|
|
Народный журнал |
||
РОМАН-ГАЗЕТА |
||
АДРЕСА И ЯВКИ2014 ГОДИСТОРИЯ РГАРХИВ РГДЕТСКАЯ РГМАГАЗИН РГНАШИ ЛАУРЕАТЫ80-ЛЕТИЕ РГ
ДРУГИЕ ЛИТ. ПРОЕКТЫ: РОМАН-ГАЗЕТА"МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВО"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАXPOHOCФОРУМ ХРОНОСАНОВОСТИ ХРОНОСАБИБЛИОТЕКА ХРОНОСАИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИБИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫСТРАНЫ И ГОСУДАРСТВАЭТНОНИМЫРЕЛИГИИ МИРАСТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫМЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯКАРТА САЙТААВТОРЫ ХРОНОСА |
Роман-газета детская № 11, 2009Владимир ВолковРассказыХудожник Б. Косульников ДЕДУШКИН ПАРОВОЗ
Когда я гулял с дедушкой, мы обязательно шли на нашу станцию. Его там все знали. Потому что мой дедушка был железнодорожником. Сорок лет он проработал машинистом. Дедушку останавливали, спрашивали о здоровье, а машинисты тепловозов махали рукой и давали короткие гудки. Дедушка хмурился и грозил им пальцем. Но это он так, а на самом деле был очень доволен. Он расправлял плечи, подкручивал усы… Погуляв по станции, мы шли к складам. Там, в тупике, стоял дедушкин паровоз. Мы его обязательно навещали. На этом паровозе дедушка воевал. Ведь кроме пехоты, авиации, флота были ещё и железнодорожные войска. А на День Победы дедушка надевал свой пиджак с орденами и медалями, и мы к паровозу шли с цветами. Ведь дедушка считал его своим фронтовым другом. Мы поднимались в будку. Дедушка садился на место машиниста, а я — на место помощника. И начинались воспоминания о войне. Мне особенно запомнился его рассказ о том, как он спас целый эшелон наших раненых. Вот как об этом рассказывал дедушка. «…Однажды вызвал меня командир и говорит: «К станции Дивная прорвались немцы. А там — наш санитарный эшелон. У него повреждён паровоз. Надо во что бы то ни стало вывезти раненых. Приказ понятен?» Чего ж тут непонятного! Если замешкаемся — все раненые будут перебиты… На всех парах подлетаем к мосту: станция-то, на которой застрял наш эшелон, на другой стороне реки. А нам навстречу бегут бойцы, машут руками. Останавливаемся. Подбегает молоденький лейтенант. «Назад, — кричит, — мост взрываем!» «Как, — говорю, — взрываете? У меня приказ вывезти раненых с того берега». «А у меня, — кричит лейтенант, — приказ взорвать мост! Немцы вот-вот будут здесь!» «Успею!» — крикнул ему — и ходу! Надо во что бы то не стало успеть подцепить санитарный эшелон и перегнать его к своим. Вдруг мой помощник кричит: «Смотри, танки!» Когда мы влетели на станцию, она уже обстреливалась — танки били с ходу. Только бы не повредили полотно! Тогда мы ничем не сможем помочь и сами окажемся в ловушке. Но, слава Богу, успели! Эшелон подцепили, тихонечко дёрнули — и задом обратно. Вдруг вижу — над нами немецкий бомбардировщик делает разворот. Тут уж скорость не поможет. Тут манёвр нужен: разогнался — тормози, остановился — полный вперёд. А как резко тормозить, когда там раненые? Только дух перевели — опять танки! Идут к мосту. И снова кто быстрей — кто раньше окажется у моста. Тот лейтенант не выдержал, вскочил, пилоткой машет: быстрей, быстрей… И только мы прошли мост, взорвали его. Так что мы оба выполнили приказы: и я, и он».
НЕОЖИДАННОЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ ДАВНЕГО РАЗГОВОРА
Я сидел на лавочке и грелся на закатном солнышке. Мимо меня прошёл
высокий худой старик. Я глянул на него и… замер: мне почудилось, что этот
старик — из моего далёкого детства. Именно так важно вышагивал дед одного
моего одноклассника, так он смотрел перед собой, слегка откинув В нашем классе почти у всех не было отцов — не вернулись с фронта. И почему-то редко у кого был и дед. У Сергея Никишина был. И не просто дед, а дед-профессор. И не каких-то кислых щей, как говорилось в моём детстве, а самый что ни есть настоящий — с бородкой, в очках и в шляпе. Я видел его обычно издали. Вот он сидит в нашем скверике и читает газету, вот неторопливо идёт по своим профессорским делам к остановке трамвая, и все встречные почему-то отходят в сторону, уступая ему дорогу. Однажды я забежал к Серёжке. Дома его не оказалось. Ну, я и спросил у профессора, открывшего мне дверь, где, мол, Сережка. — А какая у вас, молодой человек, в нём надобность? — Да я так… Мы в футбол собрались играть. — Должен вас огорчить — Сергей придёт не ранее шести часов. Он во Дворце пионеров, на секции шахматистов. — Шахматистов? Я знал, что Серёжка ходит в кружок авиамоделистов, а вот насчёт шахмат он ничего не рассказывал. — Как же это он успевает всё! И на одни пятёрки учится! — решил я польстить деду — мол, какой у него примерный внук. Дед мои слова воспринял, видимо, как искренние. Довольный, он широким жестом пригласил меня в квартиру. — А знаете почему? — Дед поднял указательный палец и наставительно своим профессорским голосом изрёк: — Потому, что мой внук умеет организовывать себя во времени и пространстве. — Где, где? Видимо, моя физиономия отражала мучительную мыслительную работу, и профессор улыбнулся. — Да вы садитесь… Но я продолжал стоять: старый человек стоит, а я плюхнусь на диван. Тогда насчёт этого было строго. Попробуй не уступи место в трамвае или в троллейбусе. Тут же половина пассажиров начнёт тебя воспитывать: «А ещё пионер, наверное…» — Садитесь, садитесь. — Дед нажал мне на плечо. — О чём это мы? Ах да, о времени и пространстве… Тут, доложу я вам, ничего сложного нет. Скажем, на который час у вас назначена футбольная встреча?
— Ну, как соберёмся…
— Точно! — Я даже подпрыгнул на диване: профессор, оказывается, и в футболе «шурупит»! — Ну, раз понятна суть системы, теперь дело за малым — применяйте её в своей жизни. Планируйте заранее, — профессор опять поднял указательный палец, — где и во сколько вы должны быть и что нужно делать. Если дел немного, можно планировать в уме, а если много — составьте расписание. — А-а-а, — протянул я разочарованно. Оказывается, всё дело в расписании. Подумаешь! Это мы ещё в первом классе проходили. Видимо, профессор уловил моё разочарование и сухо заметил: — Тут, мой юный друг, не всё так просто, как может показаться на первый взгляд. Во-первых, умение организовать себя в означенных категориях, то бишь во времени и пространстве, — не самоцель… И в этот момент зазвонил телефон. — Извините, приходите ко мне завтра в это же время, — сказал профессор, снимая трубку. — Мы продолжим беседу. Но я не пришёл. Наверное, были дела поважнее… И тут я услышал то же самое «извините», сказанное рядом, причём тем же памятным голосом: — Извините, не помешаю? Передо мной стоял человек, о котором я только что вспоминал, — дед моего одноклассника! И я опять был поражён: только что вспоминал этого старика, и вот он — через полвека! — стоит передо мной. Старик сел с края скамейки. Достал сигареты, зажигалку. Поймав мой внимательный взгляд и, видимо, истолковав его по-своему, спросил: — Вы не будете возражать, если я закурю? И тут по тому, как он глянул на меня, какой щемяще знакомой синью обдал меня, я понял, вернее, меня пронзила догадка — со мной на скамейке сидел Серёга Никишин, мой одноклассник, мой дорогой друг-приятель, внук того профессора! Ведь именно у деда с внуком случается такое поразительное сходство. И находясь всё ещё в плену воспоминаний, совершенно неожиданно для самого себя в ответ на его вежливый вопрос я «выдал» одно выражение, которое вдруг вспомнилось мне из моего детства: — А по ха не хо? Тут пришёл черёд замереть старику — в одной руке сигарета, в другой зажигалка. И вдруг изумлённый выкрик: — Волков? Ты? Мы вскочили. Наверное, прохожим было занятно наблюдать, как два весьма пожилых человека хлопали друг друга по плечам, издавали какие-то нечленораздельные звуки… Наконец мы успокоились. — Ты знаешь, — восклицал я, — увидев тебя, я обомлел — передо мной вышагивал твой дед! Такое сходство — и прежде всего в походке! И я, сидя тут на лавочке, вспоминал твоего деда и один памятный для меня разговор с ним… о том, как важно уметь организовывать себя во времени и пространстве. — Ну надо же! — Никишин рассмеялся. — Это была любимая тема деда. Он об этом твердил постоянно. «Умение организовать себя во времени и пространстве, — вдруг наставительно, подражая деду, заговорил Сергей, — это самый надёжный способ достижения поставленной цели»… Впрочем, чаще он говорил не об абстрактной цели, а об интересной работе. Ты сначала, втолковывал он мне, пойми, какая работа для тебя самая интересная на свете. И когда поймёшь, иди к ней как к своей главной цели, преодолевая все трудности на своём пути. И тут тебе поможет, — Сергей опять поднял указательный палец, — твоё умение организовать себя во времени и пространстве. И ты знаешь, я благодаря этим поучениям добился своего… — Пошёл по дедовским стопам? Стал физиком? — Нет, что ты! Я ещё в школе мечтал о другом — мне хотелось посмотреть мир, другие страны, других людей. Но тогда, в те времена, ведь это можно было сделать только став дипломатом. — Так ты по линии МИДа работаешь? — К вашим услугам — чрезвычайный и полномочный посол… — поднявшись, отвесил мне Сергей поклон. И, улыбнувшись, добавил: — Сейчас — на пенсии. Но мечту свою осуществил — и мир посмотрел, и свою страну, как надеюсь, достойно представлял… Впрочем, что я всё о себе. Ты как? На пенсии? Где работал? Мне похвастаться было нечем. Был и тем, и другим… Сменил не одну работу. И я поспешил перевести разговор на другую тему. Но когда мы расстались — Сергей оказался моим соседом по району, — я шёл и печально думал: «Эх, напрасно я тогда не сходил к деду. И не услышал главного — для чего, собственно, и нужно уметь организовывать себя во времени и пространстве».
СТАРИННОЕ ЗЕРКАЛО
Плакать Настя уходила на чердак. Садилась на пачку пожелтевших газет, закрывала лицо руками, и только плечики вздрагивали… Причина была всегда одна и та же — мальчики не обращали на неё внимания. Ну никакого внимания! Вот и в этот раз Парамонов даже не глянул. «Неужели во мне ничего нет?» — думала девочка. И тут ей на глаза попалось старинное, с резными завитушками, зеркало, вынесенное сюда, на чердак, по причине ветхости. Настя подошла к нему и стала протирать своим мокрым носовым платком. «Ой!» — отпрянула Настя от зеркала: в глубине его она увидела старушку, сидящую в чёрном кресле с высокой спинкой. — Вот теперь и на моём лице твои слёзы, — услышала Настя. — Да ты не бойся, внученька. Садись поближе. Нам есть о чём поговорить… Я назвала тебя внученькой, но это не совсем так. На самом деле ты моя праправнучка. Ведь я родилась ещё в девятнадцатом веке. Настя оторопело, не веря своим глазам и ушам, смотрела на старушку. — Так это вы… — наконец пришла она в себя. — Мама мне о вас рассказывала. У нас есть старый альбом, а в нём — ваша фотография. Вы там в шляпе с цветком, а рядом — военный. — В шляпке, милая, — поправила старушка. — А «военный» — мой супруг, Егор Платонович, твой, стало быть, прапрадедушка. Он из потомственных служивых. Весь его род с незапамятных времён верно служил Отечеству. Егор Платонович геройски погиб в пятнадцатом на германском фронте… Так что тебе есть кем гордиться. И ходить с высоко поднятой головой. А не плакать на чердаке. Старушка вдруг поднялась с кресла и ушла вглубь зеркала. Повернулась и стала медленно приближаться к Насте. Девочка была поражена — к ней шла не старушка, а стройная женщина с высоко поднятой головой. — А теперь попробуй ты. Встаём, встаём! — Старушка хлопнула в ладоши. Настя неуверенно поднялась. — Да, Господь не обделил нас ростом. Ты пошла в нашу породу. — Из-за этого… из-за этого роста меня, между прочим, дразнят дылдой, — неожиданно выпалила Настя. — Боже мой, какая глупость! Только, должна заметить, высокие женщины обязаны строго следить за своей осанкой. А ты сутулишься… Так, плечики развернули, вздохнули поглубже… И Настя пошла. Пошла так, как никогда раньше не ходила. Поражённая той внезапной переменой, которая произошла в ней, пока она шла бабушкиной походкой, Настя села. — А теперь признайся, моя ненаглядная, — ты кому-то завидуешь. И фигурой, мол, я не вышла, и глаза не те, и волосы… А это самое напрасное занятие. У каждого человека есть свои достоинства. Вот у тебя… О росте мы уже говорили. Это, разумеется, твой несомненный плюс! У тебя очаровательная улыбка. И нос! Совершенно безукоризненной формы! — Правда? — прошептала Настя, густо покраснев, и осторожно, как чужой, потрогала свой нос. — Но, золотце моё, можно остаться, как говорится, с носом, даже с таким, как у греческих богинь, если ты не умеешь… подавать себя. — Подавать себя? — удивлённо переспросила Настя. — Как это? — О, прелесть моя, это целая наука, вернее — искусство. Тут буквально всё имеет значение, любая мелочь… Как ходить — я тебе уже показала. Но и просто сидеть тоже надо уметь! Тем более, разговаривать с людьми, вести интересную для других беседу… У тебя есть мальчик, который тебе нравится? — Но он не обращает на меня никакого внимания. — А ты заговори с ним о том, что его интересует. И уверяю тебя, моя прелесть, он не отойдёт от тебя, пока не расскажет всё, что хорошо знает или умеет делать. Но тут, разумеется, требуется немалое терпение. Вытерпишь? — улыбнулась старушка. — Вытерплю, — тоже улыбнулась Настя. — Ну вот и славно! Слёзы, я гляжу, у тебя давно высохли. Да, поди, я уже наскучила тебе своими поучениями. Так что до новой встречи! Нам с тобой о многом ещё надо поговорить… И старушка вместе с креслом стала быстро удаляться вглубь зеркала. Вот она превратилась в яркую точку. Сверкнула и исчезла. Настя медленно спустилась с чердака. Умылась. В волнении вышла из дома. Она никак не могла понять — то ли она на самом деле только что разговаривала со своей прапрабабушкой, то ли ей всё это приснилось. Во дворе возился со своим постоянно ломающимся велосипедом Вовка Парамонов. «А что, если я сейчас попробую… подать себя?» И Настя прошла мимо Вовки так, как только что научила её бабушка, — расправив плечи и высоко подняв голову. — Ты это чего? — услышала она. Настя оглянулась. Её разобрал смех — такое изумлённое было у Вовки лицо, — но она сдержалась. И лишь зайдя за угол ближайшего дома, прыснула в ладони. Отсмеявшись, Настя снова сделала серьёзное выражение лица: она вспомнила последний совет бабушки — об умении разговаривать — и медленно, всё той же, бабушкиной походкой вернулась к Вовке. — Володя, я давно хотела спросить — что это ломается в твоём велосипеде? Парамонов, как бы не узнавая, смотрел на соседку, силясь понять, что с ней произошло, — она была явно какая-то не такая. Что это с ней? Ходит как-то по-чудному. Володей назвала. Его никто так никогда не называл. Вовка или Парамон — вот к чему он привык. И велосипедом никто не интересовался. — Ты понимаешь… — начал он неуверенно, но уже через минуту разошёлся и с жаром стал втолковывать Насте что-то насчёт педалей, передаточной цепи и какой-то шестерёнки. ...На следующий день, только придя из школы, Настя услышала под окном сигналы велосипедного звонка. — Настя, починил! Выходи! Хочешь — покатаю! — кричал Парамонов.
ЖУЛЬКА
От собак она спасалась в подвале одного заброшенного дома, куда она пролезала через дырку. Ни одна собака не могла пролезть в эту дырку. Они потом ещё долго, по очереди, подбегали к этой дырке и злобно лаяли. Ну разве при такой жизни вырастешь! Однажды, когда Жулька со всех ног неслась к своему спасительному подвалу,
одна собака всё Она потом долго зализывала рану. На лапу было больно наступить. Но голод не тётка. И Жулька вылезла на улицу. Прячась в высокой траве, она направилась к другому, хорошо знакомому ей дому. Вдруг хозяин его приехал и тогда, может быть, вынесет что-нибудь поесть. Такое случалось раньше. Жульке повезло — хозяин был дома. Это был одинокий старик, который жил в
городе, а сюда, — А, Жулька! Ну проходи! Чего в дверях встала? Да ты, никак, раненая? Что у тебя с лапой? Давай-ка посмотрим… Старик раньше работал врачом. Но при нём и сейчас всегда была аптечка с разными лекарствами. И деревенские жители часто приходили к нему за помощью. Он решил, что и Жулька пришла к нему, чтобы он полечил её лапу. Этого человека, единственного в деревне, Жулька не боялась. Старик взял её на руки и положил на лавку у окна. — Не волнуйся, — успокаивал её старик. — Кость цела, а это главное. А рану мы сейчас обработаем, только малость тебе придётся потерпеть. — И он из аптечки достал вату, бинт и пузырёк с зелёнкой. Жулька потом с удивлением смотрела на свою забинтованную лапу, от которой пахло чем-то резким, незнакомым. Она даже хотела зубами сорвать повязку. Но старик строго прикрикнул на неё. — Больная, попрошу без фокусов! Перевязка — завтра, в это же время. Вам ясно? Жулька, конечно, ничего не поняла. Но лапу оставила в покое и отползла в угол. Боль вскоре утихла, и Жулька задремала. Проснулась она от волнующего вкусного запаха — перед ней стояла миска с супом. — Куриный бульончик любого больного поставит на ноги, — говорил старик. — А ещё у нас с тобой есть котлеты… Эта неделя, что провела Жулька в доме у старика, была самой счастливой в её жизни. Особенно ей нравилось сидеть на подоконнике и смотреть на улицу. Когда пробегала какая-нибудь собака, Жулька подавала голос — специально, чтобы обратить на себя внимание: видите, в каком доме я живу... Но наступил день, когда старику надо было уезжать в город. — Ты уж прости меня, что не могу взять тебя с собой, — сказал он на прощанье. И закрыл дверь на замок. Жулька опять осталась одна.
Собаки с ещё большей злобой стали гоняться за ней. Видно, они не могли простить ей, с каким важным видом она смотрела на них из окна дома старика. И Жулька решила уйти из этой деревни. Она долго бежала по луговой тропинке и думала: неужели на такой большой земле нет уголка, где не надо никого бояться, где живут люди, такие же добрые, как этот старик-врач?
ТОГДА, ПОСЛЕ ВОЙНЫ…У моего соседа по парте отец работал гардеробщиком в Третьяковской галерее. У него не было руки — таким вернулся с войны. Но он ловко справлялся с одеждой. У него даже получалось быстрее, чем у его коллег-старушек. Мы раздевались всегда у него. Николай Иванович с каждым здоровался, называя по имени. Это нам особенно нравилось. Тогда, после войны, в Третьяковку мы ходили чуть ли не каждый месяц: она была недалеко от школы. Водила нас туда наш классный руководитель, учительница по литературе. Но однажды я отправился в галерею один. Дело в том, что после коллективного посещения у меня в памяти осталась одна картина. Почему-то хотелось увидеть её ещё раз. И разглядеть получше. Выслушав меня, Николай Иванович удивился: — Как же ты найдёшь эту картину, если не знаешь ни художника, ни как она называется? Это ты до вечера будешь бродить… Ты знаешь, сколько у нас картин! Тут мимо проходил какой-то старичок, аккуратный такой, в чёрном костюме, при галстуке. — Пётр Алексеевич, — обратился к нему Николай Иванович, — вы нам не поможете? К нам вот мой знакомый пожаловал. Одна наша картина ему очень понравилась. А где висит — не знает. Толкует про какую-то девчонку в белой рубашке, которая со стола берёт яблоко, и большую рыжую собаку… Старичок удивлённо посмотрел на меня: — Вы специально пришли, чтобы увидеть эту картину? Я вас правильно понял, молодой человек? Я кивнул. — И чем же она вас так привлекла, позвольте полюбопытствовать? Я густо покраснел, не зная, что ответить. Старичок улыбнулся. — По всей видимости, вы имеете в виду работу Константина Маковского. Называется она — «В мастерской художника». Только должен вам заметить — на картине изображена не девочка, а мальчик, сын художника… Своё любопытство вы сможете удовлетворить в зале номер пятнадцать. Всего доброго! — И, раскланявшись с нами, старичок поспешил по своим делам. — Во человек! — с восхищением протянул Николай Иванович. — Все картины в голове держит. И о каждом художнике может целую лекцию прочитать! Николай Иванович попросил свою соседку по гардеробу присмотреть за его
отсеком и пошёл — И чем она тебе так приглянулась? Подумаешь — мастерская художника! —
говорил он на ходу. — Ты вон посмотри — «Три богатыря». Вот это картина!
Есть на кого посмотреть! Или вот — море! Смотрительница говорит, что в этом
зале всегда прохладно. Как будто на берегу сидишь и Но я, не обращая внимания ни на богатырей, ни на море, спешил к той картине. И вот я сижу перед ней. Теперь картину разглядываю не спеша. Прямо передо мной — собака. Она лежит на ковре. Дремлет на солнышке. На стуле, действительно, мальчик в белой рубашке. Рубашка — длинная. Из-за неё я и принял его за девочку. На столе — ваза с фруктами. Какое-то древнее оружие прислонено к столу… Вдруг кто-то остановился рядом. Это был тот же старичок в тёмном костюме. — Но всё-таки, молодой человек, не потрудитесь ли вы мне объяснить — чем вас так привлекло сие полотно? Но я только краснел и отводил глаза в сторону.
Старичок сел рядом со мной. И неожиданно обнял меня. Ну, не обнял, а просто положил руку мне на плечо. — Я, кажется, понял, чем вас затронул этот художник, — медленно и тихо заговорил старичок. — Что вы видите вокруг себя? Что вы видите у себя дома? Ничего, кроме затёртой клеёнки на столе да блёклой, побитой посуды на кухонной полке… А здесь! — Старичок живо встал, подошёл к картине. — Какое пиршество красок! Как сверкает это блюдо, как благородно светится старинный серебряный кубок! А эти золотисто-зелёные тона, а пурпурная драпировка! А этот счастливый мальчик, заглянувший утром в мастерскую своего любимого папы! Картина излучает свет, радость жизни. В ней есть всё то, чего нам всем так не хватает сейчас, после этой страшной войны. И вы, мой юный друг, это поняли, вернее, почувствовали. А ведь именно в этом искусство подлинного художника. В передаче своего чувства зрителю. Но, кажется, я увлёкся. Извините — не буду вам мешать… Хотя, признаюсь, беседовать с вами мне было чрезвычайно интересно. …С того памятного для меня визита в Третьяковскую галерею прошло более полувека. Но и сейчас, придя сюда, я первым делом спешу к ней — к моей любимой картине. Сажусь на бархатную скамеечку — и замираю…
|
|
|
ХРОНОС-ПРОЕКТЫ |
|
|
Главный редактор Юрий Козлов WEB-редактор Вячеслав Румянцев
|
—
А почему бы капитану вашей команды заранее не договориться с другим
капитаном о часе встречи? А если вы играете систематически, можно составить
график матчей. Насколько мне известно, чемпионат страны проводится по
календарю, в котором указаны месяц, день и час. И все матчи проходят строго
в соответствии с ним, а не когда игрокам заблагорассудится собраться. Вот
это и есть организация во времени. А что касается пространства, то тут тоже
ничего сложного нет. В календаре матчей указывается и место их проведения —
Москва или, скажем, Киев. Не так ли, молодой человек?
Все
в деревне принимали её за щенка: уж очень она была маленькая. Наверное, так
отразилось на ней трудное детство. У неё ведь никогда не было своего дома.
Еда — что сама найдёт на помойке. К тому же она всего боялась — всегда
неожиданного петушиного крика, выгнувшихся дугой
Мне,
сидящему на бархатной скамеечке среди картин с позолоченными рамами, было
стыдно. И за то, что я ничего толкового не мог сказать, и за свою выцветшую
рубашку, и за обтрёпанные штаны, а главное — за ботинки, до того разбитые
футболом, в который мы гоняли целыми днями, что я невольно поджал ноги,
пытаясь спрятать их под скамейкой.
