Геннадий БАННОВ
       > НА ГЛАВНУЮ > РУССКОЕ ПОЛЕ > >

ссылка на XPOHOC

Геннадий БАННОВ

2005 г.

РУССКОЕ ПОЛЕ


XPOHOC
ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ
ФОРУМ ХРОНОСА
НОВОСТИ ХРОНОСА
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:
РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
ПРАВИТЕЛИ МИРА
ВОЙНА 1812 ГОДА
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
СЛАВЯНСТВО
ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
АПСУАРА
РУССКОЕ ПОЛЕ
1937-й и другие годы

Геннадий БАННОВ

На изломе истории

1

Родители мои, происхождением западно-сибирские крестьяне, по большевистской градации считались середняками. Артель, состоящая из большой семьи деда Спиридона с сыновьями, дочерьми, снохами и зятьями, с детьми, малыми и большими, имела в своем распоряжении все необходимое для работы и безбедной жизни: сеялки, сенокосилки, веялки, рабочих и выездных лошадей, коров, овец, пасеку. Были и мастерские: одна по выделке кож и овчины, другая — шубнопошивочная, там трудились дочери и снохи. Земли в Сибири хватало. Дяди мои и отец сеяли рожь, пшеницу, овес, везли в город на продажу зерно и шубы. Работников не нанимали, под руководством деда Спиридона со всеми делами справлялись своими силами.
До первой мировой войны революцией в Западной Сибири не пахло, но вернувшиеся с фронта солдаты были настроены по-большевистски, революционно. Одним из завзятых «революционеров» в семье был не самый старший из Спиридоновых сыновей, фронтовик Фома, привлекший на свою сторону остальных братьев — Аксентия, Виктора, Петра и — младшего — Ефима. Отца моего. Фома был деятельный, во имя революции не жалел ни сил, ни времени.
В Омске адмирал Колчак провозгласил себя Верховным правителем Сибири и с белой армией пошел на Москву. Сочувствующие большевикам мужики, Спиридоновичи в том числе, вынуждены были жить в лесу. Домой они осторожно наведывались, по одному, по двое за продуктами, за одеждой. Часто навещал свой дом и свою молодую жену Катерину и Фома Спиридонович. Но армия Колчака под Бугульмой и Белебеем потерпела поражение, а под Уфой была разгромлена. Началось ее отступление… Только что прошли по деревне отступающие колчаковцы, Фома и объявился. Растворил окно, выставил граммофон, завел привезенную с фронта пластинку: «Отречемся от старого мира…» А сзади тем временем шли арьергардный разъезд и контрразведка белых. Услыхали они музыку, спешились. Вошли в дом и арестовали Фому. Собрались расстреливать. В слезах пала им в ноги молодая жена, Катерина.
— Где?.. — Обратился к офицеру один из конвоиров, бледнолицый и тонконосый.
— В огород выведите! — последовал приказ.
Тут Фома заговорил:
— За околицу, братцы, надо бы. Чтобы не на глазах у жителей, у детишек. А то ведь проклянут вас…
Конвоиры переглянулись, вопросительно взглянули на офицера. Подумав немного, тот согласился с желанием приговоренного, кивнул утвердительно. И пошли они, трое, к выходу. Неожиданно собралась гроза. Все потемнело, в домах захлопали створки окон. Солдаты спешили, но только переступили порог — хлынул ливень. В конвое произошла заминка. А Фоме терять нечего: перемахнул он через прясла и — в огород, порядком заросший подсолнухами, лебедой и крапивой. Стоявший неподалеку лес спас Фому. Выпала судьба — жить. Гроза под руку конвоирам — конечно, случайность, да больно уж знаковая она получилась. Видно, дано было Фоме настойчиво проводить в жизнь родной деревни коммунизацию.
Российские власти и большевистская партия не любили крестьян за их консерватизм и несговорчивость, за нежелание отдавать хлеб на нужды мировой революции. Западносибирские крестьяне, многие из них — староверы, в свою очередь, не признавали революции и не сочувствовали ее целям. Большевистские продотряды тем временем подчистую выметали их зерно из амбаров. Не выдержали мужики — поднялись на восстание. В деревнях и рабочих поселках устанавливали свою власть. Многие из сочувствующих большевикам снова вынуждены были скрываться в лесу: он всех укроет и спасет от поспешной расправы.
Мама с двумя старшими моими братьями, Артемом и Андреем, жила у своего отца, в деревне Черной Шатровского уезда. Ефим Спиридонович только что вернулся из Туркестана, с войны, гостил у тестя, другого моего деда, Симона Евлампьевича Неустроева. У односельчан мой дед был на хорошем счету, уважали его за хватку в работе, за доброту и честность. Когда повстанцы пришли по доносу арестовывать зятя — моего отца, Ефима Спиридоновича, дед горячо вступился за него, и Симона Евлампьевича поддержала вся деревня. Было ясно, что отца пощадили только ради тестя. Зато самого деда, как человека влиятельного среди деревенских, уговорили занять должность старосты. Согласился — что ж делать? На все пошел ради спасения зятя и внуков своих, родившихся и пока не родившихся… Скоро с карательными целями в деревню пришел красный отряд. Симона Евлампьевича арестовали. Заступничество односельчан не помогло: всю «контрреволюцию», в том числе и деда моего, Симона, красные вывезли рано утром в лес и без суда расстреляли…
По всей России прокатились тогда крестьянские восстания. Особенно мощным было выступление крестьян Тамбовской губернии, так называемая «антоновщина», охватившая едва не половину Центральной России. Понадобились крупные соединения регулярных войск под командованием поляка Тухачевского, чтобы «усмирить» — залить кровью эти безысходные выступления русских крестьян. Такое отношение к людям Российской деревни нельзя назвать иначе, как ненависть и презрение к своему собственному народу. Не надо забывать, что население России к 1917 году на восемьдесят процентов состояло из крестьян. О восстании крестьян Западной Сибири тюменский писатель Константин Лагунов написал роман «Красные петухи». В его видении восстание это было кулацкое, инспирированное из-за границы. В то время только так неверно и можно было изобразить этот неопровержимый исторический факт противодействия большевикам.

2

Ни мать моя, ни отец не любили вспоминать о жестоко подавленном восстании, в результате чего пострадало много невинных людей, таких, как мой дед Симон. Но не обходилось и без разговоров о той страшной поре, особенно при встрече с земляками… И сразу вижу я старшую дочь расстрелянного дедушки Симона, свою маму, Феоктисту Симоновну, в беде не павшую духом. Взяла она на себя роль матери не только для своих двоих первенцев, но также и для осиротевших четверых младших братьев и сестренок (мать ее незадолго до этих событий умерла). Трудные были времена, но росли все и выросли. Дяди мои, Анисифор и Антип Неустроевы, росли крепкими, сильными. Я запомнил их своей детской памятью. Создали они свои семьи. В Отечественную войну были призваны в армию и за многострадальную свою Родину оба сложили головы. Жившие в Свердловске младшие сестры моей матери, Мария и Александра, до конца дней своих со слезами на глазах вспоминали о ней, о старшей своей сестре, как о родной матери…
Между тем в деревнях Западной Сибири, как и во всей России, создавались тогда коммуны. Выбора не было: деревенский — значит, трудись и живи в коммуне.
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне — остановка!
Иного нет у нас пути —
В руках у нас винтовка…

Винтовка была главным аргументом.
В деревне Овчинниково в председатели коммуны выдвинули Фому Спиридоновича. Вовлекли и «середняков». И всех братьев Фомы. Несмотря на категорическое несогласие деда Спиридона, братья отдали в коммуну все нажитое за долгие годы движимое и недвижимое имущество.
— За что ты нас разоряешь? — возмущался дедушка Спиридон. — Мы сами разве не коммуной живем? Или добро свое нажили каким нечестным делом?
Дедова мнения никто не спрашивал. С горя он захворал, разбил его паралич. А скоро не стало и другого моего деда. Ушла в мир иной вслед за дедом и бабушка.
И проглотил народ эту горькую пилюлю как нечто должное.
Дела в коммуне не ладились. В деревнях в ходу была частушка:

Хорошо тому живется,
кто записан в бедноту:
хлеб на печку подается,
как ленивому коту.

Опекаемая советской властью беднота была заинтересована, главным образом, в распределении доходов, конфликтовала с председателем, Фомой Спиридоновичем, жаловалась на него начальству. В руководство сельскими делами, к тому же, то и дело вмешивались наезжающие из города уполномоченные, их властные замашки приходилось осаживать. Словом, дела шли не здорово. Братья вместе со своими семьями, один за другим, продав за бесценок дома, переехали в город. Отказавшись от наследственно-родового добра, решили добыть его заново, своими руками. Мастерство рук — это была их собственность, не подлежащая уже никакому переделу.
Младший из Спиридоновых сыновей, отец мой, Ефим, вместе с двумя детьми и четырьмя взятыми на воспитание юными деверями и золовками, тоже переехал в город. Отец был разносторонним умельцем: плотником, столяром, бондарем, выделывал кожу и овчину, катал пимы. Все мог. И делал все не торопясь, и чаще с песней. С заказами к нему, как правило, выстраивались очереди. Хорошо он выкладывал печи — теплые, экономные на дрова. Построил он в Тюмени дом, изготовил, какую надо, мебель, и потекла жизнь городская. Разъехавшиеся по всей Сибири односельчане вели друг с другом переписку. Доброго мастерового звали к себе. Уповая на свои рабочие руки, обладая, к тому же, романтическим складом ума и беспечным юмором, отец был чрезвычайно легок на подъем. Продал дом с самодельной мебелью, собрал пожитки — и поехал вместе с семьей к другу, в Барнаул. Время было обнадеживающее, нэповское, — и там он выстроил дом. «В лапу»,— как нередко говаривал. И завел свое «дело». Да что-то не заладилось: обозначился в экономической политике страны новый поворот. Продали все, переехали в Забайкалье, в Читу — там с НЭПом еще не было покончено. Снова занимался выделкой кож и овчины. И от земляков и друзей опять получал письма: звали туда, звали сюда. Соседи отговаривали: «Хорошо, Ефим, там, где нас нету». В романтической голове отца, однако, рождались новые замыслы. Напоминал он Никиту Моргунка из поэмы Твардовского, человека, разыскивающего страну Муравию… В конце концов опять его что-то не устраивало, и безоговорочно следующую за ним, как нитка за иголкой, нашу маму и старших братьев моих он убеждал вдохновенно, что если переедем на новое место — замечательное место! — то заживем как в сказке. Уезжал и один, в разведку. Новое место всегда нравилось: хвалил природу и, не будучи ни рыбаком, ни охотником, восклицал: «А охота там! А рыбалка!» Голубые глаза его загорались нестерпимым блеском, и в его мечту нельзя было не поверить.
На какое-то время возвратились в Тюмень, собирались осесть. Вновь построились. Тут я и народился, по счету пятым (и не последним!). Но и на этом странствия не закончились, жизнь продолжалась такой, какой была отмерена. Мне нравилась дорога. Помню себя маленьким, прильнувшим к окошку вагона, где все убегает назад, как в прошлое. Помню я и Омск, и Томск, жили и в Казахстане, невдалеке от Талды-Кургана, и на севере Омской (ныне Тюменской) области — на Сосьвинской Культбазе Березовского района. Перемена места жительства оставляла впечатление новизны, хоть и связанной с вечными нехватками самого необходимого. Исподволь укреплялась и во мне охота к перемене мест. Пошли «в люди» мамины братья — Анисифор и Антип, а за ними и сестры — Мария и Александра, и мой старший брат, Артем. Стал работать в сельской школе учителем. Завел охотничью собаку, ружье. Писал нам, кочующим, всегда на какое-нибудь новое место. С переездами распродано уж было фамильное золото и серебро, и мамино приданое — отрезы и «лишние» платья. Неприкосновенными остались только инструмент отца да зингеровская швейная машина, на которой мама всех нас «обшивала». Бывало, шила и по заказу.
Однажды мы все-таки решили, что пора нам возвращаться в Тюмень, на родину, откуда начинались все наши путешествия. И снова строились, не помню, в который уж раз.
И все-таки, несмотря на постоянную неустроенность, связанную с переездами, именно за путешествия по Сибири и Забайкалью, по северу и югу нашей великой страны остаюсь я премного благодарным своему отцу. Благодарен и за новых друзей моих — Сережу Шепелёва, Витю Гурьянова, Витю Голубкова, и за Ваню Неустроева, и за Ларю Хандорина. Ибо нет ничего святее и чище мальчишеской дружбы. Из чистых воспоминаний этого ряда не могу не помнить и моих мальчишеских увлечений — Маню Маркову, Галю Коровину, Клаву Бугаеву…

3

Из деревень уезжали коренные жители. Людской поток был неостановим. Как сорванные с дерева листья не найдут себе скорого пристанища, так и явившиеся в города люди осядут и успокоятся разве что во втором-третьем поколении. Переполненные города обрастали новыми деревянными окраинами, зато в жилье — до поры! — не было острой нужды. И рабочих рук становилось в избытке, и цена на них снижалась до крайности…
Но что же стронуло с мест огромные людские массы? Где начало этого непрекращающегося движения? Города ли вдруг поманили загадочными огнями, открылись ли русскому люду неоглядные просторы России, которыми обязательно надо полюбоваться и подышать? Да уж не вселенский ли катаклизм явился всему причиной — так называемая «пролетарская» революция, сделавшая разнообразную деревенскую жизнь — уникальное Российское явление, как по шаблону, однообразной и для отдельных людей невыносимой? Маркс и Энгельс, а вслед за ними и Ленин, революции называли двигателями или локомотивом истории и всем, и России в первую очередь, приводили в пример революционную Францию. Не думаю, что не знали, да не удосужились упомянуть при этом, во что обошлись французскому народу революции и связанные с ними войны. А ведь население Франции потеряло две трети своего состава. Пережила катаклизм всего одна третья часть народа! Вот что в первую очередь надо бы знать-то русским людям!
Но, может быть, нашему народу революции и войны обошлись как-нибудь подешевле? Давайте посмотрим. Великий ученый Д. И. Менделеев, по демографической динамике населения, по экономическому росту и традиционной политике властей Российской Империи, подсчитал, что к 1980 году Россия будет страной с населением в 500 миллионов человек! А сколько мы имеем людей сегодня, в двухтысячном году? 130—140 миллионов… И сейчас мы еще продолжаем убывать скорыми темпами. Это убывание обеспечила нам контрреволюционная «перестройка». Народ осудил ее как наиболее разрушительное из всего, что знал он в ХХ веке.
Так не поддержал ли он таким образом троцкистско-ленинскую пролетарскую революцию? Как бы не так. Просто не до конца утерял чувство самосохранения. Во что бы то ни стало хочет остановиться: больше не нужны ему ни революции, ни контрреволюции…
Но я несколько увлекся… Отец мой, уставший от кочевой жизни и неустройства, когда «вечеровал», то есть работал дома, перед сном, отходил сердцем: пел старинные и времен гражданской войны песни. И повторял то и дело: «Учитесь, ребята, это вам пригодится в жизни». Почти словами пушкинского героя: ученье нам сокращает опыты быстротекущей жизни… В школе все было интересно: и уроки, и кружки, и художественная самодеятельность. Учили, правда, не тому, чему мама в детстве. Дома обсуждали философскую тему: что есть жизнь? Для чего она? Родители соблюдали такт, чтобы не навредить школе. Когда жилось лучше — прежде или теперь? Есть ли Бог? Мама была тверда в убеждениях: есть! Мало учившаяся светской грамоте, она оперировала в уме большими числами, бойко читала старославянские книги. Отец был грамотен, читал газеты и в вере колебался. Часто молча выслушивал он наши доводы и о чем-то молчал. И каждому из нас вечный этот вопрос человечества, вопрос веры, впоследствии пришлось решать самостоятельно.
Посещали мы кружки ГТО, ГСО, ПВХО. Готовились к труду и санитарной работе, к противовоздушной обороне. Все это имело военно-прикладное значение. Надо ж! А нам все это казалось интересной игрой. Учителя учили по-новому, литература и кинофильмы прививали оптимизм, впереди мы видели что-то радостное. Да, не зря нас, подрастающее поколение, готовили: мы были трудовым и боевым резервом. Накануне большой, тяжелой войны.
Рос я подвижным и был горазд на выдумки, возможно, в отца — обладал и юмором. Как и мои сверстники, играл в подвижные игры — прятки, жмурки, лапту, двенадцать палочек. Катался на санках и самодельных лыжах. И еще — сочинял стихи. Работавший учителем старший брат Артем, как-то выбрав одно из моих творений, посоветовал послать в «Ленинские внучата». Что я и сделал. Неожиданно газета опубликовала стихи, и вскоре, как бы в напоминание, чтоб не забыл, в обзорной статье «Омской правды» поэт Леонид Мартынов — будущий лауреат Ленинской премии, в числе других начинающих стихотворцев упомянул и мое имя. Задался и риторическим вопросом: где эти мальчишки-самоучки? Кто с ними работает?..
Жизнь была как жизнь. Нелегка, да не трудней нынешней. Потому что работы хватало всем взрослым дядям и тетям, платили немного, но на еду и кое-какую одежду хватало, и дети ходили в школу, а, взрослея, многие поступали в техникумы. Светило нам заманчивое будущее. Однако начавшаяся летом сорок первого года война перевернула всю нашу жизнь. Мальчишки оставляли школы, шли на заводы или поступали в ремесленные училища.
Окончив восемь классов, поступил и я в Новосибирское железнодорожное училище. Научился работать молотком, зубилом, напильником. Иногда ночью, когда город спит, мы разгружали вагоны с углем — по комсомольскому якобы энтузиазму. О плате за работу не было речи. Узнал цену дружбе и товариществу. Вступался за слабых. Разглядел вблизи подлость и злодейство. Подвергался нападению, два раза был ранен. Острым концом напильника — в руку, которую успел подставить под удар. И — ножом в спину. Не считая обычных стычек, где разбитый нос не считается травмой. Нужны мы были училищу и городу, как рабочая сила, и нами пользовались, и умело управляли. В свободное же время были мы предоставлены самим себе, и властвовал тогда обычный в мальчишеской среде культ силы. Тогда надо было постоять за себя и за товарища.
В наших комнатах, куда мы приходили только спать, стояли двухъярусные железные койки. Воспитательница научила нас заправлять их, чтобы у всех было одинаково, дежурных учила мыть пол — тряпкой водить вдоль половых досок, а не поперек. Научила носить уголь из казенного сарая, растапливать печь, когда возвращались с работы. В сильные морозы выданной нормы угля не хватало, брали в сарае сани и шли на товарную станцию — крали уголь с платформы… В баню нас водили раз в десять дней, как правило, ночью. Комендант по кличке Фока будил, ругаясь и громко стуча в двери, закрытые изнутри ножками от табуреток. Одежду сдавали в прожарку, в специальные камеры, после мытья получали ее вместе с чистым бельем. Утром строем шли завтракать и — в училище, на теоретические занятия. Учили математике, физике, русскому языку и литературе, технологии обработки металлов, специальной технологии. Были и уроки политзанятий. После обеда шли в мастерские, на слесарную практику, опять на четыре часа. Наша группа состояла из ребят с семилеткой, у некоторых за плечами было даже восемь классов. Теоретические занятия нам давались легко, а на математике, физике, политзанятии и литературе мы вообще отдыхали. Однажды преподавательница по литературе Татьяна Тарасовна организовала на двойном уроке вольное сочинение по поэме Пушкина «Полтава». На следующем занятии она занималась анализом наших сочинений и как-то весело посматривала на меня. В заключение объявила, что моей работы она не принесла: ее оставили в областном методическом кабинете для образца — как лучшую. Наговорила мне тогда каких-то добрых слов, подбодрила.
Да уж не с тех ли пор поселилась во мне мечта тайная: выучиться и написать книгу об этом вот периоде моей жизни в Новосибирском ЖУ № 2?
Летом сорок пятого, вскоре после победы над фашистской Германией, собрали нас, более подготовленных ремесленников и жеушников со всей области, направили в Уфимский железнодорожный техникум трудовых резервов. На полное государственное содержание. Кроме Уфы, новые эти техникумы были открыты в Москве, Ленинграде, Куйбышеве. Стране нужны были квалифицированные рабочие и, для расширения сети училищ, мастера производственного обучения, преподаватели специальных дисциплин. После войны Советское правительство и Сталин собрались, как видно, в дальнюю дорогу и многое делали для экономического подъема страны. Использовали для этой цели и высвобождающиеся от сокращения армии средства.
Первые воспитанники этих уникальных техникумов, чем-то напоминающих американские школы Форда, расценили их открытие если не как просыпавшуюся на наши головы манну небесную, то как акт человеколюбия, как заботу о подрастающем поколении. С первых же дней, как и в училищах, мы учились работать, для нас это было главным. И многие из нас уже в техникуме удостоились самых высоких производственных разрядов. Учили организации производства и новым технологиям, и психологии, и педагогике, и методике производственного обучения. Места для педагогической и производственной практики предоставляли нам училища и производственные предприятия Ленинграда, Челябинска, Канаша, Чебоксар и других городов. Учащиеся техникума выделялись высокой дисциплиной, чему способствовали наш жизненный опыт и единое форменное обмундирование. Да и строгий режим рабочей недели: три дня — теоретическое обучение, три — практика, по восемь часов. В воскресенье отдыхали редко — занимались самообслуживанием: чистились и убирались, заготовляли дрова, уголь. По графику дежурили в кочегарке, осенью убирали на полях картошку. Учебно-воспитательный процесс в учебном заведении возглавлял талантливый организатор подполковник Ермолай Григорьевич Мазов. Не так давно ему исполнилось сто лет. Поздравляем его с таким знаменательным событием в жизни!.. Мастера и преподаватели учили нас всему прекрасному — приобщали к музыке, художественной самодеятельности, к спорту. Прививали и вкус к наставнической работе.
Рос я общительным и неробким, но в целях самообороны стал заниматься боксом. Да и увлекся: захватило искусство боя, подготовка к соревнованиям. Выиграл первенство Уфы, Башкирии, три раза представлял республику на российских соревнованиях. Сборную команду составлял тогда, в основном, контингент спортивной школы, где мы вечерами тренировались. И все-таки основная жизнь моя проходила не в спортзалах, а в мастерских и на уроках. Практика проходила в мастерских, в помещении бывшего православного храма, а также в учебных цехах паровозоремонтного завода, где приобретали мы не только слесарную, но и токарную и, как вагонники, столярную практику. Теоретические занятия проходили в светлых аудиториях. Послевоенное, победное настроение создавало мажорный тон всему нашему ученью: с радостью встречали мы своих преподавателей, и, как видно, и они к нам тоже тянулись всей душой. Так что создавалось благодатное творческое поле, где мы «напитывались» всем, что есть в жизни хорошего. Посещали театр, кружки, играли в шахматы, и, во дворе,— в волейбол. А в субботние вечера ожидали нас в клубе лекции, музыка, танцы.
Желающих прийти к нам уфимских девушек было предостаточно, но в проходной пропускали их только в сопровождении наших ребят. Как-то вместе с нашими девушками пришла на вечер одна местная, девочка еще по возрасту и опыту жизни, Оля Едренкина. Стройная и высокая, темные ее волосы впереди были уложены валиком и заплетены в тяжелую, прибранную сзади косу. Парни обратили на нее внимание, стали приглашать на танец. Пригласил и я. За танцем разговорились. Оказалось, она знает меня. Приходила на соревнования, где я выступал. В одно из свободных воскресений она пригласила нас, знакомых ее парней и девушек, кататься на лодке и купаться. Жила она с родителями на берегу Белой, за Софроновской пристанью, на территории нефтебазы. Лодка ее наполнилась едва не «с верхом», песни и смех сопровождали нас всю дорогу, до пляжа на том берегу. Во внимании у нее недостатка не было, парни ухаживали за ней. Весело и непривычно для нас, свободно провели мы время. Возвращаясь, пристали к пожарному причалу, поблагодарили хозяйку лодки и простились.
И тут мелькнула у меня мысль — проводить пригласившую нас девушку, помочь ей поставить лодку. Попросил ее на мгновение задержаться. И спрыгнул с мостков. И сел за весла. Бревенчатый, двухэтажный казенный дом ее стоял на берегу. Поднялись мы на крутой берег, проводил я ее до крыльца. Постояли, посмотрели друг на друга, и какая-то теплая радость на меня нахлынула! В следующую субботу пообещал я встретить ее около проходной. И все, на том и расстались.
Дома, в общежитии, только и было о ней разговоров. Земляк мой и товарищ из Новосибирской области Стасик Гончаров, бегун и лыжник, высокий и худощавый, уверял, что он первый с ней познакомился и что на этом основании он и должен претендовать на ее внимание. Челябинец Гена Худяков возражал ему:
— Положим, первый-то познакомился не ты, а я. Но на внимание я не претендую.
При этом он посмотрел в мою сторону. А я как-то легкомысленно уходил от разговоров. Видно, до таких серьезных суждений не дозрел еще.
На третьем курсе ездили мы на производственную практику, на Канашский вагоноремонтный завод, в Чувашию. Едва разместились в полуподвальном помещении, пришел работник горкома физкультуры и спорта, поинтересовался, нет ли среди нас спортсменов. Ребята указали на меня, на белобрысого бегуна и лыжника Борю Попова и на чернобрового детдомовца, сильнейшего нашего шахматиста, Юру Лысенко. Всем нам, троим, он предложил тренерскую работу. Это была нам тренерская практика, заодно — и дополнительное питание.
Практику на заводе мы начали с экскурсии. Потом принял нас главный инженер, побеседовал о технике безопасности. В заключение обратился с вопросом: не хочет ли кто-нибудь поработать физически — на клепке металлических вагонных люков? Пневматическим или обычным тяжелым молотком — по выбору. Как все боксеры, я тренировал удары на мешке, на грушах и неплохо бил: многие бои выигрывал досрочно. И я подумал, что работа молотком мне нисколько не помешает, и тоже поехал.
Вечерами, когда мы все собирались, слушали радиоприемник, иногда пели, Гера Котельников играл на гитаре, Витя Ниточкин — на баяне.
В Уфу мы вернулись окрепшими и повзрослевшими, продолжались наши теоретические занятия, мы сдали экзамены и стали готовиться к поездке домой, на каникулы.
Осенью 1949 года отправили нас в разные города, на педагогическую практику. Провожала нас Оля Едренкина. Договорились мы с ней переписываться. Тогда это было модно. Вместе с Геной Худяковым приехали мы в его родной Челябинск, в железнодорожное училище. Закрепили нас за штатными мастерами, и началась практика. Вечером пришли мы в спортзал к боксерам. Занятиями руководил высокий мужчина по фамилии Коган. Я спросил: нельзя ли мне, приезжему, заниматься в секции? Тренер расспросил, кто я, занимался ли, имею ли разряд по боксу? И пригласил меня туда, где он ведет основную группу, в «Дзержинец» — лучший спортзал в городе: с рингом, снарядами, с горячим душем. Обещал подобрать мне и достойного партнера.
Я был рад предложению. Но так случилось, что не к нему я пришел тренироваться, не в «Дзержинец», а в небольшой зал стадиона «Динамо». Это мне было значительно ближе. Руководил там боксер по кличке Китаец — по слухам, прекрасный боец, чемпион Китая. Звали его Владимир Яковлев. Темноволосый молодой человек, года на три меня постарше, пониже ростом, хотя примерно одного со мной веса, и крепко сложенный. Профессиональный боксер. Отец его из русских белоэмигрантов, мать — китаянка. Молодежь меня встретила доброжелательно, ребята предупредили, что Володя обязательно заставит меня для пробы боксировать с ним. Так и вышло. После разминки он кивнул мне: «Одевай перчатки». Я одел, стали боксировать. Мои легкие джебы он парировал подставками и еле заметными кивочками головы. Я спаривал удары, бил подряд два и три раза, и неожиданно, и резко. Но — безуспешно. Против его непринужденной защиты моя левая рука казалась бессильной, а правую он хорошо «видел» и успешно от нее уходил. Я решил его обмануть. Начал бить левой, но неожиданно, и с упреждением, нанес удар правой рукой. И — попал!.. Падать он стал лицом вперед. В голове мелькнуло: «Что наделал! Называется, пришел в гости...» Начал он падать, да не упал. Согнувшись в поясе, прочертил головой полукружье — и вот он, опять передо мной, как был. Слизнул только с губы кровь. И сел пониже. Низко сел. Пошел вперед. Мелькнула его голова слева, потом справа и опять слева. О, теперь это был грозный соперник!.. Вдруг посыпались его удары левой рукой — два, три, четыре, много ударов: сухие, щелчковые! Я стал пятиться, уходить в стороны, бегать по кругу, раздвигая шеренгу молодых бойцов. И стал на отходе останавливать его серией прямых ударов. И иногда у меня неплохо получалось. Но он садился еще ниже. И атаковал, и атаковал. Время не засекали, перерыва не делали. Рубились не уступая друг другу. Я, наконец, счел нужным остановиться первым, попросил его:
— Устал я, Володя. Отдохнем, пожалуй.
— Ну, добро,— ответил он просто.— Будет из тебя толк. А я ведь думал: ты так себе... Становись в строй.
На следующем занятии он пригласил меня снова. Спарринг был как спарринг — рубились как и в первый раз, только я подумал: не так страшен этот профессионал — и расслабился. Зевнул, одним словом, и он воспользовался — сбил меня с ног правым крюком.
— Подымите его! — подал ребятам команду.
— Не надо, сам встану,— остановил их я.
И поднялся, и продолжал бой в полную силу. Это ему понравилось. Пожимая руки, он говорил мне какие-то добрые, теплые слова. В следующий раз я уже сам попросил его одеть перчатки для спарринга. И так каждое занятие. Многому у него научился, хотя толково объяснять он не умел. Отвечая на мои вопросы, только показывал. Научился «финтить» глазами и точно бить по корпусу. Научился низкой стойке и ближнему бою. Однажды я как бы «напросился» на его правый удар и в последний момент нырнул под него. Он пролетел с ветром и ударился в стенку. Снял перчатки, сказал: «Купил ты меня...» Наши с ним отношения, похоже, складывались в дружбу. Однажды он пригласил меня к себе домой, в однокомнатную свою квартирку, там же, на стадионе. Показывал свои призы, почетный пояс чемпиона Китая, шанхайские фотографии — друзей и знакомых девушек. Сказал, что чемпионами Китая по боксу были все русские парни. Приезжали к ним, в Шанхай, профессионалы из Европы и Америки. Били они их всех, без разбору.
В СССР приехал он в 1948 году, накануне образования Китайской Народной Республики. Многие из русских людей тогда вернулись на свою Родину. Рассказал о том, как начались его первые выступления здесь, у нас. Председатель областной федерации бокса Коган выписал ему, профессионалу, билет третьего разряда. Яковлев порвал его и бросил Когану в лицо. Назревал скандал. Но как раз в то время готовились соревнования четырех наиболее перспективных в боксе городов: Свердловска, Кемерова, Перми и Челябинска. Решили включить его в сборную команду Челябинской области и вынужденно, «условно», выписать ему первый разряд. И он в этих соревнованиях занял первое место! Последнюю встречу, с мастером спорта Горшечниковым, он выиграл с явным преимуществом. Этот бой Яковлева с Горшечниковым сняли на кинопленку. Показывали в киножурнале как новинки Урала, перед художественными кинофильмами. Скоро вызвали его в Москву, на первенство Центрального Совета общества «Динамо». Там без поражений прошел он до финала. Последний бой — с заслуженным мастером спорта СССР Иваном Князевым был равным, в конце его Яковлев даже имел преимущество. Но победу ему не присудили. И в раздевалке он заревел от обиды, как мальчишка. Зашел к нему главный судья соревнований — многократный и абсолютный чемпион СССР Виктор Михайлов.
— Чего ты ревешь? А ну-ка, сейчас же вытри сопли! Ты знаешь, у кого ты чуть-чуть не выиграл бой? — спросил его ветеран ринга.
— Да-а, проигрывать каждому встречному…— размазывал он по лицу слезы.
— Каждому, говоришь, встречному?! Это Иван-то Князев, многократный чемпион страны — «каждый встречный»?!. А ну, давай-ка оденься да найди его. Да подойди к нему, да поздравь с победой. Да потолкуйте же по душам, как равный с равным.
— И толковали? — спросил я Володю.— И как он отозвался о тебе?
— Отозвался? Он сказал мне: «Давно я таких п... не хватал...»
Это был 1949 год. В следующем, 50-м году, Князев уже не выступал. Владимир Яковлев стал чемпионом СССР. Переехал в Москву. Потом — в Алма-Ату. Русский человек, боялся он русского холода. В 1951 году стал серебряным призером, а в следующем — занял третье место...
Сказал он мне тогда, на стадионе, в гостях у него, что турниры у нас в стране выигрывать труднее, чем один восьмираундовый бой в течение месяца или двух месяцев. Много говорили мы о боксе. Прищурив глаза, он мечтал о боях, как артист мечтает о сцене. Мне он тогда неожиданно предложил матчевую встречу с чемпионом Урала Эйсмонтом. В спортзале «Дзержинец», где готовились к проведению областные соревнования, я спросил его:
— Думаешь, смогу выиграть?
— Знаю тебя: сможешь.
Под руководством Яковлева я стал готовиться к этому поединку. Однако Эйсмонт, сославшись на недомогание, в последний момент отказался от боя. Коган предложил мне в противники другого бойца, более тяжелого, высокого роста и, как я в дальнейшем убедился, с сильными прямыми ударами. Володя посоветовал мне принять этот вызов: «Ведь ты готов к бою, он тебе нужен для практики, для опыта. И уходить от удара ты можешь, и удар у тебя, слава богу, имеется...»
Противник не дал мне времени на разведку, сразу пошел в атаку. Попадая в перчатки и плечи тяжеловесными ударами, отбрасывал меня к канатам. «О, такие нельзя пропускать!» — соображал я по ходу дела. И кружился вокруг него, и нырял под его плюхи, то и дело ловя его самого на промахах. На мои удары он, похоже, не обращал внимания, шел напролом. Тогда я решил приостановить его встречным ударом. Кроссом ударил его справа, через его левую руку. Мне показалось, он споткнулся. И еще попал я одним кроссом, и опять он споткнулся.
В перерыве я почувствовал, что сильно устал. Человек работает как машина, безостановочно атакует. Я подумал, что при таком темпе боя на три раунда меня не хватит: вот оно — казенное питание. Секундант мой, Володя Яковлев, словно подслушал мои размышления. Склонившись ко мне поближе, заговорил:
— Не надо тянуть на три раунда. Надо заканчивать во втором. От твоего кросса он «поплыл» — ты заметил?
Помню, противник споткнулся от удара. Я кивнул: да, заметил.
— Ну, и вот. И повтори свой кросс. И не надо много ударов. Один надо. Хороший удар надо!..
Соперник сразу пошел в атаку. Немного поуходив от его ударов в стороны, я стал к нему лицом к лицу, в параллельную стойку, и при первом его ударе нанес свой встречный, через руку. И он упал. Я ушел в дальний угол и, слушая счет судьи, посмотрел на своего секунданта, Володю Яковлева, стоящего в углу с полотенцем через плечо. Расплывшись в улыбке, он подмигнул мне.
Но противник поднялся. Встал, принял боевую стойку и скоро снова пошел в атаку. И тогда, уловив момент, я еще раз нанес ему свой встречный. И он уже не поднялся. Это был нокаут. Болельщики проводили меня до раздевалки. Потом встретились мы со своим противником в душе. Он все удивлялся: откуда у меня, с виду и не очень сильного, такой крепкий удар.
Закончили мы свою педагогическую практику, провели открытые уроки производственного обучения. Получив характеристики, поехали в свой техникум. Мы простились с Володей. И долго потом переписывались. И через наших, уфимских боксеров, с первенства России и СССР, он передавал мне приветы. И спрашивал, почему я не приехал. На первенство России меня вызывали. Но я тогда заканчивал техникум, готовился к государственным экзаменам и на соревнования не поехал.
Как бойцу ринга, как тренеру, много мне дали мои встречи и мое общение с профессиональным боксером Владимиром Яковлевым. О его самостоятельных подготовках к боям писали в газете «Советский спорт», со снимком, где он работает на скакалке. Особо отмечали его умелую подготовку атаки.
В дальнейшем я рассказал о друге своем в романе «Виктория», в специально ему посвященной главе «Китаец».
Четыре года нашей учебы совпали с годами юношеского становления. Лучшие из умений и черт характера мы заимствовали друг у друга, учились ставить общие интересы превыше всего. И когда пришла пора расставаться, поняли, сколь близки мы стали друг другу и сколь дороги. Собранные едва не со всей необъятной страны, надолго оторванные от родственников, в техникуме стали мы единой многонациональной семьей. И как чужды нам были национализм и шовинизм. Я убежден, что если поздней шовинизм и приписали русским людям, то — провокационно. Русские всегда жили в дружбе с иными народами.
При распределении на работу был у нас небольшой выбор. Со своим другом, Борей Поповым, мы выбрали край света — Сахалин.

4
К дороге мы уже попривыкли. Каждое лето по литерам ездили домой и из дома. Но эта, новая наша дорога в незнаемое, была особенной. Когда со станции Новосибирск поезд пошел не на запад, как всегда, где Уфа, а на восток и, подрагивая на рельсовых стыках, стал набирать скорость, сердца наши екнули. Молча мы смотрели в окошко, где проплывала наша Сибирь со всей ее непостижимой, послевоенной бедностью. Все утекало назад, как в прошлое...
В цельнометаллическом вагоне было жарко, мы сняли кителя, потом рубашки, форменные брюки сменили на спортивные шаровары. На станции Байкал, помню, выскочили из вагона, с мостков плюхнулись в быстрое течение обжигающе холодной воды — судорожно вымахнули обратно на плот: лед! Оказывается, там как раз берет начало вытекающая из Байкала студеная Ангара! И целый день, и даже ночью наблюдали, прерываемые взрывным гулом тоннелей, то искрящуюся на солнце воду Байкала, то бегущую по далекому его серебристому плесу, вслед за нашим поездом, лунную дорожку. На другой день кто-то по радио, возможно начальник поезда, обратился к пассажирам: «Внимание! Товарищи пассажиры, сейчас с правой стороны по ходу поезда вы увидите на скале бюст товарища Сталина. Не про-пус-тите!» Мы облепили окна. И скоро он появился и проплыл во всем величии: на отвесной скале, на недосягаемой высоте — наш Генералиссимус!.. Мне кажется, поезд снизил скорость, чтобы угодить пассажирам и товарищу Сталину.
Когда поезд заворотил к югу, в Приморский край, запомнилась желтеющая кукуруза высотой... с вагон. И лес пошел не наш, не уральский и не сибирский. Деревья высоченные, местами обвитые лианами, хмелем, диким виноградом.
Владивосток встретил ясной погодой и ласковым солнцем. Билеты на корабль купили с ходу, рано утром на следующий день отчаливать, а пока осталось свободного времени около суток. Бабье лето в здешних краях всегда ласково. Гуляли мы по городу, рассматривали красивые старинные дома, скверы, набережные, купались.
Забрели в дом офицеров, где шли финальные бои флотских соревнований по боксу. Встретил я знакомого, Козина из города Горького, с Волги. Он занял первое место. Увидев меня — обрадовался. Обнялись земляки все же — вместе боксировали на первенстве Приволжской зоны…
Ночь провели на морском вокзале, спали по очереди на своих чемоданах. Поутру сели на корабль «Крильон» и вышли из бухты Золотой рог в море. С моря город казался чисто вымытым и вычищенным. Искрились и играли зайчиками окна стоящих будто у самой воды светлых зданий и прилепившихся к горе домиков. И словно напутствовали нас в дорогу огни маяков. Вдали, на фоне скалистого побережья, виднелись будто нарисованные карандашом силуэты неподвижных, под цвет скал военных кораблей. Сопровождала нас всплывшая на поверхность подводная лодка. Шла рядом, потом отстала. Через какое-то время с того же, левого, борта показалась стая касаток. После обеда вошли в полосу тумана. «Крильон» наш подавал предупреждающие сигналы. На душе тревожно. На полубаке сгрудились мужики — всматриваются вдаль. Юг Кореи напичкан американской военной техникой — самолетами, кораблями, подводными лодками, в портах идет выгрузка танков. Ожидалась война. Как бы не устроили какую провокацию…
К острову подошли на рассвете, правда, земли не было видно: все вокруг — и берег в том числе — утонуло в густом тумане. Часа через два он начал редеть. То и дело обнажалась какая-нибудь красивейшая — холмистая! — деталь острова и небесная, пронизанная солнцем лазурь.
Холмск, вот он, Холмск! Склоны сопок усыпаны сбегающими к городу домиками. Узкие, мощенные булыжником улочки, деревянные тротуары, корейцы, несущие на своих прямых коромыслах гроздья свежей, а то и живой еще селедки с фиолетовыми разводами на боках.
Скудные наши дорожные запасы подошли к концу, но мы с другом беспечно посмеивались: возле рыбы не пропадем. В Южно-Сахалинске ждали нас как из печки пирога. Встретили доброжелательно, выдали подъемные. Начальник областного управления, ленинградец Виктор Владимирович Новиков и его заместитель Александр Павлович Шуранов, поглядывая на наши спортивные значки на кителях, предложили нам посетить проходящее в городе первенство по боксу. В спортзале дома офицеров, где проходили соревнования, спортивный руководитель Аркадий Абрамович Полугар уговорил меня на товарищеский матч с одним из ведущих тренеров, неким Бойковым.
Бойков был здоров и высок ростом. Я поставил себе задачу — не получать ударов, особенно на первых порах. Тренировки ведь никакой не было, не говоря уже об отдыхе: в дороге какой отдых? Разведка наша затягивалась. По-моему, он бил в полсилы, но потихоньку шел вперед, наступал. И тут пришла мне в голову мысль: прервать его наступление контратакой. Остановил его встречным и провел серию ударов — в корпус и голову. К моему удивлению, от последнего удара он рухнул. И отказался от продолжения боя…

5
Направили нас на работу, по нашему выбору, в старый русский город Александровск на берегу Татарского пролива. В начале 90-х годов XIX века здесь жил и работал великий русский писатель А. П. Чехов. Едва не целый день ехали по Западному побережью в миниатюрном вагончике поезда «Южно-Сахалинск — Победино».
Победино — это захолустье, бывшая пограничная станция. Железная дорога здесь заканчивается. До Александровска сто восемьдесят километров добираться на автобусе или попутной машине.
— Автобуса не будет, на трассе прошел дождь, — сообщил нам на автобусной станции какой-то доброхот.
— Может, завтра пойдет, а пока… — заикнулся смуглый, средних лет улыбчивый мужчина с копной черных, как смоль, кудрей. Под пиджаком у него был толстый шерстяной свитер. В руках кукла с закрывающимися глазами. —Подарок дочке.
— А есть тут какая-нибудь комната переночевать? — поинтересовался мой товарищ, Боря Попов.
— Нету, конечно! Здесь вот, под крышей разве… — кудрявый хохотнул.— Камышев перевал сейчас не проскочишь… А еще какая ночь будет.
Словоохотливый мужчина с куклой говорил наполовину загадками, со значеньем опуская подробности. Хотелось его спросить: что это за Камышев перевал, почему после дождя его нельзя проскочить? Но солидности ради, будто бывали здесь и не раз, мы ничего не спрашивали о перевале. В конце концов, предстояло нам узнать его самим.
Небо обложено тучами, мелкий дождь с налетавшим порывам холодным ветром, заворачивающим сырую массу воздуха под крышу-времянку, где толклись прибывшие с поездом пассажиры, не оставлял на ночь никаких светлых надежд. Черные шинели свои мы застегнули на все пуговицы, хоть тепла от этого добавилось не так много. Тут подремать бы, но короткая лавочка была занята. Гул груженной бочками автомашины-трехтонки на какое-то время вывел нас всех из оцепенения. Молодой водитель в гимнастерке и галифе вылез из кабины и подошел к унылой толпе ожидающих. Те по одному подходили к нему ближе, разговаривали, и большинство отходило обратно, под нешибко надежный навес.
— Что там? Что?
— Да ехать предлагает. На этой вот колымаге,— отвечали одни.
— Дак а дождь же идет. Ветер еще. А там, на Камышевом перевале, то ли еще будет! — добавляли другие.
— И не спрячешься никуда, и будешь дрожать всю дорогу…
— Да груженый же он, испачкаешься весь.
— Ну, что, нету желающих? — шофер громко обратился к публике. — Нет, дак я поеду тогда…
— Слушай, Боря! А чё мы с тобой потеряем, если поедем? Ночь так и так не спать. Да мерзнуть еще на этом ветру.
— Ну, я ничего, я не против,— отвечал Боря.— А только он пошел уже… сейчас уйдет…
Я подбежал, когда водитель уже захлопнул дверцу.
— Ну, чё, решил, что ли? — он высунул голову в окошко.
— Где сидеть-то будем? Лавочка хоть есть?
— А как же! Все там есть.
— А сколько ты с нас возьмешь?
— Да не дороже автобуса, мать честная!
Подошел еще пожилой военный, майор в плащ-накидке. Ему по службе надо. Подошла средних лет женщина в плюшевом жакете, с солидной сумкой. Тоже спешит. И еще бабушка, и ей недосуг, домой надо. Последним устроился кудрявый мужчина с куклой. И этот торопится сделать дочке подарок. Разговаривая, он к месту и не к месту хохочет.
Впереди были горы. Дорога, извиваясь, приближала к ним с каждым поворотом. Ветер дул навстречу, пробивался, возможно, через ущелье и все усиливался, и становилось холодно. Женщина вытащила из сумки одеяло, укрыла себя, другой конец предложила нам с Борей. Ничего, жить стало можно. Сидели мы спиной к кабине, под гул двигателя подремывали. В бочках тихо всплескивала какая-то жидкость. Поставлены они на приличном расстоянии, не мешали ногам и не пачкали. Дорога шла в гору, машина работала внатяг. Рядом с дорогой, иногда перебегая ее под мостиком, журчал ручей. Водитель остановил машину, вылез. Шелестя кирзовыми сапогами по каменной крошке, стал спускаться к воде.
— Напиться я, умыться… — пояснил он молча поглядевшему на него майору. — Ну, как там, нормально едем?
— Нормально,— майор кивнул.
Не раз еще спускался шофер к воде.
Дождь перестал. Майор отметил это, закурил. Темень стояла густая, только сноп света от фар высвечивал впереди дорогу. Машина медленно выходила из ущелья, становилось светлее.
— Скоро будет перевал. А тучи уходят.
— Да, посветлело,— отозвался кудрявый с куклой и засмеялся.
Я натянул на себя одеяло. И скоро отключился.
Из небытия вывел меня оглушительный треск и грохот. И глухой, непонятный удар: твердое и тяжелое что-то навалилось, сдавив грудь и живот, прижало к стене, ноги до боли придавило к скамейке. «Что?! Что это?!» — в мозг ударила молния и с запозданием заставила содрогнуться. Послышался чей-то стон.
— Что?! Кто это?! — кое-как высунул я из-под одеяла голову. Путаясь, стащил его наконец. — Боря! Что случилось, Боря?! — ничего не соображая, воскликнул я сиплым голосом.
— Но-оги!.. — простонал мой Боря.
Смекнул я, что и его чем-то придавило. Плечом, головой, руками уперся я, отодвинул от себя навалившуюся тяжесть. Стало полегче, выпростал ноги, приподнялся. Взялся за такую же, другую бочку, придавившую и моего друга. С другой стороны, пыхтя, Боря помогал мне как мог.
— Ну, что?
— А все, кажется.
— Что все, что ты городишь?!
— Не паникуй. Легче, говорю, стало.
Со стороны откуда-то доносилось: «Убили! Убили!» И сообразил я, что в кузове машины, кроме нас с Борей, теперь никого нет, куда-то все подевались: и майор, и бабушка, и добрая соседка, укрывшая нас своим одеялом. Не было и кудрявого мужчины.
— Убили! — простонал опять кто-то.
Звезды угасали, зачинался серый рассвет. Перешагнув через борт, спрыгнул я на заросшую травой едва видную обочину. Сколь ни смягчил удара приседанием, отозвалось болью — полыхнули огненные круги в глазах, голова закружилась, и мир весь куда-то исчез. Не упал я, нет, опустился на траву, переждал, покуда не утихли звоны в ушах.
— Ну, как тута? Все целы? — спрыгнув, спросил водитель.
— Убили! — отозвался ему один голос.
Я подошел к бабушке, возле нее уже хлопотала добросердечная женщина в жакете. Машина уткнулась в откос кювета радиатором, двигатель не работал, а фары продолжали гореть, освещали траву на откосе. Майор в плащ-накидке сидел на траве, платок приложил к губам — он у него был весь в крови. Водитель поинтересовался:
— Что с вами, товарищ майор? Губы зашибли?
— З-зубы… выбил… — неохотно ответил тот, не меняя позы: он сидел подогнув под себя одну ногу.
— А ничего особенного, — ответила на вопрос водителя сердобольная женщина в плюшевом жакете.— У бабушки только рука да маленько ребрам досталось, но все, кажется, цело.
Кузов машины был задран кверху, она казалась живой и горячей, прервавшей свой бег на одно лишь мгновенье. Откуда-то снизу, от речки, появился кудрявый хохотун с куклой. Тоже вылетел. Докатился до речки. Нашел и куклу в сером рассвете, только одна ножка у нее оказалась поврежденной, и этот ущерб он переживал, кажется, больше всех.
— Как это у вас получилось? — начал он допрос водителя.— Как вы руль выпустили из рук?
— А с мостика кинуло,— оправдывался тот.— Провал там, разрушен мостик-то, с одного боку. Колесо и попало…
— Дак вы спали, что ли?
— Да кто ж знает, заснул ли, нет ли. Оно и вполне возможно: не спал ночь-то — молодой ить… — Водитель, что-то припомнив из прошедшей ночи, хихикнул невольно.— А эта вот другая уж пошла…
Ожидали не очень долго. К мостику приближалась, бесполезно при млечном утреннем свете освещая дорогу фарами, очередная машина. Водитель стал у дороги. На своей уже не повезешь — пробит радиатор. Машина оказалась самосвалом с металлическим кузовом, но выбирать не приходилось. Путешественники забрали из трехтонки свои вещи и, помогая друг дружке, уселись в спасительный самосвал. Торопились домой, хоть иные и понесли ущерб. И нам с Борей надо было вперед. Потому что до чертиков надоела дорога…
На пути встретилось еще несколько пострадавших в дороге автомашин: самосвал, ушедший в шумящую речку всей кабиной, — наверху остался только кузов с мукой. Другую стянуло под откос и почему-то перевернуло. И вот Александровск. Дорога наша — на гору, в Рыбный городок. Поднявшись на крутой вал, добрались мы наконец до своего училища, РУ № 1.
Там стояла тишина, и никого вокруг не было. Вышел из общежития — не очень длинного барака, ночной сторож. Пожилой сахалинский старожил, дед Герасим. Он сказал, что рано еще, что директора нет, дома он еще, так что надо подождать. Ждать и терпеть — это необходимость и большое искусство. Хочешь успеха — научись ждать и терпеть. Но это здорово, что встретил нас этот седой, с проглядывающей в шевелюре рыжеватиной, словоохотливый старикан,— время промелькнуло незаметно. Оказалось, что не вовсе чужие мы здесь, на Сахалине, в Александровске этом, если уж встретил нас такой свойский человек, который сделался нашим первым добрым знакомым.
Но хохотун-то с куклой! Оказывается, он работает в этом самом училище номер один. Замполит… То-то к нам все приглядывался!
И водителя встретили мы потом на танцах, в Доме пограничников. Танцевал с девушкой, далеко отставив зад. И пошел ее провожать… И позднее он проявился, весной, в пассажирском вагоне, когда мы ехали на областные соревнования. На станции Победино отъезжающие в армию пьяные парни остановили нашего мухача*, Эдика Грибанова, вознамерились снять пиджак. Пропились до грошика. Мне доложили. Я подбежал, стал уговаривать, но меня и слушать не стали. А поезду уже дали отправление. И тогда я начал бить. Двоих положил. Подтолкнул Эдика на подножку и сел сам. Их человек пять село в наш вагон, подошли ко мне с угрозами. Я указал на своих парней: «Это вот едет команда боксеров, не хотите ли померяться силами?» Они сразу притихли, ушли в другой вагон. И тут проявился мой старый знакомый, водитель, который нас с Борей на спуске чуть не угробил: «Это на наших?! Это на александровцев?! Да я сейчас!..» — Он был в изрядном подпитии. Ему объяснили, что инцидент исчерпан…
Училище состояло из трех одноэтажных деревянных зданий, в их окружении приличный двор с волейбольной площадкой, с турником и кольцами. В одном, самом большом корпусе размещались учебные классы, производственные мастерские и, с отдельного входа — клуб, где круглый год проводилась с учащимися внеклассная воспитательная работа. В другом, барачного типа, было общежитие для парней. В третьем — склад и контора: кабинеты директора, его зама по политчасти, бухгалтерия. Там же находилась и комнатка, которую высвободили для нас, для двух приезжих парней из Уфы…
Боря Попов получил место мастера группы мальчишек слесарей. Мне опять представилась возможность выбирать. И выбрал я преподавательскую работу, вел общетехнические и некоторые специальные предметы. Из головы, однако ж, не выходило обещание Полугара вызвать меня на соревнования в Ригу, на всесоюзное первенство общества «Трудовые резервы».
В первое же утро, как отоспались с дороги, пошли к морю. Песчаный берег после отлива пустынен, этим он и хорош для занятий. На приглаженном зыбучем песке, оставляющем на себе небольшие следы, хорошо тренировать выносливость и дыхание. Борис отрабатывал и длину шага, то и дело отмеривал ее на песке. В хозяйстве училища я углядел брезентовый мешок, выпросил его у коменданта, набил опилками и повесил во дворе на турник — для отработки ударов. По вечерам, после бега и иных тренировок вывешивал я свою «грушу» и начинал дубасить. Без замахов и без суеты, вкладывал в удары силу ног, плеч, бедер.

—————————————————————
* Мухач — боксер-легковес.

Второкурсников в училище пока не было: судоводители, мотористы, распределенные по катерам и сейнерам, еще не вернулись с каникул. Полупустое, оно пока предоставлено было только что зачисленными первокурсниками. Робко встанут они поодаль и смотрят на странные занятия странных этих, прибывших с материка наставников. Таких же молодых, впрочем, как и они, на два года разве постарше. Тренироваться удобней за закрытыми дверями, но клуб занят съехавшимися на путину со всех побережий рыбаками, а больше негде. Интуиция, к тому же, подсказывала, что никакая агитация за физкультуру и спорт не заменит личного примера наставника. Пусть смотрят…
Витали слухи, что большой косяк сельди, идя вдоль берега, приближается к Александровску. Рыбацкие артели размещались во всех свободных помещениях города. Заняли и наш клуб. В ожидании своей главной работы командированные слонялись по Рыбному городку. Хваткие, сильные, подойдут, потрогают мешок, оденут на руки тренировочные перчатки. Иные спросят: нельзя ли в таких-то вот мягоньких подраться?
— Можно, — отвечаю. — Только есть другие для боя, те еще помягче.
Прибывший с материка новый физрук, борец-перворазрядник Вена Калашников, выпускник Московского физкультурного техникума, недолго думая, принес две пары новых перчаток.
— Кто желает? Прошу!
Весело ему, то и дело мне подмигивает: «А ты говорил: не с кем!»
Рыбаки договаривались меж собой, хлестали друг дружку со всего маху. Раз, сбившись в круг, рыбаки совещались. Вена Калашников понял, что есть у них какой-то силач и рубака, против которого «боксеруну-то этому» не устоять ни за что.
— Против Васьки ему куда!
— Зашибет он его — позвать только.
— Он у вас спит, что ли? — спросил физрук Вена Калашников.
— Отсыпается.
— От чего ему, еще не работал?
— А впрок. Скоро не до сна будет.
— Дак позови — пусть потешится, разомнет косточки.
Напоминал Василий киноартиста Андреева. Было ему лет двадцать пять. Не шибко высок, да плечист и на ногах стоек. По моряцкой привычке ставил их широко. Ощупал он перчатки, покачал головой:
— В таких чё не драться.
— С ним вот померяйся,— указал на меня Вена Калашников. — Мужик ты здоровый — чего не попробовать?
— Да за что бить-то человека: чё он мне плохого сделал?
— Это называется: проба сил. Товарищеская встреча,— втолковывал Вена.
Не нравилась мне эта процедура уговаривания, его-то этот парень не договаривал, делал вид, будто никогда не видел перчаток. Ой ли!
— Давай уж познакомимся: меня зовут Василий.
Я назвал себя.
— Я хочу предупредить по-честному: шибко не зарывайся, я не такой лапоть, которого можно бить кому ни попадя.
— Спасибо, Василий. Вот и я тоже — по-честному: я тоже не новичок в боксе.
Сгрудившиеся болельщики образовали круг.
— Отступите-ка парни. Еще дальше, а то не развернуться.
Физрук Калашников исполнял роль заправского судьи и, заодно, скоморошничал. Предупредил: по затылку не бить, ниже пояса тоже. Рыбак развел руками: это уж само собой, — и расставил ноги для устойчивости. Пробный удар он нанес левой рукой, и я удивился, как хлестко бьет парень. Правой он помахивал перед лицом, но в ход не пускал. Но вот она, нешутейная плюха. С размаху, с наскоку и чуть сверху. Да ведь жесткая, не оценить такую было бы непростительной глупостью. Я ее почувствовал, когда остановил подставкой. Разведка, считай, состоялась. Одиночные его удары парировал еле заметным на глаз разрывом дистанции и уклонами. Но мои собственные, щелчковые удары вряд ли казались ему серьезными.
Тем не менее Василий скоро установил, что мальчишка перед ним стоящий, и лицо его сделалось жестким, в прищуренных глазах появилась решительность. «Держись, парень!» — говорили его глаза. Подставкой я остановил его новый удар — нечто похожее на свинг. И еще один. И пошли: слева, справа, опять слева! Это была атака. Я развернулся в левую сторону, как бы уступил дорогу, — удары прошли в пустоту. Сделал еще один поворот-сайдстеп, теперь в другую сторону — удары опять прошелестели рядом. Третью атаку он начал немедленно, без паузы. Это — свидетельство о каком ни есть боевом опыте. Став, как для работы с грушей, в параллельную стойку, я потряс плечами — и в подбородок атакующего воткнулась серия ударов. Опять я вынужден был нырнуть под его свинг и пробил своим крюком слева. И повторил, и прокатил его по окружности.
— Стоп! Время! — Вена Калашников для порядка пощелкал своим сверкающим секундомером. — Первый раунд закончился, граждане. А что вы хотите? Перерыв!
Он сиял, он скоморошничал, делал на публику рожи. Он доволен был неожиданной такой схваткой. Я подошел к Василию, чтобы пожать руки. Сказал ему, что противник он достойный. Не ожидал.
— Да и я! Думаю, нацепил значок — выхваляется перед… туземцами. Хотел поучить малость. А ты чё, закруглиться хочешь?
— Проба состоялась. Или ты не доволен?
— Не доволен, признаться. Драться можно с тобой, удар у тебя не так, чтобы… Бил бы посильней, что ли… если можешь.
Я кивнул, натянул перчатки, подставил их Боре Попову, чтобы завязал: противник пожелал настоящего боя. Пошел я в низкой стойке, избегая встречных ударов, нырял, уклонялся от них. Василий встречал снизу, сбоку и даже сверху. Но я выбрал момент, нанес ему удар под ложечку. Сделал шаг назад — и еще раз правой, только на этот раз — в подбородок. Он пал на колени, руками и головой коснулся земли...
Усадили его на откуда-то взявшуюся табуретку. Его товарищи, на правах секундантов, стали снимать с него перчатки.
Я обнял его на прощанье. Славный парень. А бьет! И такие у нас — на российской окраине! Жаль, некому их учить. По-настоящему бы, профессионально!..

7
Итак, жили мы в училище рыбной промышленности, в Рыбном городке. Оттуда город виден был как на ладони. А в противоположной стороне, при доброй погоде, если приглядеться, можно увидеть скалистый берег материка. С сей поры слово «материк» стало у нас часто употребляемым, может быть, для того, чтоб не забывать: живем на острове. В нашей комнатке помещался стол, две железные койки, табуретки — этого нам, недавним студентам, хватало: домой мы приходили только готовиться к урокам да спать. Между тем началась настоящая сельдевая путина, и нам привелось в ней участвовать. Учащихся и работников сняли с уроков, вооружили носилками да вилами с круглыми шишечками вместо острых зубцов.
Уж рыбы-то было, рыбы! На берегу она лежала едва не метровым штабелем, шевелящаяся, лиловая и серебристая, искрящаяся на солнце. Живая! Катера и моторные лодки, минуя сидящую на мели заржавленную громадину, некогда называвшуюся кораблем «Святой Михаил», с двух сторон подводили к берегу концы длинной сети, прицепляли к тракторам и по большой воде, сколько возможно, вытягивали на берег. При отливе рыба оставалась, ее надо было грузить на автомашину и по крутой дороге с односторонним движением, пережидая встречные машины и гужевые повозки, отправлять в город. На рыбозавод. Основной движущей силой был здесь труд наших воспитанников. На носилках тащили в заранее приготовленные, по дну и по стенкам выстеленные брезентом котлованы. Свежая рыба послойно пересыпалась солью, на временное хранение. Спешили, надо было успеть развезти и разнести, пока не унесло ее в море. Какая-то часть ее, живой, высокосортной, втаптывалась в песок, истиралась ногами.
А еще несознательные александровцы с ведрами и с мешками шли за рыбой как за своей собственной, так что, спасая госпродукцию от растащиловки, горисполком выставлял милиционера.
Надо отдать должное выставленным для охраны милиционерам: от проходящих мимо несунов с мешками они нарочно отворачивались. Задумывались ли в сей момент о чем-то значительном и высоком, любовались ли, поверх останков «Святого Михаила», красотой морских далей. Да и все они тут, в Александровске, свои люди: не родня, так соседи, а то товарищи по работе или добрые знакомые. Да и удивишь александровцев селедкой! Кто ж тут живет без рыбы? И как будто милиционеру не известно, что она есть дар природы, дар моря. И много ли унесут эти ретивые александровцы? В общем, у милиционеров было свое государственное мышление… Тем не менее с побережья потом долго наносило зловонием. Эти истолченные и притоптанные протухшие рыбные останки корейцы считают лучшим удобрением, с их помощью в огородах выращивают, даже и на Северном Сахалине, крупные лук и чеснок, огурцы и помидоры.
У воды, на всем побережье, лежали мертвые акулы размером до полутора метров. Как видно, шли с косяком сельди, ею и питались. И у каждой вспорото брюхо. Я спросил местных: почему брошены?
— А их не едят, — отвечали сахалинцы. — Ну, а печень у них хорошая и полезная, печень не бросают…
Закончилась рыбная путина — обложились мы с Борей книгами: готовились к урокам, к тому, что осваивалось и на чем набивались руки в течение пяти лет — в училище и техникуме. Десятки любопытных ребячьих глаз встречали нас по утрам и на целый день отвлекали от всего на свете, безрадостного и грустного. По вечерам мы работали с ними как тренеры. Тянулись к нам и незнакомые парни из города. Кто когда-то занимался в секции, кто первый раз увидел перчатки. Многие жаждали померяться силами со мной, и в удовлетворении я никому не отказывал. Перед всесоюзными соревнованиями, на которые, я надеялся, буду вызван, требовалась отличная форма, а ее, как ни бегай, сколько ни обрабатывай снаряды и груши, без боев с партнерами желанной этой формы не достигнешь.
И работа, и спорт часто разводили нас с Борей на разные концы острова (часто его вызывали на лыжные соревнования и сборы в Южно-Сахалинск). И надолго. Зато средь бела дня некогда было думать: в какую же несусветную даль нас занесло! Один вид синего, порой недобро шумящего моря, да омываемые волнами три скалы, похожие на трех братьев, да остов давно погибшего корабля только и напоминали, что живем мы с Борей все-таки на острове и, пожалуй, выбраться нам теперь в родимые края будет ох непросто!
Поединки мои вызывали простодушное восхищение болельщиков и интерес работников училища, особенно сахалинцев-старожилов. Раззадорили, помню, бывшего участника боев за освобождение острова от японских захватчиков воспитателя Женю Егорченко. То и дело он приводил ко мне партнеров из города. Как-то осенью, под вечер, подгулявшие матросы ввалились в наш клуб, затеяли драку. Наши поднялись, как один, в общем, стенка на стенку. Драку надо было остановить во что бы то ни стало.
Думаю, незачем описывать, что там было и как. Ну, правда, многие из тех моряков впоследствии искали со мной знакомства… В связи с упомянутым этим событием два слова скажу о нравах коренных сахалинцев. Почти все они пьющие. Пьют много и больше — спирт. Будто в пьянке вся радость. Обид друг на друга не держат, причиненного в потасовке зла не помнят. В стычке не возьмут в руки кастета, ножа, иного твердого предмета, чтоб, чего доброго, не нанести увечья. Всякому иному оружию предпочитают кулак, а за проявленную в схватке ловкость и силу победителя уважают и превозносят, и считают нужным обязательно «угостить» его, то есть за свой счет напоить спиртом…
Шли ко мне городские парни, я принимал их с условием, чтоб выступали за общество «Трудовые резервы». Спарринг-партнеров было предостаточно, а мне и нужны они были, так как сам я готовился к предстоящим серьезным боям: ожидал вызова на соревнования, в Ригу.
Нет, не все обещания сбываются. Тем более если ты забрался к черту на кулички… Зато мои парни выиграли отборочные соревнования и кубок города и почти целиком составили сборную команду «Трудовых резервов».
На областных соревнованиях в Южно-Сахалинске наши мальчишки выглядели неплохо, в число призеров, однако, вошли только четыре человека. Я выиграл звание чемпиона Сахалина, вручили мне крепкие чистопольские часы. Сфотографировали нас для газеты «Молодая гвардия» и, как после выяснилось, фотография попала в какой-то журнал и в краеведческий музей: «Первые чемпионы Сахалина». Три раза я выигрывал звание чемпиона, но те, первые бои, запомнились мне больше всего. Заключительную встречу тогда я выиграл нокаутом, и за мной толпами ходили болельщики. Были бойцы из Белоруссии, с Украины, многие имели звания чемпионов городов и областей, но бойцы не знали друг друга. Ринг выявил, кто есть кто.
После стычки в клубе, куда я прибежал по зову моего товарища, Жени Егорченко, и занял место в ряду сражающейся нашей мальчишеской братии, прошло немало времени. Правду сказать, ожидал я мести. Как-то в середине мая, когда всё вокруг и в городе, и в нашем Рыбном городке, и на берегу моря, ожило и расцвело, когда жизнь на острове уже не казалась нам положенной отработкой, а была сама по себе прекрасной и удивительной, мы с Борей отправились погулять в город. На весь Александровск из городского сада разливались звуки танцевальной музыки. Сердца наши бились, хотелось танцевать, хотелось познакомиться с хорошей девушкой… Залитая светом танцевальная площадка делала тьму вокруг плотной и непроницаемой, а девушек на площадке — одну другой краше.
В перерыве между танцами Боря подошел ко мне:
— Видишь, стоят парни? Вон те, пятеро… О тебе они что-то говорят, на тебя показывают…
Я подумал о столкновении в нашем клубе. Пришло время расплаты. Пригляделся — они все были крепкие, рослые и кивали на меня, и показывали.
— Так, Боря, так, — я уже размышлял вслух, и Боря ко мне прислушивался.— Здесь не нападут, Боря. Разве что — у выхода, там темнее… Ты отойди в сторону, оставь меня одного, будто мы не знакомы. Нападут — я буду защищаться, а ты, словно невзначай, подстрахуешь сзади.
События, однако, развернулись не так, как ожидались. Через освещенный центр площадки группа крепких парней пошла прямо на меня. Привстав на носки, я на всякий случай два-три раза перенес вес тела с ноги на ногу. Понятное для бойца движение. Но парни разом вдруг остановились невдалеке. Один подошел. Это был мой знакомый, Федя Леснов, крепкий средневес, недавно напросившийся ко мне в секцию. Мы поздоровались за руку.
— Геннадий Ефимович, эти парни хотят с вами познакомиться. Да застеснялись чего-то. Это ж они тогда в клубе… И попросили меня…
Я вздохнул облегченно: драки не будет.
Представлялись по очереди, рука моя трещала от крепких пожатий.
— Геннадий Ефимович! Валька вот у нас — он штангу жмет по первому разряду, дак он не верит, что от вашего удара падал, — говорил один из парней. И остальные ему поддакивали. Снимали остатки напряжения.
— Может, не помнит? — пошутил я.
В ответ раздался гомерический хохот, услышанный безусловно во всех уголках парка.
— Помню, Валя, и признаюсь, — я обратился к штангисту, — крепок ты и здоров: от первого удара устоял. — Я не льстил, это была правда.
— А дак от второго-то он сел на жопу! — подхватил Валин товарищ, и друзья, потешаясь над потерпевшим, заржали на весь белый свет.
Александровск подарил мне много друзей. С Борей Поповым мы по сей день ведем переписку. Добром вспоминаю я москвичей — Вену Калашникова, Гену Седова, Боруха Талалая, Бориса Тарасова. Пользовались мы авторитетом среди учащихся, нас слушали, нам верили, за нами шли. Так что скоро наше училище № 1 стало в области ведущим, по итогам соцсоревнования среди училищ и горнопромышленных школ мы вышли на первое место.
Авторитет у подростков, конечно, зарабатывается трудом. Хотя, как известно, дается это не каждому. Помню одного бедолагу мастера. Я, говорит, сказал то же самое, что и ты, слово в слово, а меня не слушают… Наставнику надо обладать качеством вожака или уж чем-нибудь воспитанника заинтересовать, чтоб ему хотелось, что-то у тебя перенять и, возможно, чем-то походить на тебя. Если уж требовать от учащегося, то и самому надо соответствовать сим требованиям. Дотошные наставления и постоянный контроль за исполнением должны быть понимаемы, здесь большую роль играет личный пример наставника: мальчишки ведь смотрят на тебя во все глаза! Тогда мы с Борей Поповым, конечно, не догадывались, что наши увлечения спортом и тренерская работа в какой-то мере и с нами самими сотворили чудо: сделали нас энергичными и предприимчивыми, обогатили каким ни есть содержанием. Благодаря спорту мы стали нужны своим мальчишкам, и они старались не подвести нас ни в чем. Приглядывались, прислушивались, разносили слово наше по классам, по коридору и по общежитию. Отдельные наши действия нередко обрастали легендами и казались чуть ли не героическими. Тут я остановлюсь на одном эпизоде.
Как-то в мое дежурство по общежитию к нам во двор ввалилась ватага городских парней — в основном, из горного техникума. Оказывается, по одной из нелучших традиций явились они подраться с нашими ребятами. Загудело общежитие, как пчелиный улей, встревожились парни, и вижу, что-то от меня скрывают, чего-то не договаривают. Как бывший жеушник, я знал об этих нелучших традициях. Предвидя неизбежность драки, принял я на себя командование ребятами. Решение было рисковое, сейчас я бы не решился на это — ведь дело могло дурно кончиться, но тогда мне казалось, что без моего участия будет хуже. Парням левого и правого крыльев нашего барачного общежития я велел с задней стороны растворить окна и оттуда выбраться на улицу. И с обеих сторон стоять наготове, ждать моего сигнала. Сам я с центрального входа пойду на переговоры и, если вдруг понадобиться, подам этот сигнал. Хоть и был я с красной повязкой, городским парням я не показался наставником. И ребят, и меня стали они называть трусами, костерить ругательными словами и, подступая ближе, размахивать перед моим лицом руками. Тогда и подал я условный сигнал… Городских ребят было человек тридцать, на них же с обеих сторон обрушилась толпа, едва ли не вдвое большая. Драки, как я и надеялся, не получилось. Дрогнули забияки, охватила их паника.
— Спасайся, ре-ебя! — кричали убегающие.
— Не отпущай их! Догоня-ай! — блажили наши парни.
Средь многих голосов был и мой, не менее заполошный голос. Зная, что шила в мешке не утаишь, я все же попросил парней, ребячью элиту, чтобы о случившемся этой ночью никто не узнал. Кому нужна слава легкомысленного наставника?
Назавтра жизнь как жизнь. Зарядка, завтрак, уроки. Красноречивые взгляды моих воспитанников, однако, свидетельствовали, что ничто в мире не забыто и парни готовы и дальше служить верой и правдой. Да новый наш замполит как-то уж больно весело на меня взглядывал и загадочно усмехался. А директор, старожил-сахалинец Иван Кузьмич Москальцов, давая мне очередное задание, уверенно прибавлял: «Тебе это по силам, ты справишься». И похохатывал, как бы пресекая этим всякие мои возражения.
Позднее, когда стал писателем, рассказал я в своей повести «Звезды на росстани», как произошло то ночное событие, только место действия, пользуясь правом на выдумку, перенес в Уфу, и ребят, пришедших к нам выяснять отношения, назвал ребятами с Собачьей горы… Дело прошлое, но за эту вольность я прошу у своих земляков, уфимцев, прощения. В свое оправдание только добавлю: эта повесть сделала меня лауреатом Всесоюзного литературного конкурса, а Министерство народного образования СССР отметило ее серебряной медалью К. Д. Ушинского. Думается, в такой высокой оценке сыграл свою роль и памятный мне ночной эпизод.
С Сахалина, Магадана, с Камчатки до Владивостока и Хабаровска отпускники добираются пароходом или самолетом. Дальше — поездом: веселей и надежней. Ехали и мы с Борей поездом «Владивосток — Москва», билеты взяли в купейный вагон — знай наших! Молодежь собиралась вместе, набивалась в купе и веселилась, пела, рассказывала смешные истории.
Однажды в проходе, возле приоткрытого окошка, увидел я знакомую девушку, буквально борющуюся с мужчиной, в купе. Дабы не стать в пикантной истории третьим лишним, я прошел мимо… Девушка, однако, попросила о помощи, взмолилась прямо: «Помогите, юноша! Ну вступитесь же!» Я не заставил себя упрашивать. Вернулся. Человек этот, высокого роста, светловолосый, в дорожной пижаме, отпустил девушку и обложил меня крепким ругательством. Во мне, бывшем ремесленнике, тоже хватало заносчивости: став лицом к лицу, я позвал этого человека в тамбур для дальнейшего разговора. Не изъявил он желания идти в тамбур и продолжал оскорблять меня; тогда легким ударом плеча я заставил его идти в нужном направлении. Размашистым движением он вдруг отворил двери своего купе и нырнул туда. И вынырнул. И предстал передо мной в боевом виде: в руке блеснул пистолет. Щелкнул предохранителем… «Заряжен ли?» — пало мне в голову. Видя, что я стою как стоял, в неприемлемой для него близости, когда любой мой удар упредил бы его действия, он обрушил на мою голову пистолет… Хорош был бы боксер, если позволил бы нанести себе такой нелепый удар! Встречный, ответный ли тут был бы естественным продолжением, но меня обожгла мысль… Теперь я знаю, что в мгновение ока можно успеть передумать многое… Выбью пистолет — что потом?.. Кто он? — подразумевался еще вопрос, хотя сомнений не оставалось. Снимут с поезда! — догоняло меня последнее предупреждение. А ведь в Уфе меня ждет девушка, такая девушка!.. Когда удар нападающего казался неотвратимым, когда не оставалось в запасе ни единого мгновения, чтоб его предотвратить, в этот последний момент я сделал заурядный сайд-степ — разворот со смещением на левую ногу, и рука бьющего прошелестела возле моего носа.
Пожилой усатый проводник показался было, да скрылся опять за дверью своей дежурки.
— Не понимаешь, с кем имеешь дело?! — человек в пижаме рявкнул, не решаясь на повторение глупости.
— А ты еще не понял? — ответил я вызовом на вызов, не уступая ему ни единого сантиметра.
Он был бледен. По-видимому, и я тоже. Из четырехместного купе выскочил единственный его попутчик, хорошо сложенный, в гимнастерке без ремня, с погонами старшего лейтенанта авиации. Решительно обезоружил он своего попутчика.
— Ну зачем же, Витя?.. — «противник» мой упрекнул товарища. — Я хотел его обыскать, нож у него в кармане, понимаешь?..
— А ну, обыщи. Я посмотрю, как это у тебя получится! — выдал я хриплым почему-то голосом.
Тут он показал мне свое удостоверение. И я дал себя обыскать…
— Но ты не заметил главного моего оружия… — Я не остыл еще.
— Какого оружия? — он было обрадовался.
— А вот этого! — показал я ему свой правый кулак. — От которого, бывает, и падают…
Захохотал попутчик его, старший лейтенант авиации, и с отобранным пистолетом скрылся за дверью. Пассажиры выглядывали из дверей, чтобы узнать, что за шум в коридоре. Вторично показался и усатый проводник, скрывшийся было за дверью при виде пистолета. Вразвалку я пошел к себе, в свое купе, к ребятам. Боря допрашивал: что случилось. Я отвечал односложно, сквозь зубы.
Старший лейтенант, летчик, заглянул к нам, стал приглашать к себе в купе — уладить все миром и… выпить.
— А вы знаете, на кого напали? — сухо спросил его Боря Попов.
— Не надо, Боря. Это, чтоб ты знал, — человек хороший. Не он бы, так пришлось бы врезать тому хаму, и, кто знает, чем бы все закончилось.
— О, это и хорошо! Не врезал, говорю, — это хорошо. Не развязались бы с… с моим другом… Он же, знаете, кто? Эмгэбэшник… Пойдемте, ребята, посидим, поговорим за жизнь — она же у нас бурная и короткая. Оба давайте, у нас найдется что выпить и закусить.
— Пиво есть? — Боря сдался наполовину. Но на меня кивнул: — Хотя он и пиво не будет…
Купе на четверых занято двумя пассажирами. Деньги, что ли, девать некуда? Слева, под сидением эмгэбэшника, где должен храниться багаж, заставлено все бутылками. Водка, коньяк, грузинские вина. Бутылки с пивом — в другой стороне. Я был ошарашен обилием спиртного. Летчик налил мне стакан лимонада, кивком я поблагодарил его и, прихлебывая, стал слушать полупьяную блажь его спутника — хулигана при оружии и столь уважаемой должности. Изображая из себя покорителя женских сердец, тот разводил руками, мешал мирной беседе с летчиком.
— Отдай пушку, Витя. Я ведь только хотел обыскать.
Летчик отмахнулся:
— В Новосибирске, когда будешь сходить, отдам. — И продолжал беседу с моим другом Борей. Не о том, как летают, рискуя жизнью, как, случается, бьются ребята… Говорил о спорте, интересовался Бориным и моими успехами. Полеты — это работа, о ней не разговоришься с каждым, только с коллегами, а спорт — это интересно. Постучавшись, вошли еще двое: знакомый москвич Вова Сироткин, такой же, впрочем, сахалинец, как и мы с Борей, — это его девушку чуть не увел эмгэбэшник, а с ним вместе — подтянутый и бравый молодой человек в отутюженных светлозеленых брюках и таком же кителе с погонами капитана… Того же ведомства. В недавнем моем противнике бравады убавилось, предъявил он пришедшему удостоверение. Поглядели они друг на друга и, неизвестно, из какой солидарности, кивнули друг другу. И начали легкомысленный разговор, в котором то и дело проглядывался интерес: кто ты? Откуда и куда следуешь? Шумный, и не так чтоб веселый, но все же занятный был разговор собутыльников. Пришедший с Сироткиным капитан допил налитое в стакан и, перевернув его, сказал:
— Все, братцы, завязываю. Не пью больше. Сейчас выйду — стравлю малость… У меня же встреча с батей!..
Насколько интересным собеседником оказался летчик боевой авиации, настолько же хвастливым и распоясавшимся показался мне «мой» эмгэбэшник. Далек я от обобщений, пишу как было. Понимаю, что по одному сукиному сыну нельзя судить обо всем уважаемом ведомстве, но ведь в дальнейшем, вместе с нами, лопоухими обывателями, проглядело и оно таких вот изменников Родины, как А. Н. Яковлев и Горбачев, и Ельцин, и в результате все мы потеряли не что-нибудь, а — куда уж больше! — саму нашу великую и могучую Россию…
Приехал домой, в Тюмень, к отцу с матерью, к сестренке Шуре и младшему братишке Толе. Брату Петру, раненому в обе ноги командиру пулеметно-минометного взвода, помогал достраивать дом. Впервые увидел своего знаменитого дядю, Фому Спиридоновича, познакомился. В 1937 году был он арестован, через год освобожден. Слово «революция» для него навсегда осталось священным. Сейчас приехал из Краснодара, домой. Помог я ему сменить нижние венцы купленного им дома, слушал его рассказы о войне. Дал он мне почитать и свои романы: две пухлые папки записок — о восстании деревенских мужиков в Западной Сибири и о создании в деревне Овчинниково коммуны под его руководством. В последствии тюменский писатель Логунов опубликовал роман «Красные петухи», где использовал содержание дядиных записок.
Побывал я и в Уфе. Любимая моя девушка, Оля, в своем строительном техникуме перешла на четвертый курс. Предстояла ей заключительная работа и защита дипломного проекта. Она из рабочей семьи. Смугла, кареглаза, темноволоса, в Башкирии с ней всегда заговаривают по-башкирски. Длинную, тяжелую косу укладывала на голове венком. Парням нравилась, недостатка в поклонниках не было, но — так случилось — выбрала меня. Сказала: буду ждать. Романтично, не правда ли? Совсем в духе книг и песен советского времени:

Ты уехала в знойные степи,
Я ушел на разведку в тайгу…

Вот и еще один год предстояло нам жить друг без друга. Не говоря об этом вслух, мы готовились жить вместе, посвятить жизнь друг другу.

9
Из отпуска возвращался отдохнувшим, полным впечатлений от встреч с родными и друзьями. Ехал один, во Владивостоке встретил своего коллегу из училища, москвича Гену Седова. Как раз уходил на Александровск грузопассажирский пароход «Николай Гоголь», мы обрадовались такой удаче: не придется добираться почти через весь остров. Взяли продуктов на двое суток и поехали. Сидели больше на палубе. Беседовали о Москве, о море, о работе в училище, о боксе, о литературе.
В Татарском проливе разыгрался шторм. Был канун Октябрьской годовщины, по радио передавали обращения жен и детей к своим отцам, которые находились в море. А Александровск не принимал. Ворота в ковш узкие — может разбить корабль. И он дрейфовал вдоль берега. Когда подходили близко к Александровску или к Мгачи — слышались песни: Сахалин уже начинал гулять. Продукты у нас кончились, а на пароходе не было ни киоска, ни буфета. Тягостно было слушать разговоры по радио о праздничном столе…
К утру седьмого ветер утих, взошло солнце, но море продолжало волноваться — шла мертвая зыбь. Подступала тошнота, многих рвало. От берега между тем отошел катер, ведя за собой кунгас — большую длинную лодку, на которой рыбаки ходят в море и ставят сети. Ни катер, ни кунгас к кораблю приставать не стали, чтобы не повредиться. На верхней палубе на сетку грузили вещи — чемоданы, баулы, рюкзаки, длинная стрела консольного крана с катера поднимала этот груз на крюке и переносила его в кунгас. Поехали и люди таким же манером. Пассажиров оказалось много, одним рейсом всех не забрать, а тошнота выворачивала все нутро. Так хотелось поскорей на берег! И тут услыхали мы крики ребят-пограничников с катера, показывали они на нас с Геной Седовым, приглашали нас — сверх программы. Пограничники оказались моими болельщиками, возможно, будущими бойцами ринга! Мы скоро сошли на берег, и по узким мосткам, качаясь из стороны в сторону, отправились к пристани. Потом в город.
Наши подопечные встретили нас восторженным криком, свистом. К каждому нашему слову были внимательны. А нам и было что рассказать. О моей, например, встрече на ринге со знаменитым уфимцем, ленинградским боксером, чемпионом страны Германом Лободиным. В парке Луначарского. Не первая и не последняя то была встреча, и не выиграл я, но о ней летели слухи по городу, как о необыкновенном явлении. Тем более была развернута реклама — афиши и радио только об этом и вещали. Рады нашему приезду были и коллеги — старожилы и приезжие (в основном, москвичи — Вена Калашников, Боря Тарасов). И начались опять занятия: уроки, кружки, дежурство, общественные мероприятия. А вечером — спорт. Любимое наше занятие. Как сложилась бы моя жизнь, не будь в ней спорта? Может, с рыбаками ходил бы на промысел. И уж точно — поехал бы, хоть один раз, «отдохнуть» в Дербинск, переименованный в дальнейшем в село Тымовское. «Отдохнуть» — это в кавычках. На своей, училищной, машине едут на речку Тымь. Каждый запасается тарой — бочонком. И спиртом. На лужайке и «отдыхают»: солят рыбу, на костре варят и жарят. И поют, и пляшут. В добыче нет особых хлопот — рыба идет косяком. Не всякому расскажут старожилы о такой «рыбалке», не всех и приглашают на такой «отдых», потому приглашение это я считал для себя честью, хоть и не смог ни разу воспользоваться.
Старожилы почему-то плохо относились к переселившимся на Сахалин москвичам, а ведь многие из них были замечательные люди. Борец Вена Калашников, например, со своей красавицей женой, мои друзья. Любитель и знаток анекдотов, плясун и хохотун Вена работал физруком и в моих спортивных делах был первым помощником, его жена работала в парикмахерской дамским мастером, от клиентов у нее отбоя не было. Старые сахалинцы не любили их за повышенный интерес к деньгам. Добавляло неприязни и несколько вольное поведение его жены, на которое сам Вена смотрел сквозь пальцы. С подружками та бегала на танцы, когда муж был занят на работе. Танцуя цыганочку, обворожительно трясла плечами. Поклонники за ней ходили толпами. Хихикающему по этому поводу воспитателю Евгению Егорченко Вена сгоряча как-то рубанул:
— Ну, а за твоей… никто не бегает!..
Моя училищная секция разрасталась. Появились «битые» ребята. Как-то пришел один сержант-сверхсрочник, Коля Демин. Крепкий парень, с острым прищуром глаз. При первой же пробе перчаток я побывал на полу. Ахнули мои ребята, затаили дыхание. Сел я пониже, пошел в атаку: бегал он от меня по всему залу, но и защищался умело. Немало стоило трудов «посадить» его на пол. Тренировался он самостоятельно. Но вот пришел к нам, и я рад был его приходу.
К праздникам мы готовили наш клуб своими силами: мыли, прибирали и, как могли, наряжали. В гости к нам приходили девушки из педучилища, из средних школ. Мальчишки драили бляхи на ремнях, чистились, гладились. И встречали гостей — все делали, как водится в добрых домах. Однажды, под Новый год, после объявления дамского танца ко мне подошла пунцовая от волнения девушка. Пригласила танцевать. Неожиданный этот случай произвел на меня большое впечатление: удивлен был вниманием к своей персоне. Танцевала эта школьница хорошо, и я тоже старался не ударить в грязь лицом, тем более что объявлен был конкурс на лучших исполнителей вальса. Председатель жюри, Женя Егорченко, по микрофону объявлял имена победителей. И назвал он… Это была наша пара!.. Страстный мой болельщик, он и в танцах вывел меня в победители и, думаю, не совсем справедливо. Юная моя партнерша танцевала красиво, но и для нее такая победа, думаю, была неожиданна. Я разыскал ее, спрятавшуюся среди подружек, и вывел на сцену. И нам (ей!) вручили флакон дорогих, лучших в те годы духов — «Красная Москва».

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", № 2'2005

 


В рассказе Геннадия Баннова "На изломе истории" герой произведения вспоминает о том, как главный инженер завода предлагал проходившим у него практику ребятам поработать с пневматическим молотком. Герой Г. Баннова взялся за обычный тяжелый молот, потому что всякому оружию он предпочитал свой кулак. И это орудие не подводило его даже во время весьма жестких разговоров с самыми разнузданными хамами. Однако, для некоторых целей требуется попадание на расстоянии. Не станешь же кулаком, например, крыс или ворон с огорода прогонять. Для этого в самый раз применить пневматическое оружие.

 

 

 

 

 

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ



ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС