Шорт-лист. Публицистика
       > НА ГЛАВНУЮ > РУССКОЕ ПОЛЕ > КОНКУРС НАЦИОНАЛЬНОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ РУСИ >

ссылка на XPOHOC

Шорт-лист. Публицистика

2010 г.

РУССКОЕ ПОЛЕ


XPOHOC
ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ
ФОРУМ ХРОНОСА
НОВОСТИ ХРОНОСА
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:
РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
ПРАВИТЕЛИ МИРА
ВОЙНА 1812 ГОДА
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
СЛАВЯНСТВО
ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
АПСУАРА
РУССКОЕ ПОЛЕ
1937-й и другие годы

«Национальное возрождение Руси»

Литературный конкурс

ШОРТ-ЛИСТ-2010

Публицистика

Геннадий Литвинцев

РУССКАЯ АТЛАНТИДА

Очерк о «харбинской цивилизации»

Харбин, столица имперского рассеяния на Востоке, остался в памяти многих градом Китежем ХХ века, русской Атлантидой, ушедшей под воды истории. Полвека назад, в 1960 году, в основном завершилась недолгое, но столь яркое существование Русской Манчжурии. Через приграничную станцию Отпор вглубь СССР уходили последние вагоны с возвращавшимися на Родину   русскими людьми, нашедшими после революции и Гражданской войны убежище в северном Китае. С репатриацией самой массовой зарубежной диаспоры страна подводила черту под эпохой усобицы и братоубийства, отказывалась от идеологии классовой ненависти и революционного террора, расколовшей страну на «красных» и «белых». Разделённый народ воссоединялся. Одновременно заканчивалась история анклава, на протяжении полувека хранившего в изгнании традиции и культуру дооктябрьской России.          

 

Предчувствие СССР

- Смотри, Михаил, ведь там, кажись, вороны летят! Живность! Так что не пропадем, в случае чего охотиться будем!

Сосед Иван Кузнецов, дядька богатырского роста и невероятной силы,  перебежал на станции из своего вагона в наш, и вот они с отцом, сидя у окна друг против друга, так-то невесело шутят. Пятый или шестой день идёт, как  мы пересекли границу и едем по Советской стране. Смотреть не наскучит - всё новое, невиданное. Позади остался Байкал. На больших станциях нас снабжают кипятком и солдатским супом. Длится и никак не кончается Сибирь. А мы и не знаем, куда нас везут, где та остановка, на которой предстоит сойти и начинать  жить заново. Собрались в Союз, а что там, как там, - и сами взрослые, как мы, дети, догадываемся, знают ненамного больше нашего. 

- Теперь, Иван, мясо видеть будешь только по советским праздникам, - говорит отец. - Магазинов-то, наверное, вовсе нет. 

- Деньги  тогда для чего же? Нет, раз деньги печатают, то и  торговля какая-то должна быть.

- А, помнишь, говорили, что коммунисты без денег живут? Теперь вижу, что врали.

Иван достает из кармана новенькие бумажки, разглядывает: «Смотри-ка, с Лениным!». «Привыкай!».

На приграничной станции с суровым названием Отпор (позднее её переименовали в Дружбу) нам дали «подъёмные» - помнится, по три тысячи на семью. Зато отняли все «неположенное» - иконы, книги, граммофонные пластинки. Мне до слёз жалко старой Библии с благословением батюшки Алексея. Тогда же пропал и подарок нашему деду царя Николая: книгу инженера Герасимова о рудах Забайкальского края из-за царской подписи отец взять побоялся и сам сжёг её ещё дома, как и многое другое - фотографии, книги, вещи, которые могли, по его мнению, доставить неприятности.

На границе эшелоны встречали «покупатели» живой силы из целинных хозяйств Сибири и Казахстана. Они ходили вдоль эшелона, заглядывали в вагоны, заговаривали - выбирали работников покрепче и помоложе. Так наш вагон в числе десяти прочих достался Глубокинскому совхозу Курганской области. Нас высадили на станции Шумиха и на разбитых грузовичках повезли в места столь глухие, что и сейчас, спустя полвека, туда нелегко добраться из-за бездорожья.

 

Унесённые бурей

Вихрь Гражданской войны, Великий русский исход в детстве представлялись мне сказкой, страшноватой, но и увлекательной, манящей, как и  все рассказы бабушки Анастасии Мироновны. Вот по забайкальскому посёлку Борзя пылит отряд Унгерна – пыльные, дикие, заросшие всадники. Сам барон в чёрной бурке и белой папахе на вороном коне, грозит кому-то ташуром, монгольской толстой плеткой. Бесконечные обозы с беженцами, а в спину им гремит артиллерия наступавших «товарищей». Тогда и дед мой Кирик Михайлович надумал переправиться с семейством «за речку», за Аргунь, чтобы перезимовать на китайской стороне, переждать схватку. Суждено же было ему остаться в чужой земле навеки, а отцу моему «зимовать» в эмиграции почти сорок лет...

Города и станции  на китайской территории, начиная с приграничной Манчжурии, переполнились народом. Селились в наспех вырытых землянках. Поначалу не было никакого заработка. И всё же, несмотря на великий масштаб бедствия, беженцы смогли обустроиться и наладить сносную жизнь на чужбине быстрее, чем «красные» у себя у себя дома. Церковь в городе стала и благотворительной школой. Организовал её, как и многое другое,  епископ Иона, которого отец молитвенно поминал до самой своей смерти. Детей там не только бесплатно учили, но и подкармливали, а совсем бедным давали одежду. В первый же год владыка учредил для беженцев бесплатную больницу, богадельню для безродных стариков, детский приют. В этом он опирался на солидарную помощь соотечественников, освоившихся в Китае еще задолго до революции.

В основном это были колонисты, в кратчайший срок, с 1897 года по 1903-й, построившие 2373 версты Китайской Восточной железной дороги, а вдоль неё множество станций и поселков. Одновременно они акклиматизировали на суровой земле Манчжурии новые сельскохозяйственные культуры, заложили основы продуктивного животноводства, добывающей и перерабатывающей промышленности, создали в так называемой «зоне отчуждения» всё необходимое для привычной российской жизни. Так Манчжурия за два десятилетия стала самым развитым экономически промышленным районом Китая.

Вливаясь на подготовленную почву, эмиграция на китайской земле не развеялась, как в других странах, а расселилась самоуправляемыми анклавами, воспроизведя в своей среде многое из порядков старой России, в том числе денежную систему, названия воинских и административных должностей.  Осталось деление на имущих и неимущих. Первые быстро завели для своих детей колледжи и  гимназии. Но общая беда людей, лишившихся Родины и корней, не могла не истончать сословные перегородки. Отец рассказывал, как со второго класса ему наскучило ходить в церковно-приходскую школу, организованную для бедных, и он самовольно, не сказав родителям, заявился на урок в гимназию. Прервавшись, учительница спросила его, кто таков, но не прогнала, а похвалила за желание учиться, пошла и тут же выхлопотала для него у директора место в классе. Нынче у нас, думаю, такого «нахалёнка» вытолкали бы из платного заведения для «успешных» вытолкали бы без всяких разговоров. 

  «Школа беженской жизни многих нравственно переродила и возвысила. Должно отдать честь и почтение тем, кто несут свой крест беженства, исполняя непривычные тяжелые для них работы, живя в условиях, о которых никогда прежде не знали и не думали, и при том остаются крепкими духом, сохраняют благородство души и горячую любовь к своему отечеству и без ропота, каясь о прежних прегрешениях, перенося испытание. Поистине многие из них, как мужи, так и жёны, ныне в бесчестии своем славнее, чем во времена их славы, и богатство душевное, ими приобретенное ныне лучше, богатства вещественного, оставленного на Родине, а души их, подобно золоту, очищенному огнем, очистились в огне страданий и горят, как яркие лампады», - говорил святой Иоанн Шанхайский в докладе о духовном состоянии русской эмиграции.

 

Осколок Империи

Привольнее всего жилось до прихода в Манчжурию японских оккупантов в 1932 году. При отсутствии твёрдой централизованной власти в Китае русская  эмиграция развивалась в условиях духовной свободы, вполне сравнимой, а в чем-то даже превосходящей степень свободы на Западе. Сотни тысяч переселенцев, продолжавших считать себя подданными Российской империи, сами устанавливали порядки и законы на территории своего расселения, охранялись собственными вооруженными отрядами и полицией. В казацких округах правили выборные атаманы.  Все, кто видел Харбин тех лет, отмечают поразительную самобытность этого города, его стойкость, верность традициям. Когда в самой России с революцией всё перевернулось, здесь сохранился островок, «град Китеж» русской патриархальности с её деловым и загульным размахом, сытостью, предприимчивостью и консервативной неколебимостью образа жизни. Власти менялись - сначала царская, затем китайская, японская, советская, город, конечно, тоже терпел перемены, приспосабливался, но ядро духа, настоящего русского духа, оставалось живым, нетронутым, так что казалось - плывёт русский город на чужой земле против течения, как форель в горном потоке.

 «Я думаю, что Китай, принявший в пору 1920 года большую порцию беженцев из России, предоставил им такие условия, о которых они могли разве что мечтать, - замечал в своих очерках харбинской жизни известный писатель Русского Зарубежья Всеволод Иванов. - Китайские власти не вмешивались ни в какие русские дела. Все могли делать что угодно. Работали все инженеры, врачи, доктора, профессора, журналисты. В Харбине выходят газеты «Русский голос», «Советская трибуна», «Заря», «Рупор», журнал «Рубеж». Цензура чисто условная, главное - не задевать больших персон. Книги вообще выходят безо всякой цензуры». «Нет харбинца, который не вспоминал бы с глубокой благодарностью годы жизни, проведенные в Харбине, где жилось привольно и легко, - вспоминала писательница Наталья Резникова. - Можно сказать с уверенностью, что на всем земном шаре не было другой страны, в которой русская эмиграция могла чувствовать себя в такой степени дома». 

Русский язык был официально признанным, врачи и юристы могли свободно практиковать, деловые люди открывали предприятия и магазины. В гимназиях преподавание велось на русском языке по программам дореволюционной России. Харбин оставался русским университетским городом и вместе с тем многонациональным культурным центром, в котором дружно жили и тесно взаимодействовали землячества и общины выходцев из Империи - поляков и латышей, грузин и евреев, татар и армян. Молодежь в Харбине имела возможность учиться на трех университетских факультетах, в Политехническом институте. Лучшие музыканты давали концерты в трех консерваториях, а на оперной сцене пели  Мозжухин, Шаляпин, Лемешев, Петр Лещенко, Вертинский. Кроме русской оперы действовали украинская опера и драма, театр оперетты, хор и струнный оркестр. Студент местного политехнического института Олег Лундстрем создал здесь в 1934 году свой джаз-оркестр, до сих пор задающий тон российскому джазу. В городе действовало около тридцати православных храмов, две церковные больницы, четыре детских приюта, три мужских и один женский монастырь. В священниках тоже не было недостатка -  их выпускали духовная семинария и богословский факультет университета.

В отличие от европейских стран, где эмигранты уже во втором поколении заметно ассимилировались и большей частью стремились раствориться  среди автохтонов, в Китае русские с местным населением почти не смешивались. А главное, продолжали себя считать подданными России, лишь временно оказавшимися за ее пределами. С японской оккупацией подобным вольностям пришел конец. На территории Мачжурии было создано марионеточное государство Мачжоу-Го. Август 1945-го пронесся подобно грому и потоку стремительного летнего ливня. Советские самолеты в несколько заходов накрыли железнодорожные мосты и переправы. Горела станция. По ночам шоссе сотрясалось от отступающей японской техники. Показались советские танки…

 

По двум календарям

Манчжурию перетряхнуло войной и стало ясно, что прежней жизни уже не будет. В самобытный остров дореволюционной русской цивилизации, на четверть века задержавшийся в «старом мире», били волны незнаемой грозной силы, хоть и изъяснявшейся на родном языке. Уклад, прежде казавшийся надёжным и устоявшимся, вмиг покачнулся и пошёл трещинами. Жили там десятилетиями, обустраивались и обихаживали землю, заводили заводы, растили и учили детей, хоронили стариков, строили храмы, дороги... И всё равно земля оказалась чужой - пришло время её покидать или брать китайское гражданство. Красный Китай не хотел больше терпеть державшееся особняком миллионное русское население. Со смертью Сталина и в Советском Союзе отношение к эмигрантам стало меняться, былая вражда и непримиримость потеряли остроту, зарастали быльём. В 1954 году из Москвы раздался официальный призыв к «харбинцам» вернуться на Родину.

Советское влияние в Манчжурии стало определяющим сразу же после войны. Белогвардейские организации были распущены, пропаганда «белой идеи» запрещена. Из СССР стали поступать книги, газеты, кинофильмы. В школе учились уже по советским учебникам, вместе с тем отец Алексей продолжал просвещать нас и Законом Божьим. Жили по двум календарям. Вот я, разглядывая советский, оповещаю бабушку: «А сегодня праздник –  Парижской Коммуны!». Она мне в руки свой календарь, церковный: «Какой ещё коммуны, прости Господи! Сегодня мученики, прочти-ка мне их акафист». Как праздновать «Парижскую Коммуну» у нас никто не знает. И я, конечно, отправляюсь с бабушкой в церковь к вечерне помолиться святым мученикам.

Взрослые по праздникам - а отмечались у нас до самого отъезда лишь церковные, православные - гуляли широко, весело, пели старинные, сбережённые из прежней России песни и романсы, могли под шумок грянуть и «Боже, царя храни!». Однако молодёжь уже знала «По долинам и по взгорьям», «Катюшу», «Широка страна моя родная». И всё же в основном сохранялся уклад старорежимный. По воскресеньям и стар, и млад шли в церковь, все помнили молитвы, многие держались постов, в каждом доме в красном углу светились иконы, зажигались лампады. Одевались в большинстве тоже по старой моде - казацкой или цивильной. Да и стол в дни торжеств составлялся из блюд старинной  кухни, названия многих теперь встретишь лишь в книгах. Женщины свято хранили  и передавали младшим, дочерям и снохам, рецепты русского гостеприимства. Каждый праздник обставлялся особым набором яств. Пировали с размахом, большими, шумными застольями, из домов гулянья нередко выливались на улицы. Но «чёрного» пьянства не было, и в будни, без повода, питьё не приветствовалось, да фактически и не встречалось. «Любителей» всех знали наперечёт, они становились посмешищем и в какой-то степени изгоями. Трудились основательно и серьезно. И не просто «вкалывали», а умели развернуть дело, собрать капитал, обучиться необходимым профессиям, завести деловые связи с заграницей. Потому-то русская колония выделялась в море нищего тогда китайского населения относительным благополучием и порядком. Моему отцу сегодня было бы трудно, почти невозможно, поверить в то, что китайцы в чём-то смогли обойти русских, преуспеть больше их.

Конечно, жили не все одинаково. Акционерное общество «И. Я. Чурин и Ко», освоившееся в Китае еще до  революции, имело чайные и кондитерские фабрики, сеть магазинов, в том числе и за границей, чайные плантации. Выделялись и другие богатые фабриканты, банкиры, коммерсанты, издатели, скотоводы, концессионеры. Существовал слой наёмных рабочих и батраков. Но основную часть русского населения составляли мелкие частники, державшие собственное хозяйство или имевшие какое-то дело в городе. Русские же продолжали обслуживать КВЖД.

Понятно, что и призыв из СССР к возвращению был воспринят по-разному. Многих отнюдь не обрадовала перспектива попасть под власть коммунистов, хлебнуть социализма, о котором, как впоследствии выяснилось, многие эмигранты всё же имели достаточно верное представление. Поэтому, когда одновременно стали вербовать на выезд миссии из Канады, Австралии, Аргентины, ЮАР, заметная часть харбинцев подалась в эти страны. Мой же отец рассудил иначе: в Америку, мол, пусть богатые едут, а нам вернее вернуться в свою страну. Тем более, что советский консул на собраниях и встречах рисовал дивные картины будущей жизни в Союзе. Репатриированным гарантировались все права, бесплатное жилье, работа, учеба, материальная помощь. На жительство можно было выбрать любую область и любой город, кроме, кажется, Москвы и Ленинграда.

Мы, дети, весть об отъезде в Союз встретили с восторгом. В мечтах вставали светлые большие города, море электричества, чудеса техники. Мощь, энергия и неодолимая сила слышались за самим звукосочетанием «СССР». Весь Китай и особенно наша станция представились убогим захолустьем, задворками мира.

                                                                                                                          

Карантинное житьё

После нескольких часов тряского пути машина развернулась у плоских длинных бараков, похожих на китайские фанзы. Нас плотно обступили женщины и дети. Они смотрели  во все глаза и угрюмо молчали. Вот тогда, помню, мне, восьмилетнему, стало вдруг страшно, и сердцем я ощутил, как далеко мы заехали от родных мест, от привычной жизни, и что не вернёшься теперь туда, и жить придётся среди этих непонятных людей. Взяв поданную  из кузова табуретку, я понёс ее к дверям, толпа передо мной испуганно расступилась. Позже «местные» признавались, что ждали в свою деревню настоящих китайцев, представлявшихся им, вероятно, в шёлковых халатах, с косичками, с веерами и зонтиками в руках. Наш простецкий вид их удивил и разочаровал.

В тёмной сырой конуре с просвечивавшимися от худобы стенами (к зиме их потом мы сами залепили потолще глиной) предстояло прожить два года в режиме карантина: к советским порядкам надо было привыкать постепенно. В соседних бараках ютились сосланные в Сибирь после войны молдаване. И несколько цыганских семей, попавших под объявленную тогда Хрущевым кампанию приручения к оседлой жизни. Их неунывающий нрав, пенье и пляски под гитару, драки и ругань ребятишек придавали барачному житью-бытью живописный колорит табора.

Понемногу у наших костров стали появляться и местные. Поначалу они не решались близко сходиться с нами - всё же люди из-за границы, под присмотром. Первыми, как всегда и бывает, осмелели и перезнакомились между собой дети, за ними их матери. На первых порах женщины молча смотрели со стороны, отказываясь переступать порог или садиться за стол. Мужики сходились быстрее. Но мужчин в селе было мало, особенно здоровых, не увечных. Из разговоров понемногу узнавалось, что и как происходило здесь до нас, какую великую беду перемогла страна всего лишь несколько лет назад, сколько горя пришло с нею почти в каждый деревенский дом. И наши собственные лишенья казались мелкими и не обидными перед испытаниями и утратами этих людей. Да сколько же всего предстояло ещё нам узнать и понять, принять в сердце, чтобы не остаться навсегда чужими, приезжими, чтобы по-настоящему, кровно соединить себя с живущими рядом, с незнакомой пока ещё, хоть и нашей, русской, землёй, свою долю с общей судьбой. Ведь только тогда могло состояться настоящее возвращение и обретение России, не той, воображаемой песенной, былинной, эмигрантской, а нынешней, здешней, советской. А давалось это не просто...        

Каждое утро часу в шестом в окна барака барабанила совхозная «техничка» и выкликала жильцов, оповещая, кому на какую работу идти. Всякий день приходилось на разную. Этот стук в стекло и противный крик, вспугивающий детский сон, слышен мне до сих пор.

Отец мой умел делать, кажется, любую работу. Если взяться считать, он владел десятком-другим наиполезнейших профессий: способен был в одиночку поставить дом - хоть деревянный, хоть каменный; выложить печь; завести пашню или расплодить без числа коров и овец; своими руками выделать кожи и нашить шапок, сапог, полушубков; знал повадки диких зверей и умел лечить домашних; находить в степях и в лесу дорогу без карт и без компаса; владел на бытовом уровне китайским и монгольским; играл на гармони, а в молодости и в любительском театре; несколько лет атаманствовал, т.е. занимался земской работой. Но все это, наработанное и скопленное в той жизни, враз оказалось ненужным и бесполезным в этой, где на работу «гоняли» (так и говорилось: «Тебя куда завтра погонят? А меня вчера загнали на посевную»). Здесь невозможно было никаким уменьем, стараньем, упорством что-либо исправить, сделать по-своему, облегчить жизнь своей семье. Переселенцы как бы остались без рук, которыми ещё вчера умели столь многое. Было от чего пасть духом и занемочь. Кладбище в соседней рощице за два года сильно подросло могилами «китайцев». Когда же срок карантина подошел к концу, выжившие стали разбегаться. Первыми на разведку кинулась молодежь. Совхозное начальство тянуло с документами, не давало отпусков, запугивало - но люди разлетались, как воробьи. Еще раньше нашего за лучшей долей куда-то откочевали цыгане.

 

Время сравняло

Несколько лет назад вновь я посетил печальное селенье – воскресить память детских лет, навестить могилы. На месте наших бараков увидел длинный ряд бугорков и ямок, поросших бурьяном. Да и всё остальное, жилое, ещё больше обветшало и покосилось. Кажется, ни одного нового строения не появилось здесь за пятьдесят лет.

Первые годы репатрианты ещё держались друг за друга, соблюдали обычаи, жениться предпочитали на своих, знались, наезжали в гости. В некоторых городах Сибири и Казахстана и сегодня существуют землячества бывших харбинцев, а в Екатеринбурге, хоть и нерегулярно, даже выходит любительская газета «Русские в Китае». Но уже их дети стали забывать прежнее землячество и родство, пообтерлись и стали вполне советскими. По отцу могу судить, как менялись со временем взгляды и настроения бывших эмигрантов. «Там жить было свободней и интереснее, а здесь легче, спокойней», - говорил он под старость. В семидесятые годы его как-то разыскал и навестил двоюродный брат из Австралии, тоже бывший харбинец. «Хвалился,  как они там богато живут, - рассказывал отец мне потом с неудовольствием. - А я его спрашиваю: кем же твои парни работают? Грузовики водят? Ну вот, а мои все трое институты закончили. Да и говорим здесь, слава богу, на своём языке». Спустя двадцать лет им уже трудно было понять друг друга. Их сняли со льдины, называвшейся Русской Манчжурией, и развезли на разные континенты. А сама льдина растаяла...

Но ничто не проходит бесследно. В новом Китае, ориентированном на дружбу с Россией, Харбин стал крупнейшим центром торговли и делового сотрудничества, воротами в нашу страну. Российские предприниматели и туристы не чувствуют себя здесь чужими и отмечают особенную атмосферу города – благожелательную, гостеприимную. Создаёт её память двух великих народов об общей истории, о недавнем прошлом…

Геннадий Литвинцев,

историк,  уроженец Харбина 

г. Воронеж


Далее читайте:

Положение о Конкурсе.

Лента новостей Конкурса.

Лонг-лист конкурса на 21 июня 2010 г.

Лонг-лист конкурса на 31 июля 2010 г.

Лонг-лист конкурса на 5 октября 2010 г.

 

 

 

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ



ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС