишком-то внятны.

Чтобы разъяснить эту ситуацию, необходимо проследить литературную генеалогию «Москвы и москвичей». Уже сам материал книги — общественные правы, а еще более — предвзятый, нормативный подход к этому материалу указывали на соотнесенность «Москвы и москвичей» с нравственно-сатирической традицией, расцветшей в европейских литературах в XVIII веке.

Рядом с романом и бытовой комедией — основными жанрами этого направления — скоро возник и нравоописательный очерк, позиции которого укреплялись по мере развития журналистики. Ко времени молодости Загоскина очерк — вполне сформировавшийся жанр, имеющий и свою историю, и определенную репутацию в литературном «свете». В 1810-х годах очерк, еще лет за пятнадцать — двадцать до этого игравший роль социального критика, сатирика, превращается в степенного наблюдателя и моралиста. В это же время в многочисленных очерках французского писателя В.-Ж. Жуи, печатавшихся сначала в периодических изданиях, а потом собранных в отдельные книги, появляется сквозная фигура наблюдателя нравов. Сперва это Пустынник Антеннского предместья, потом Гвианский пустынник, затем Париж обозревает Простодушный, наведывается Пустынник и в провинцию, в Англию и т. д . 1

Фигура наблюдателя во всех очерковых циклах Жуи слеплена примерно по одному канону: это умудренный опытом человек, проживший много лет вне Парижа, а то и вне Франции, куда возвращается уже на старости лет и где, как правило, не имеет близких знакомых. Живет он на окраине, независимо и на досуге следит за бурной столичной жизнью, описывает ее и комментирует. Не правда ли, знакомо? Почему бы Богдану Ильичу Бельскому не назваться Отшельником с Пресненских прудов? Все важнейшие приметы совпадают: «внешняя» по отношению к наблюдаемому точка зрения (отсутствие крепких личных связей, отдаленность жилья), выработанная независимая жизненная позиция, конкретность индивидуальных биографических характеристик, склонность к морализаторству — этого уже более чем достаточно для установления генетической связи между «Пустынниками» Жуй и мнимым автором «Записок» о Москве. Если же провести подробный анализ текстов Жуй и Загоскина, то у последнего найдется не одна сотня

____

1. Сериалы Жуи, начавшие появляться в 1812 году, довольно быстро — кусками и целиком — переводились на русский язык. На русской почве Жуи имел множество подражателей.

[13]

параллельных мест, а то и прямых заимствований из очерков его французского предшественника 1.

Однако убежденность в том, что очерковые серии Жуи послужили прообразом для книги Загоскина, не приближает нас к ответу па вопрос, почему автор «Москвы и москвичей» обратился к этому жанру через двадцать лет после того, как очерк в роде Жуи вышел из моды. Почему-то представляется, что ссылка па прецедент тут мало может помочь: участие Загоскина в издании журнала «Русский пустынник» в 1817 году (во втором полугодии выходил под названием «Северный наблюдатель») говорит лишь о том, что работа в жанре нравоописательного очерка была ему не совсем в новинку. Одновременно становится ясно, что новое обращение Загоскина к очерку диктовалось и не стариковским пристрастием к прошлому — в литературной своей деятельности Загоскин отнюдь не был оголтелым противником моды, недаром его «Юрий Милославский» оказался первым русским историческим романом. Соблазнительно думать, что и в данном случае он польстился па литературную «конъюнктуру», просто не поняв, что старые опыты в роде Жуи и новый «физиологический» очерк, в начале сороковых годов входящий в люду с легкой руки французов, — далеко не одно и то же 2.

Новый расцвет очерка в русской литературе был связан с общекультурной тенденцией той эпохи к национальному и общественному самопознанию. Понять, кто такие мы, что такое современная Россия во всем разнообразии составляющих ее социальных и этнографических типов, — такова была задача очерка сороковых годов. Собственно, задача Загоскина близка к этой. Но насколько же разнятся применяемые им средства описания от принятых в современном ему «физиологическом» очерке! Со времен

____

1. Есть, конечно, и различия: например, Жуй почти не прибегает к форме драматических сцен — здесь видимо сказалась длительная привычка Загоскина к комедийному жанру. Существенно отличаются очерки французского и русского авторов и по объему: тексты Жуи короче, но и это попятно: главы «Пустынников» приноровлялись к газетным возможностям, а Загоскин мог писать не стесняясь.

2. Первым ярким образцом сборника «физиологических» очерков в России было издание А. П. Башуцкого «Наши, списанные с натуры русскими» (СПб., 1841—1842), использовавшее опыт французского многотомника «Французы в их собственном изображении» (1840—1842). Одновременно с первым выпуском «Москвы и москвичей» появился и первый сборник московских «физиологий» — книга П. Ф. Вистенгофа «Очерки московской жизни» (М., 1842), стоящая на полпути от нравоописания к чистой «физиологии»; большинство появившихся тогда рецензий строилось на сопоставительном анализе книг Загоскина и Вистенгофа.

[14]

Жуп жанр кардинально изменил отношение к предмету описания, а соответственно и способ описания. Очеркист-«физнолог» уже не сличает, как нравоописатель, «местные» правы с эталонной, общечеловеческой нормой, а классифицирует конкретные социальные объекты (например, профессиональные тины) на основе их внутренней структуры, функций и т. п. То есть «физиологический» очерк уже и нельзя, строго говоря, назвать описанием — это почти научный анализ. Естественно, постепенно отмирает в «физиологии» и фигура наблюдателя-резонера, носителя эталонной идеи. Богдану Ильичу Бельскому, с его выношенными представлениями о жизни и с конкретной биографией, совершенно нечего делать в очерке нового типа, где стремление к объективности требует максимального отделения наблюдателя от наблюдаемого, вплоть до полного его удаления из текста.

На протяжении восьми лет, пока печатались выпуски «Москвы и москвичей», «физиологический» очерк успел стать одним из самых популярных литературных жанров 1. При этом в сознании современников он прочно ассоциировался с новым литературным течением — так называемой «натуральной школой», идеологом которой был В. Г. Белинский. Надо сказать, что уже одно это могло отвратить Загоскина от мысли модернизировать свой очерк, а ведь были еще и внутренние, творческие принципы и привычки, не позволявшие ему усвоить правила нового жанра.

Так или иначе, а облик загоскинских очерков, оставаясь неизменным, с точки зрения новых требований словесности день ото дня старел. Кого в сороковые годы могло привлечь нормативное морализаторство Загоскина? Глубинная же его концепция России оставалась недоступной ни для серьезного рассмотрения, ни для критики, так как она была слишком глубоко зарыта в рыхлой массе пустого словесного материала, слишком хорошо замаскирована устарелой формой нравоописательного очерка и к тому же слишком сильно искажалась полемическим пафосом отдельных эпизодов, в которых возрождались умолкшие споры фамусовских времен о «власти моды», «ложном воспитании» и «чистоте языка» 2.

______

1. О развитии жанра «физиологического» очерка в России см. в кн.: Цейтлин А. Г. Становление реализма в русской литературе. М., 1965.

2. Поднимая проблематику 1810—1820-х годов, Загоскин, естественно, обращается (то соглашаясь, то споря) к опыту А. С. Грибоедова, своего великого предшественника в описании и критике московских общественных нравов: книга переполнена явными и скрытыми цитатами из «Горя от ума». Ощутимы также и следы полемики между молодыми «архаистами» из клана «Беседы любителей русского слова» с молодыми карамзинистами «Арзамаса» и других литературных споров той эпохи.

[15]

Вряд ли кто-нибудь искал в книге Загоскина глубокого психологического анализа или потрясающих сатирических обобщений (а ведь уже вышли и «Герой нашего времени», и «Мертвые души»), но критики не обретали в «Москве и москвичах» даже минимальных социальных наблюдений и конкретностей «физиологического» анализа. Поэтому загоскинское описание столицы представлялось им архаичным и бессмысленным. И не приходится удивляться, что общий приговор гласил: «В книге нет ни Москвы, ни москвичей!» 1

Ну вот, договорились! Вот уж где уместно вспомнить слова Михаилы Дмитриева, вовсе не справедливо примененные им к Загоскину: «Он но изображал, а сочинял нравы, да потом их и осмеивал!» Мало того, что приписали бедному Михаилу Николаевичу какие-то идеи, «концепции», которых у него отродясь не было (да он от них, как черт от ладана, бегал!), так еще и обругали! Ну, как не стыдно! И нашли, на кого сослаться — на критиков... Вспомнили бы, что Артемий Захарьевич Рыльский говаривал: «Бездарный писатель, который хочет во что бы то пи стало продолжать писать, всегда превращается в неумолимого критика; это плебей, который ненавидит всех патрициев; чем выше талант, тем с большим ожесточением старается он забросать его грязью!»

Нет Москвы... Шутите! У Михаила Николаевича с Богданом Ильичом она-то и есть. Где сегодня это волшебное «смешение великолепия с деревенской простотой», где величавая старина, уравновешивающая, одушевляющая ежедневную суету? Попробуйте съездите в Симонов монастырь или в Марьину рощу... Что вы там найдете?.. И никакая «натуральная школа» не поможет вам вспомнить, как тут что было. А Загоскин — поможет...

Нет москвичей... И впрямь покажется, что нет, если сравнишь наш невразумительный говорок с полновесным, свободным, искристым языком былого века! Конечно, уж не вернешь этих старозаветных барынь с их приговорками, причудами и моськами; этих

_____

1. Хотя сама эта хлесткая формула встречается в отзывах на книгу только (!) три раза (в анонимной рецензии «Отечественных записок», 1844, № 6, отд. VI, с. 73; в предисловии В. Г. Белинского к сборнику «Физиология Петербурга» и в воспоминаниях М. А. Дмитриева — см. с. 552), однако соответствующим смыслом пронизаны практически все высказывания о «Москве и москвичах» в современной печати (здесь оказываются единомышленниками столь непохожие критики, как сдержанный консерватор П. А. Плетнев и задиристый либерал А. Д. Галахов). Благожелательные отклики друзей Загоскина (С. Т. Аксаков, И. И. Панаев) или тех журналистов, которые рассчитывали на его сотрудничество в своих журналах (например, О. И. Сенковский), в общем-то можно не принимать во внимание.

[16]

стариков-резонеров с лукавой усмешкой и острым словцом на устах, этих рассудительных московских «ванек»... Но ведь это тоже были — мы! Так обернитесь, посмотрите, послушайте — здесь, у Михаила Николаевича, они как живые.

Поверьте автору: его приметливость и добродушная веселость, прекрасный старый московский говор, горячий и простодушный патриотизм убедят вас, что столица паша имела «свою собственную образованность, свой нравственный характер, свои понятия, свои причуды, столь же любопытные и столь же достойные уважения, как все, чем отличаются или гордятся прочие большие города Европы» А «идеи» — зачем они здесь?! Это просто книжка, чтобы читать. Ни особой мудрости, пи редких знаний вы из нее не почерпнете. Но увидите много незнакомого вам сегодня в вашем вавилоне XX века. И еще — научитесь любить эту отшумевшую жизнь, как любил сам Михаил Николаевич Загоскин, и сейчас готовый показывать вам свою Москву.

*

«Кровные, родовые свойства каждого народа, его недостатки и достоинства, хорошие и дурные склонности, быть может, облекутся в лучшие формы, получат другие названия, но в существе своем останутся все те же...» Страницы «Москвы и москвичей» проникнуты этим живым ощущением преемственности поколений. Отношение Загоскина к истории своего народа выражается в четырех простых словах: помнить, понимать, любить, беречь. И теми же словами, той же мерою мы должны оцепить его книги, его оригинальную и симпатичную личность. «Комуждо по делом его».

Н. Охотин

_____

1. Библиотека для чтения, 1843, т. 56, № 2, отд. VI, с. 53.

[17]

Цитируется по изд.: Загоскин М.Н. Москва и москвичи. Записки Богдана Ильича Бельского, издаваемые М.Н. Загоскиным. М., 1988, с. 5-17.

Вернуться на главную страницу М.Н. Загоскина

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС