Санд Жорж, Аврора Дюпен

1804-1876

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Жорж Санд

Французская писательница

Санд Жорж (Аврора Дюпен) (1804-1876) — французская писательница. Наследие Санд огромно: десятки романов, путевые очерки, множество статей и рецензий и четырехтомная «История моей жизни». В ее творчестве отобразились идеи свободы личности (в том числе эмансипации женщины), демократизма, социальной утопии, высокой любви: «Индиана» (1832), «Орас» (1841/1842), «Консуэло» (1842/1843). Произведения Санд были крайне популярны благодаря увлекательности сюжета, поэтичности, красноречию.

Гурьева Т.Н. Новый литературный словарь / Т.Н. Гурьева. – Ростов н/Д, Феникс, 2009, с. 258.

Сент-Бёв Ш.

Жорж Санд. «Индиана»

Говорить об «Индиане», безусловно, можно, несмотря на то, что прошло всего несколько недель с тех пор, как книга эта возбудила всеобщее внимание, почти повсюду собрала обильную жатву отзывов и похвал, нашла немалое количество покупателей и читателей — словом, вызвала все те отклики, которые принято считать за успех. Ибо «Индиана» не просто нашумевшая книга; увлечение ею вызвано не тем, что она явилась, как долгожданный сюрприз или некая сознательно, расчетливо приготовленная приманка, на которую клюнула публика, соблазненная именем любимого автора, а то и диковинным и загадочным заглавием, которое еще за полгода до появления книги интригующе красовалось то в изящных каталогах на веленевой бумаге, то на нежно-желтых, цвета свежего масла, обложках новых шедевров, — нет, не этим обстоятельствам обязана она своим успехом. Накануне того дня, когда «Индиана» вышла в свет, никто о ней еще и не думал; никакие многообещающие объявления не призывали читателей поторопиться, — иначе они не успеют первыми высказать свое суждение, которое потом станут повторять все; второе издание на атласной бумаге, вероятно, не лежало совсем готовым и сброшюрованным еще до того, как появилось первое; короче, первые шаги «Индианы» были непритязательны, скромны, имя ее автора мало известно, и даже ходили слухи, будто под ним скрывается другое, еще менее известное. Но

[145]

когда, развернув книгу, мы внезапно очутились в мире правдивом, живом, в подлинно нашем мире, за сто миль от исторических сцен и лохмотьев средневековья, которыми насытили нас по горло многочисленные дельцы от литературы; когда мы встретились с нравами и персонажами, подобные которым нам случалось видеть в жизни, обнаружили в ней естественный язык, знакомую обстановку; сильные, необычайные страсти, либо действительно пережитые, либо правдиво описанные, страсти, и ныне еще возникающие в подспудных глубинах многих сердец средь однообразной и бездумно-размеренной нашей жизни; когда нас покорили своей увлекательной новизной Индиана, Нун, Ремон де Рамьер, мать Ремона, господин Дельмар, оживив в нашей памяти собственные наши переживания; когда многие из промелькнувших в нашей жизни фигур, отдельные, едва наметившиеся приключения, ситуации, о которых мы только мечтали или о которых, напротив, вспоминаем с сожалением и раскаянием, вдруг ожили и сложились на наших глазах в волнующую картину вокруг существа романтического, но отнюдь не выдуманного, — тогда, поддавшись очарованию этой книги, мы принялись поглощать страницу за страницей и простили автору ее несовершенства, даже странный, неправдоподобный ее конец, и принялись рекомендовать ее другим, уверенные, что и они испытают столь непреодолимое волнение. «Читали вы «Индиану»? — стали все спрашивать друг у друга. — Прочтите же ее!»

«Индиана» — отнюдь не шедевр; в этой книге есть место, — после гибели Нун, когда сделано роковое открытие, поразившее душу Индианы, и она в это страшное утро приходит в комнату Ремона, а тот отталкивает ее, — являющееся некой точкой, границей, где кончается то, что в романе правдиво, прочувствовано, подмечено в жизни; все дальнейшее представляет собой, по-видимому, чистый вымысел; здесь тоже встречаются превосходные места, величественные и поэтические сцены, но это уже не реальность — ее силится продолжить фантазия; завершить интригу романа берет на себя воображение. Мы восхищаемся талантом автора и в этой второй половине, но не находим здесь уже ни трепещущей правды, ни непосредственных наблюдений, ни искренней взволнованности, которыми отмечено было начало кни-

[146]

ги. Это отсутствие целостности и, так сказать, преемственности повествования и является причиной того, что «Индиана» оказывается ниже некоторых романов меньшего объема, а может быть, и меньшего значения, которыми мы обязаны перу знаменитых женщин; «Эжен де Ротлен», «Валери» * — произведения гораздо более полные и гармоничные в своей простоте. «Индиана» скорей напоминает «Дельфину» *, тоже неоднородную по композиции, и я не нахожу, чтобы она была намного ниже книги г-жи де Сталь. У обоих романов есть еще и одна общая черта: оба они имеют определенную философскую тенденцию, оба заключают в себе одну и ту же мораль — у г-жи де Сталь она выражена более отчетливо и лежит на поверхности, в Индиане скорее подразумевается и рассчитана на проницательность читателя; модным во времена г-жи де Сталь метафизическим отступлениям, от которых она не отказывается и в «Дельфине», автор романа 1832 года предпочитает всяческие живописные прикрасы вроде описания интерьера или какой-нибудь деревянной панели в гостиной, — чем порой даже несколько злоупотребляет, хотя они, в общем, не так уж неуместны в семейном романе.

Уверяют, будто автор «Индианы» — женщина, так же как и автор «Дельфины», а значит, имя, стоящее на заглавном листе, играет ту же роль, что имя Сегре на заглавном листе романов г-жи де Лафайет, или же имя Пон-де-Вель, под которым выходили романы г-жи де Тансен *. Такое предположение, по мере того как мы углубляемся в роман, кажется нам все более и более правдоподобным. В самом деле, если некоторые особенности рисунка и колорита в тех местах книги, где встречается много описаний и требуется искусное перо, свидетельствуют о большей уверенности и навыке, чем это естественно было бы предположить у женщины, пишущей самостоятельно и притом впервые столь длинное произведение, все же множество тонких и глубоких наблюдений, оттенков чувства, переходов от одного ощущения к другому, анализ сердечных переживаний Индианы, изнуряющая ее скука, ее томительное, лихорадочное и безнадежное ожидание, — бедная рабыня! — и эта вдруг внезапно вспыхнувшая любовь, эта наивная и неудержимая отдача себя во власть чувства, ее вне-

[147]

запная и пламенная привязанность, а главное, то, как охарактеризован Ремон, герой, раскрытый и разоблаченный во всех проявлениях его жалкого эгоизма, в котором ни один мужчина, будь он даже вторым Ремоном, никогда не смог бы отдать себе отчет и не посмел бы признаться; доля горечи, плохо скрытая насмешка над общепринятой моралью и жестоким ханжеством общественного мнения, позволяющие заподозрить, что автор сам страдал от них; все это, кажется нам, подтверждает распространившиеся слухи и сообщит этой патетической книге еще большую романтичность, ибо к интересу повествования примешивается ощущение таинственной и живой связи героики с автором, которого читатель в ней угадывает.

Индиана — креолка с острова Бурбон, грустная и бледная девушка, в жилах которой течет испанская кровь; хотя родилась она под солнцем Индии, но страдает чисто европейской болезнью века; хрупкая и тоненькая (gracilis), с легко уязвимой, застенчивой душой, она жадно ожидает любви, на которую уже больше не надеется; это нежная, впечатлительная натура, почти лишенная чувственности, совершенно эфирное существо, которое слушается только велений своей души и, если нужно, способно выдержать самые сильные испытания. Отец ее, бывший приверженец короля Жозефа Бонапарта, в 1814 году принял разумное решение покинуть Испанию и поселиться в колониях. Индиана родилась там и была воспитана в наивности и неведении; с малых лет лишившись матери, она почти полностью была предоставлена заботам своего двоюродного брата, который был старше ее на десять лет, — сэра Родольфа Брауна, или, короче, сэра Рольфа; он и занимался ее образованием. Этот кузен, человек очень своеобразный, даже оригинал, в детстве испытал на себе тяжелую тиранию родителей, всячески его угнетавших и вынудивших его замкнуться в себе, так как вся их любовь сосредоточилась на старшем сыне. Он привязывается к маленькой Индиане, как к единственному существу на свете, которое способно ему улыбнуться и платить дружбой за дружбу. Возможно, что, несмотря на разницу в возрасте, он в конце концов и женился бы на своей кузине, ибо тем временем она успела превратиться в прелестную девушку, а сам он, после смерти старшего брата,

[148]

которому родители оказывали несправедливое предпочтение, стал богатым наследником. Но как раз в это время он отправляется в далекое путешествие, а отец Индианы выдает свою послушную дочь замуж за французского полковника в отставке, барона Дельмара, в то время весьма богатого негоцианта на острове Бурбон. Вскоре после этого Индиана вместе с мужем переезжает во Францию, а сэр Рольф, став свободным после смерти родителей и жены (он тоже из покорности позволил женить себя), едет туда вслед за ними. Человек прямой, сердечный и не помышляющий ни о чем дурном, он без всякой задней мысли поселяется у своей кузины или, во всяком случае, проводит у нее почти все свое время, несмотря на то, что господин Дельмар порядочно ревнует жену. В конце концов господин Дельмар примиряется с его присутствием. Как живо представлены уже в первой сцене романа эти три персонажа (к их маленькому обществу необходимо прибавить еще чудесную собаку, грифона Офелию) в дождливый осенний вечер, в большой гостиной замка Ланьи! Печальная Индиана, как всегда, скучает и молчит, сэр Рольф тоже, вероятно, скучает, хотя его румяное, цветущее лицо и кажется невозмутимым. Барон Дельмар нервничает, мешает огонь в камине, пытается затеять сцену ревности, прогоняет из гостиной бедную Офелию за то, что та зевнула. А за окном воет ветер, льет дождь; Индиана дрожит, словно при приближении какого-то таинственного рокового события. Предчувствие! Безмолвие! Ожидание! — роман сейчас начнется.

Надобно знать, что Индиана привезла с острова Бурбон горничную, или, вернее, подругу детства, с которой никогда не расставалась, живую и хорошенькую индианку Нун. Едва она стала появляться на сельских праздниках в соседней деревне, как сразу произвела вокруг целую сенсацию. Один молодой человек, живущий неподалеку, господин де Рамьер, заметил ее и постарался, чтобы и она обратила на него внимание. Его пылкие признания смутили доверчивое и легко воспламеняющееся сердце девушки; с этого дня Нун покорена; ради нее он отказывается от поездки в Париж; он навещает ее по ночам и, рискуя сломать себе шею, лазает через ограду парка; должен он прийти и в этот вечер, но отставной сержант, правая рука полковника, преду-

[149]

преждает своего хозяина, что вот уже несколько ночей, как из замка воруют уголь, что воров уже выследили и что замок необходимо охранять. Господин Дельмар радуется случаю разогнать свою скуку; он видит, что приключение принимает воинственный оборот, и, несмотря на дождь и ревматизм, берет ружье и выходит в парк, чтобы собственноручно покарать виновного.

Предполагаемый вор оказывается не кем иным, как Ремоном де Рамьером; он ранен, его переносят в дом; Индиана помогает привести его в чувство. Придя в себя, он тут же придумывает для своей эскапады объяснение, которое не кажется слишком фантастичным. Позже, в Париже, он встречает Индиану на балу. Тут соблазнитель горничной влюбляется в госпожу; к его ухаживанью относятся благосклонно. Автор с большим тактом подготавливает и развивает эту трудную ситуацию; с самого начала драма в полном разгаре. Индиана не знает, что человек, которого она избрала и который, как она надеется, вернет ей и прежние надежды, и вкус к жизни, уже подарил свою любовь другому существу, да еще столь ей близкому; в тот день, когда Нун узнает все, или, вернее, в ту бурную и мрачную ночь, когда она делает это открытие, бедная девушка бросается в воду. Индиана еще ничего не понимает, она не постигла еще как следует причин гибели любимой подруги; она не может и не смеет угадать правду.

Я не хочу заниматься пересказом, но мне нужно было обрисовать ситуации, чтобы судить о характерах. Все идет хорошо до половины романа или даже до последней его четверти. Персонажи остаются правдивыми, сцены правдоподобными, несмотря на всю их запутанность; один лишь сэр Рольф порой немного смахивает на карикатуру, но мы не заметили бы этого, когда бы в конце романа ему не была уготовлена совсем другая роль и он не превратился бы внезапно в полную свою противоположность. Мы без всяких возражений согласились бы с образом этого скрытного, неловкого, молчаливого человека, прячущего осколки излишне чувствительной души под здоровым румянцем, а деликатность чувств под тяжеловесной неуклюжестью, человека, который изо всех сил старается быть эгоистом, но достигает этого лишь внешне, который наблюдает, угадывает, все

[150]

знает и ничего не показывает, но инстинктивно, словно верный пес, неустанно следит за той, кому предан всем сердцем. Эпизод на охоте, когда сэр Рольф, услышав, что лошадь Индианы сбросила ее и она при смерти, флегматично вытаскивает свой нож и собирается перерезать себе горло, производит, по-моему, исключительное впечатление. Но сэр Рольф из четвертой части уже не похож на этого человека, которого мы, как нам кажется, оценили и поняли; сэр Рольф, после долгих лет молчания открывающий, наконец, свою любовь измученной Индиане и высказывающий эту любовь в выражениях, которые пристали бы влюбленному юноше или сладкозвучному поэту, сэр Рольф, язык которого вдруг развязывается, а внешний облик становится тоньше и одухотвореннее, сэр Рольф во время путешествия по морю, а затем у водопада в хижине Берники, — все это, конечно, тот же самый, знакомый нам сэр Рольф, но преображенный в некоем новом бытии, возносящем его над человечеством; также и Индиана, которая в ходе повествования становится все свежее и моложе, это, конечно, та же самая Индиана, но только вознесенная к сонму ангелов; во всяком случае, на земле мы не могли бы встретить такими этих героев после всего, что им пришлось вынести и пережить.

Индиана с самого начала принимает любовь всерьез; она сердцем своим избрала, отметила Ремона, как то идеальное существо, которое она всегда ждала, как того, кто должен дать ей счастье. Ее первые разочарования, то, как естественно и легко Ремон рассеивает их, как он завлекает и зачаровывает ее; мрачная догадка, зароненная ей в душу словами сэра Рольфа о гибели Нун, удар, нанесенный ей этой догадкой, и который она в свою очередь наносит Ремону, ее вера в него, несмотря на это открытие, ее решение бежать с ним, укрыться у него, вместо того чтобы уехать со своим мужем; эта безграничная, щедрая, непоколебимая отдача себя, без оглядки на общественное мнение, без угрызений совести, и в то же время суеверный страх перед плотской близостью и отказ от нее; весь этот анализ чувств Индианы правдив, полон глубоких и неопровержимых наблюдений и достоин всяческих похвал. Именно такой может быть женская любовь, если недостатки нашего воспитания, узость наших взглядов и ухищрения нашего тщеславия

[151]

еще не превратили ее в легкомысленное чувство и не снизили до посредственности; это любовь, которая, если уж отдаешься ей, без колебаний пренебрегает суетными сплетнями и мнимыми благами жизни, чтобы подняться ввысь, к царственному трону мира. Но мне непонятно, как могла Индиана, после того как она так самоотверженно любила, так далеко зашла в своем заблуждении, внезапно исцелиться и вновь обрести безоблачное чело, ясную и счастливую улыбку и чуть ли не девственное блаженство под пальмами своей хижины, — идиллия эта преувеличена, — в финальной картине краски сгущены даже по сравнению с той сценой, с которой начинается «Поль и Виржини». Я прекрасно понимаю, что в возрасте Индианы, даже вопреки ранам, нанесенным столь бурной страстью, люди смягчаются, живут, понемногу забывают и после довольно долгого перерыва, в конце концов, могут даже полюбить снова, но здесь переход слишком резкий, исцеление магическое, сэр Рольф играет роль настоящего «Deus ex machina»: до тех пор принимавший вид какого-то простака и остававшийся скромным свидетелем драмы, он вдруг предстает в своем истинном обличье, вновь обретает возвышенную красоту и похищает Ариадну для себя: правдивая история заканчивается словно мифологическая поэма.

Характер Ремона де Рамьера — это пугающее, но не преувеличенное олицетворение того обольстительного эгоизма, той вкрадчивой ласковости, того красноречия, той чувствительности, которые всегда готовы удовлетворить самое себя и доставить себе удовольствие. Сколько людей с богатой и нежной натурой испортились таким образом, продолжая нравиться и вводить в заблуждение других и себя. Сколько чарующих улыбок, сколько легко проливаемых лицемерных слез, которым тот, кто расточает их, сам до известной степени верит, прячут ото всех, даже от него самого, отвратительную сущность его эгоизма. Если законченные Ремоны де Рамьеры, слава богу, встречаются редко, потому что столь обворожительная испорченность требует особого сочетания счастливых свойств характера и блестящих талантов, то большинство светских людей в своем отношении к женщинам все же весьма склонны брать за образец подражания пользующийся таким успехом тип героя. Честь автору «Индианы» за то, что он сорвал его лжи-

[152]

вую маску и обнаружил причины жалкой его удачливости! Однако автор вряд ли прав, когда в конце романа с горькой иронией показывает нам своего героя столь свежим, столь красивым и спокойным среди бедных заблудших существ, принесенных ему в жертву; у Ремона не прибавилось ни одной морщины, не выпал ни один волос. Подобного равнодушия не встретишь даже в сердцах самых извращенных эгоистов. Тщеславие, прихоть, чувственность, потребность добиться любой ценой успеха и наслаждения и прочие неблагородные страсти оказываются и для таких людей разрушительными; от них редеют волосы и лоб покрывается морщинами.

В обществе эти люди принимают спокойный вид и неизменно улыбаются по привычке или из притворства, но если вы застанете их в одиночестве в минуты раздумья, в халате и туфлях, то увидите, что они нахмурены, мрачны, лицо их в конце концов оказывается суровым, недовольным и злым. Кроме того, хотелось бы, чтобы, наделяя Ремона де Рамьера большими талантами и выдающейся политической ролью, автор меньше распространялся бы о его великом уме и о влиянии его брошюр; ведь, по правде говоря, гениальных и талантливых людей, пишущих брошюры во Франции, писавших их в эпоху министерства Мартиньяка или немного раньше, в священном кругу монархии, учрежденной согласно хартии, было не так уж много, и я могу назвать только одного человека, к которому в точности могли бы подойти эти приметы Ремона; имя этого известного и почтенного литератора само собой приходит на ум *, и мимолетное это сопоставление не только оскорбляет его, но вредит и Ремону: никогда не следует приписывать персонажам романов слишком видной общественной роли, иначе их могут принять за знаменитых людей, а такое сходство легко проверить и опровергнуть. Особая прелесть, присущая романтическим героям, от этого безвозвратно исчезает.

После выхода в свет своего романа автор «Индианы» опубликовал в одном журнале новеллу под названием «Мельхиор», где в более ограниченных рамках мы находим столь же верные наблюдения и ту же искренность чувств, как и те, о которых мы сейчас говорили. Успех «Индианы» будет суровым испытанием для ее автора; мы хотели бы предостеречь его; книгопродавцы, издате-

[153]

ли книг и газет, вероятно, уже осаждают его просьбами о рассказах и романах и требуют, чтобы он писал их один за другим, беспрерывно. Не торопясь уступать их настояниям, по-своему выражающим волю публики, автору «Индианы» следовало бы каждый раз проверять свои возможности, оставлять себе достаточные сроки, не подгонять свое вдохновение и никогда не насиловать драгоценный свой талант, столь щедрый и многообещающий.

1832

[154]

Цитируется по изд.: Сент-Бёв Ш. Литературные портреты. Критические очерки. М., 1970, с. 145-154.

Примечания

Впервые статья опубликована в газете «National», № 279, 5 октября 1832 г., затем перепечатана в издании «Critiques et Portraits littéraires», t. II, 1836.

Стр. 147. «Эжен де Ротлeн» (1808) — роман писательницы Аделаиды Суза, в котором изображены нравы аристократического общества XVIII в.; «Валери» (1803) — автобиографический роман г-жи Крюденер; «Дельфина» — роман де Сталь, опубликован в 1802 г.

...играет ту же роль, что имя Сегре на за главном листе романов г-жи де Лафайет, или же имя Пон-де-Вель, под которым выходили романы г-жи де Тансен. — Печатая «Принцессу Клевскую» (1678), г-жа де Лафайет заручилась согласием своего секретаря, писателя Сегре, поставить его фамилию на титульном листе. Впоследствии это дало Сегре основание претендовать на авторство «Принцессы Клевской». Пон-де-Вель — один из соавторов г-жи Тансен. Под его именем вышли романы «Осада Кале» (1739), «Невзгоды любви» (1747).

Стр. 153. ...имя... известного... литератора... — В образе Ремона де Рамьера можно усмотреть черты французского писателя Шатобриана, автора политических брошюр, игравшего значительную роль во французском обществе периода Реставрации.

Далее читайте:

Исторические лица Франции (биографический указатель).

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС