Петр Плетнев
       > НА ГЛАВНУЮ > БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА > КНИЖНЫЙ КАТАЛОГ П >

ссылка на XPOHOC

Петр Плетнев

-

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


XPOHOC
ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ
ФОРУМ ХРОНОСА
НОВОСТИ ХРОНОСА
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:
РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ
ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
ПРАВИТЕЛИ МИРА
ВОЙНА 1812 ГОДА
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
СЛАВЯНСТВО
ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
АПСУАРА
РУССКОЕ ПОЛЕ
1937-й и другие годы

Плетнев П.А.

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН

В. Тропинин. Пушкин. 1827 г.

Самая долговременная жизнь человека, который провел лучшие свои годы в тишине размышления, в деятельности почти неподвижной, в однообразной беседе с литераторами да с книгами, не может быть обильна любопытными собы­тиями. Она поучительна для некоторого числа изыскателей, преследующих всякое явление умственной жизни, чтобы прибавить несколько истин в науку о духе человека. В три­дцать семь лет и восемь месяцев жизни своей (с 26 мая 1799 по 29 января 1837) Пушкин, окончивший столько творений, возбудивших всеобщее внимание, не успел био­графии своей доставить заманчивости разнообразием [32] происшествий внешних. Но внутренняя жизнь, высказавшаяся в его сочинениях, богата поучительными событиями.

До исступления Пушкина в Царскосельский лицей (1811), вероятно, уже возбуждена была несколько деятель­ность его отроческого таланта. Отец его и дядя (известный стихотворец наш, Василий Львович Пушкин) издавна в дру­жеских находились сношениях с Дмитриевым (И. И.), Карамзиным и Жуковским. Но лицейская жизнь, где об­щество не изгоняло искренности, а соперничество не ослаб­ляло дружества, быстро и благотворно раскрыла его душу. Много было обстоятельств временных и местных, которые, при открытии лицея, необыкновенное сообщили движение умственной деятельности воспитанников. Участие государя императора и всей августейшей фамилии в их судьбе, глас­ность надежд, соединявшихся с судьбою сего заведения, тщательный выбор наставников, из которых один, едва переступил через порог лицея, как и дошагнул до блиста­тельной известности[1], новость самого помещения, где сла­ва громкого царствования Екатерины II звучала повсемест­но, — все поражало и чувства и воображение и ум счастли­вых пришельцев.

Пушкин, как ученик, не был из числа прилежных. Но едва ли не деятельнее всех занимался он чтением и собст­венными литературными работами. О лекциях Куницына, который преподавал нравственные науки, он вспоминал всегда с восхищением п лично к нему до смерти своей со­хранил неизменное уважение. В продолжение лицейской жизни написал он много стихотворений мелких; там же со­ставлен план Руслана и Людмилы и даже положено начало самой поэме. Из других его стихотворений, относящихся к этой эпохе, известны: Воспоминания в Царском Селе, К Лициншо, и ненапечатанное, но читанное им при выпус­ке на экзамене: Безверие. В одном из тогдашних журналов, без подписи сочинителева имени, печатаемы были все сочи­нения Пушкина, им писанные на 12, 13 и 14 году от рож­дения. К сожалению, он нигде не упомянул о них, не внес, как образчик лепетания детской музы, в собрание своих стихотворений — и они едва ли не погибли для по­томства[2]. [33]

Все товарищи, даже не занимавшиеся пристрастна литературою, любили Пушкина за его прямой и благород­ный характер, за его живость, остроту и точность ума. Честь, можно сказать, рыцарская, была основанием его по­ступков – и он не отступил от своих   понятий  о ней ни одного разу в жизни, при всех искушениях и переменах судьбы своей. Неизбалованный в детстве ни роскошью, на угождениями, он способен был переносить всякое лишение и чувствовать себя счастливым в самых стесненных обстоятельствах  жизни. Природа, кроме поэтического таланта наградила его изумительною памятью и проницательностию. Ни одно чтение, ни один разговор, ни одна минута размыш­ления не пропадали для него па целую жизнь. Его голова, как хранилище разнообразных сокровищ, была полна материалами для предприятий всякого рода. По-видимому,  рас­сеянный и невнимательный, он из преподавания своих профессоров уносил более, нежели товарищи. Но все отличные способности и прекрасные понятия о назначении человека и  гражданина не могли защитить  его от тех  недостатков, которые вредили его авторскому призванию. Он легко пре­давался излишней рассеянности. Не было у него этого по­стоянства  в  труде, этой любви к жизни созерцательной и стремления к высоким отдаленным целям. Он без малей­шего сопротивления уступал влиянию одной минуты и без сожаления тратил время на ничтожные забавы. К числу по­следних  надобно  отнести и сочинение  некоторых его  шу­точных стихотворении, которые он писал более для возбуж­дения веселости в товарищеском кругу, нежели по наклон­ности к этому роду. Таким образом он первоначально обя­зан  был  необходимыми  для  литератора   сведениями  более носпрпемлемостп  души  своей,   нежели  усилию и ревности характера. Пробыв шесть лет в лицее, он 1817 года в ок­тябре явился на новом поприще в Санкт-Петербурге. Незаб­венную  сцену  единственного свидания своего с Держави­ным,   который  присутствовал  на   лицейском   экзамене   при переходе   воспитанников  в   старший  класс,  он  сам   описал прекрасно.

На службу оп поступил в иностранную коллегию. Изве­стность о его таланте, дружба, уже связывавшая его с первыми писателями России, наконец светские отношения фамилии Пушкиных и Ганнибаловых (из последней происхо­дила мать его) доставили ему в столице все удовольствия, которых так жаждет молодость, и которые еще привлека­тельнее казались юноше с пылким сердцем, прожившему шесть лет в прекрасном, но все-таки затворничестве. Три [34] года, проведенные им в Санкт-Петербурге по выходе из ли­цея, отданы были развлечениям большого света и увлека­тельным его забавам. От великолепнейшего салона вель­мож до самой нецеремонной пирушки офицеров, везде при­нимали Пушкина с восхищением, питая и собственную и его суетность этою славою, которая так неотступно следовала за каждым его шагом. Он сделался идолом преимуществен­но молодых людей, которые в столице претендовали на от­личный ум и отличное воспитание. Такая жизнь заставила Пушкина много утратить времени в бездействии. Но всего вреднее была мысль, которая навсегда укоренилась в нем, что никакими успехами таланта и ума нельзя человеку в обществе замкнуть круга своего счастия без успехов в большом свете. Говоря о наших обществах, можно по мно­гим причинам согласиться в этом. Высшая образованность, жизнь непринужденная и удовлетворяющая требованиям светлого ума, вкус, верная оценка талантов, европейский горизонт известий и суждений — все это составляет у нас исключительную принадлежность большого света. Но ли­тератор невольно сделается виновным и перед собою и пе­ред потомством, если, для преходящих удовольствий, отдаст большому свету в жертву лучшие дары природы: мир души своей и независимость плодотворной мечты.

К счастию, Пушкин нашел средство жить и в мире поэ­зии и в прозе света. Большую часть дня утром писал он свою поэму, а большую часть ночи проводил в обществе, довольствуясь кратковременным сном в промежутке сих занятий. Над ним носились в эту эпоху образы созданий  Ариоста и Виланда. Их он вводил в сферу древней Руси, и таким образом начал выказываться свет национальной русской фантазии в литературном произведении с европей­скими формами. Жуковский, переселившийся тогда из Мо­сквы в Санкт-Петербург, соединял около себя все таланты. У него прочитывал Пушкин каждую новую песнь Руслана и Людмилы. На стихотворениях его, начиная с произведений двенадцатилетнего возраста, нигде не обозначилось ни од­ного признака, который бы напоминал поэтов наших осьмнадцатого столетия. Язык Пушкина есть плод переворота, произведенного Жуковским в стихотворном языке и его формах. В 1820 г. поэма Руслан и Людмила была кончена. Автор спешил оставить столицу, где успел наскучить рассеянностию. Жуковский, прощаясь с ним, подарил ему ли­тографированный тогда портрет свой и шутя написал на нем: «Ученику-победителю от побежденного учителя в вы­соко торжественный день окончания Руслана и Людмилы». [35] Много было журнальных толков во время оно о новой поэме. Все они, как ведется в журналах, не касаются суще­ственного в искусстве. Одни обращены на событие, другие на рифмы, третьи на фразы, четвертые на шутки и т. д. Никто не заметил, что это была первая на русском языке поэма, которую все прочитали, забывши, что до сих пор поэма и скука значили у нас одно и то же.

Между тем Пушкин переехал в Кишинев. Он опреде­лен был в канцелярию полномочного наместника Бессара­бии генерал-лейтенанта Инзова, в котором нашел он вни­мательного к себе и добродушного начальника. Отсюда началась, в некотором смысле, кочующая жизнь поэта, про­должавшаяся пять лет до возвращения его в псковскую отцовскую деревню Михайловское. Без этой жизни многого не нашли бы мы в стихотворениях Пушкина. Он оправдал одну известную истину, что для поэзии мало одного во­ображения: нужно сближение с природою и непосредствен­ное прикосновение к ее красотам. Поэт заговорил о предме­тах вдохновения своего языком определенным, отчетистым и ярким. Ему не нужно было придумывать картин для украшения произведений своих. Перед ним, во всей поразительности и неисчислимости, предстояли в натуре картины всех родов художнической красоты. Они властительно вол­новали ум его и очищали выражения от тех излишков и общностей, которые неизбежны в языке кабинетного писа­теля. Вся южная Россия, образующая великолепный амфи­театр с трех сторон Черного моря, в разных направлениях обозреваема была Пушкиным. Он брал поэтические дани и с кочующих племен Бессарабии, и с торговых пришельцев Одессы, и с классических развалин Тавриды, и с зеленею­щих волн Эвксина, и с диких вершин Кавказа. На горизон­те европейской поэзии ярко заблистала в это время звезда Байрона. Жадно, полный сочувствия, смотрел на нее Пуш­кин, вступая в новый период своей стихотворной деятельности.

В ответ на все отзывы петербургских критиков он при-» слал свой блестящий Эпилог- к поэме Руслан и Людмила, а вслед за ним и Кавказского Пленника (1822), который, До последнего издания в полном собрании его стихотворе­ний, четыре раза был перепечатываем (1822, 4, 8 и 1835), Между первою поэмою и новым произведением Пушкина ничего почти не было общего, кроме прекрасных стихов. Там все сочинено, то есть придумано, украшено, вырабо­тано; здесь большею частию все взято с оригинала. Юноше­ская игривость, классические замашки в размещении [36] кар тин и равновесии разнообразных красот заменены свежестию ощущений, однотонным, но верным голосом страсти, характерами, не вполне дописанными, но сильными и увле­кательными по своей новости и истине. Вот что в послед­ствии времени написал Пушкин сам об этой поэме своей: «В Ларсе нашел я измаранный список Кавказского Плен­ника, и, признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Все это слабо, молодо, неполно: но многое угадано и выра­жено верно».

Великий талант, явление, столько раз повторявшееся перед людьми, но неразгаданное, необъясненное еще ни одним философом, чужд всякой наружной системы. В нем. однако ж, больше, нежели в уме обыкновенном, благотвор­ных начал, из которых постоянно развивается совершенство­вание духа. Даже надобно думать, что и система жизни его, как план достижения совершенства умственного, стройнее и правильнее, нежели все мелочные средства, придумывае­мые недальновидною расчетливостью. Талант есть высшая, натурально-систематическая деятельность души. По край­ней мере так мы принуждены изъяснять изумительные ус­пехи Пушкина в его искусстве посреди развлечений нового рода, непохожих на столичные, но тем не менее умерщвляю­щих видимую стройность занятий литератора. Во время поч­ти беспрерывных переездов своих, увлекаемый гостепри­имством, соблазнительным для пылких юношеских лет, по природе наклонный к поискам свежих впечатлений, столь восхитительных в роскошном южном краю, Пушкин успе­вал со всем знакомиться, что происходило в европейской литературе. Он даже нашел время выучиться тогда италь­янскому языку и отчасти испанскому. По выходе из лицея он знал только латинский, французский, английский и не­мецкий. Перебирая мелкие стихотворения, в это время им написанные, чувствуешь, что он не защитился ни от одного впечатления, которое дышало вдохновением. Сознавая не­обходимость идти беспрестанно за успехами времени и дей­ствовать соответственно не только силам своим, но и об­новляющемуся просвещению, он писал из Бессарабии: 

В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд и жажду размышлений.
Владею днем моим; с порядком дружен ум.
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне. [37]

Другое из мелких его стихотворений, относящихся к это­му же времени, напитано и полнотою поэтических дум, и свежим еще чтением римского изгнанника-поэта, над мо­гилой которого он писал:

 

Овидий! я живу близ тихих берегов,
Которым изгнанных отеческих богов
Ты некогда принес и пепел свой оставил.
Твой безотрадный плач места сии прославил.
……………………………………………
Здесь, лирой северной пустыни оглашая,
Скитался я в те дни, как на брега Дуная
Великодушный Грек свободу вызывал:
И ни единый друг мне в мире не внимал;
Но чуждые холмы, поля и рощи сонны
И музы мирные мне были благосклонны.

Между тем, еще раз, он увлекся Байроном, и в духе его поэзии сгруппировал картину, для которой краски перед ним лежали на развалинах бахчисарайского дворца. Обая­тельный как волшебная музыка, этот род поэзии, едва скользящей по исторической истине и уносящей душу в иде­альную мечтательность, в царство какой-то прозрачной, не нашей жизни, увлек было всю Европу. Он в таком же от­ношении к поэзии вечной, то есть простой и истинной, как звуки самого лучшего инструмента к прекрасным звукам человеческого голоса. Пушкин, мужая в созданиях своих, скоро почувствовал потребность других совершенств. Бах­чисарайский фонтан свой он любил только, как воспомина­ние Тавриды, где все лелеяло и чувства его, и мысли, и са­мые часы отдохновения, там,

 

Где некогда, в горах, сердечной думы полный,

Над морем он влачил задумчивую лень.

 

Но роскошь описаний, новость картин, исторические наме­ки, противоположность характеров Заремы и Марии, слад­козвучие этих неслыханных стихов доставили поэме удиви­тельный успех. Ее издавали несколько раз (1824, 1827, 1830 и 1835), переписывали и выучивали наизусть. К периоду стран­нической жизни поэта (1824) относится еще небольшое со­чинение, названное им Цыганы (изд. 1827 и 1835). Оно изумило всех отчетливостию создания, простотою действия и языком, до такой степени обрезанным и точным, что едва ли найдется во всем произведении эпитет или слово, кото­рое бы показывало усилие художника. Форма изложения этой поэмы, счастливо выдержанная, заставила автора [38] сознать в душе его присутствие драматического таланта — и это обратило мысли его на Бориса Годунова. Но Байрон, и над своею могилою, которая должна была озариться сла­вою выше славы поэтической, еще раз потревожил и со­блазнил нашего поэта. Так можно думать о начале Евгения Онегина, которого, впрочем, продолжение и окончание пе­реходят в другой период поэзии Пушкина. Онегин писан то в Бессарабии, то в Одессе, то в Михайловском, то в Мо­скве, то в Санкт-Петербурге, то в Болдине (Нижегород. де­ревне Пушкина). Первая глава его (отдельно изданная 1825 и 1829) напоминает своим тоном Чайлъд-Гаролъда (а не Беппо, как сказал неискренно автор, желая, вероятно, от­клонить внимание читателей от сравнения с источником первой его мысли). Между тем, кроме байроновского тона, все самобытно в этой поэме. Пробегая ряды картин, вы­ставленных в длинной ее галерее, кажется, путешествуешь по России и проживаешь в каждом месте полное событие, не историческое, но важное для познания нравов, схвачен­ное в интереснейшем кругу со всею нескромностию правды. На страницах Онегина, достовернее нежели на записках и летописях, можно основать ученому занимательнейшие изыскания эпохи. Набрасывая первую главу его, Пуш­кин, вероятно, желал только сберечь для собственного вос­поминания исчезнувшие годы первой своей молодости, впе­чатления северной столицы и даже самый образ тогдашней своей жизни. Едва ли развертывалась перед ним аллея бу­дущности, ожидавшая Онегина и Татьяну, о чем он пре­красно сказал в конце своего романа:

 

Промчалось много, много дней

С тех пор, как юная Татьяна

И с ней Онегин в смутном сне

Явилися впервые мне –

И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще неясно различал.

 

По мере того, как переезды, поэзия, люди и опыты по­могали ему раздвигать, разнообразить и оживлять картины Онегина, сам поэт начинал живейшее принимать участие в характере своего творения. Его собственный о нем от­зыв, помещенный в посвящении, высказал все, таившееся в душе автора. Вот его слова:

 

Прими собранье пестрых глав,

Полусмешных, полупечальных,

Простонародных, идеальных, [39]

Небрежный плод моих забав,

Бессонниц, легких вдохновений,

Незрелых и увядших лет,

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет.

 

Так образовался один из лучших памятников русской литературы; он навсегда сохранит от забвения любопытную эпоху жизни Пушкина и созданного им языка, гибкого, не­истощимого в новости образов, красок и оттенков. В этом памятнике столько сцен комически благородных, трогатель­ных, сатирических, глубокомысленных и полных самой поэтической мечтательности! Онегин то отрывками, то сти­хами, то фразами перешел во всенародные поговорки, остро­ты и пословицы. Пока автор не издал его вполне, отдель­ные главы составляли выгодный промысел досужих и смет­ливых переписчиков, продававших тетрадки их в столицах и внутри России по ярмаркам. Отдельно изданы в печати: глава II —1826 (во второй раз 1830), III — 1827, IV, V и VI - 1828, VII — 1830, VIII — 1832. В 1833 сделано осо­бое издание Онегина всего, а в 1837 еще новое.

В конце 1824 года Пушкин оставил Одессу. Читая про­щальные стихи его: К морю, узнаешь современника, до­стойного двух великих представителей европейской славы. Сколько тут меланхолии! Какие резкие черты проведены на самых мимолетных абрисах!

 

Прощай, свободная стихия!

…………………………………

Один предмет в твоей пустыне

Мою бы душу поразил...

Одна скала, гробница славы...

Там погружались в хладный сон

Воспоминанья величавы:

Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.

И вслед за ним, как бури шум,

Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум!

Исчез, оплаканный свободой,

Оставя миру свой венец.

Шуми, взволнуйся непогодой:

Он был, о море, твой певец.[40]

Твой образ был на нем означен;

Он духом создан был твоим:

Как ты, могущ, глубок и мрачен,

Как ты, ничем неукротим.

Мир опустел...

 

Возвращаясь   из   южной   России   в   псковскую   деревню свою, он посетил Москву и Петербург, где так жадно чи­тались его стихотворения. Между его рукописями находил­ся уже и Годунов, создание зрелых сил, которое утвердило независимость     его  таланта.     Но   еще  долго  хранился  он в портфеле автора. Деревенская жизнь Пушкина была од­нообразна. Впрочем, без особенных причин, никогда он не изменял  порядка  своих  занятий.  Везде утро посвящал он чтению,  выпискам,  составлению планов или другой умст­венной работе.  Вставая рано,  тотчас принимался за дело. Не кончив утренних занятий своих, он боялся одеться, что­бы  преждевременно  не  оставить    кабинета  для  прогулки. Перед обедом, который откладывал до самого вечера,  про­гуливался во всякую погоду. По соседству с его деревнею и теперь живет доброе благородное семейство, где обыкно­венно он проводил вечер и очень часто обедал. Черты этой жизни перенесены им отчасти в IV главу Онегина. Писать стихи любил он преимущественно осенью. Тогда он до та­кой степени чувствовал себя расположенным к этому заня­тию, что и из Петербурга в половине сентября нарочно уез­жал в деревню, где оставался до половины декабря. Редко не успевал он тогда оканчивать всего, что у него заготов­лено было в течение года. Теплую и сухую осень называл он негодною,  потому что не имел твердости отказываться от лишней рассеянности.    Туманов, сереньких тучек,  про­должительных дождей ждал    он как своего    вдохновения. Странно, что приближение весны, сияние солнца всегда на­водили на него тоску.    Он это изъяснял    расположением своим к чахотке. В одиночестве нередко бывала собеседни­цею поэта старушка, его няня, трогательно воспетая в сти­хах Языкова. Пушкин беспрестанно    выписывал из Пе­тербурга книги, особенно английские и французские. Едва ли кто из наших литераторов успел собрать такую библио­теку, как он.  Не выходило издания, почему-нибудь любо­пытного,  которого  бы  он  не  приобретал.  Издерживая  по­следние деньги на книги, он сравнивал себя со стекольщи­ком,  которого  ремесло  заставляет  покупать  алмазы,  хотя на их покупку и богач не всякий решится. В то время как он  жил в  деревне,  напечатано  было,  кроме  двух  первых [41] глав Онегина, собрание мелких его стихотворений (1826). Оно в несколько недель разошлось все. Лицейский товарищ и друг Пушкина, барон Дельвиг, с 1825 года начал изда­ние альманаха Северные Цветы. Пушкин принимал в этом труде самое живое участие – и каждый год альманах укра­шался новыми его стихотворениями.

Осенью 1826 года Пушкин снова вошел в службу по иностранной коллегии. Он сначала из деревни отправился в Москву, где имел счастие быть представленным его им­ператорскому величеству. Оживотворенный высочайшим к себе вниманием и благоволением государя императора, он еще с большею деятельностию предался литературе. До 1831 года местопребыванием его постояннее были Москва и Санкт-Петербург. В 1827 напечатаны, сверх III главы Оне­гина, следующие его поэмы: Цыганы, Братья-разбойники и Граф Нулин. Ко второй из них впоследствии присоединил он небольшое вступление, но столь замечательное по ново­сти сурового характера в картине и верности колорита, что оно может быть причислено к отрывкам самого высокого достоинства. Подобного тону прибавление к этой поэме, най­денное в бумагах автора, помещено в новом его полном из­дании на конце поэмы, которая вся поразительна силою воли, глубиной ощущений и воплями сердца. Совсем дру­гое представляет Граф Нулин. Здесь тонкий ум, веселая насмешливость, грациозная сатира облекли всею своею пре­лестью происшествие самое малосложное, но тем более ве­роятное и, следственно, тем более действующее на читате­ля, если он не стоит вне сферы действующих лиц.

Появление новых стихотворений Пушкина в 1829 году составляет резкую эпоху в истории его литературных мне­ний и успехов. До сих пор, что ни писал он, исключая Го­дунова, о котором еще не знала публика, все носило на себе характер поэзии, блестящей свежестию созданий, выразительностию образов, грациею положений, силою и музыкою языка, оригинальностию взглядов, сравнений и других спо­собов украшения мыслей. Нет сомнения, что каждое из этих достоинств необходимо для успехов автора. Но поэзия, как изящное искусство, совершенствоваться может и долж­на не только в своих формах п содержании, но и в гармо­нии их. с бесконечным разнообразием местностей, эпох и всех так называемых красок жизни. Внимание к совер­шенствам этого рода настает гораздо позже, нежели пер­вого. Овладеть языком, оживотворить новостью встретив­шийся предмет поэмы или другого сочинения, обставить его всем, что лучшего сливается в воображении с его идеею, [42] конечно, невозможно без особенного таланта. Но этот та­лант, в первой своей деятельности, подобен инстинкту. Он производит, потому что живет. В цветущем своем возрасте поэт увлекается блеском и выразительностию всего им про­изводимого. Глубже опускается он в таинства искусства, только сравнивая беспрестанно впечатления, производимые творениями его, с теми впечатлениями, которые остаются в душе от созерцания природы и самого человека во всех их видоизменениях. Начиная замечать уклонения свои от вечного образца истины и красоты, он показывает усилие произвести оборот в своих произведениях. Добровольно от­казывается он от этих привлекательных нарядов юности и вносит в систему своего мышления высокую простоту и отвечающую сердцу истину.

За несколько лет еще прежде, проникнутый этою мыслью, Пушкин произвел Годунова. Но в этом оригинальном тру­де, в оправдание оборота своей методы, он видел Шекспира. Драма естественнее сближается с законами жизни. В дра­ме не сам поэт, а посторонние люди, за которых легче ду­мать, нежели чувствовать. Между тем поэма, столько ве­ков (после Гомера) являвшаяся на какой-то эстраде, могла ли вдруг снизойти с нее, и в такое время, когда Байрон еще выше увлек ее в идеальный мир? Пушкин в 1826 г. вы­сказал одним стихом, что думает он об неестественных ха­рактерах героев и героинь Байрона. Вот его стихи Бара­тынскому в защиту Эды:

 

Стих каждый повести твоей

Звучит и блещет как червонец;

Твоя чухоночка ей-ей

Гречанок Байрона милей,

А твой зоил – прямой чухонец.

 

Он осмелился теперь торжественно обновить искусство. Он избрал происшествие, не отдаленное от нас, но испол­ненное поэзии. Его воображение превратилось в верное зер­кало, где отразились люди того времени с их нравами, характерами, в их костюмах, с их наречием и во всей поэти­ческой точности жизни. Таким образом должна была явить­ся поэма, не сочинение Пушкина, но поэма, созданная эпо­хою Петра Великого и только оттиснутая художником Пуш­киным. Вот история появления Полтавы, с которой надобно вести период лучших произведений нашего поэта. Кто вни­кал в причины странной судьбы великих созданий худож­ников, тот знает, и конечно не удивлялся, отчего многие не умели достойно оценить этого произведения. Приведем [43] какие-нибудь два места, одно, наприм., из Кавказского Плен­ника, другое из Полтавы, чтобы взглянуть, какое простран­ство на художническом поприще отделило прежнего поэта от теперешнего. Вот стихи, вложенные в уста черкешенки:

 

Ах, Русский, Русский! для чего,

Не зная сердца твоего,

Тебе навек я предалася!

Не долго на груди твоей

В забвеньи дева отдыхала;

Не много радостных ночей

Судьба на долю ей послала!

Придут ли вновь когда-нибудь?

Ужель навек погибла радость?

Ты мог бы, пленник, обмануть

Мою неопытную младость,

Хотя б из жалости одной,

Молчаньем, ласкою притворной:

Я услаждала б жребий твой

Заботой нежной и покорной;

Я стерегла б минуты сна,

Покой тоскующего друга –

Ты не хотел.

 

И вот как говорит с Мазепою Мария:

 

Послушай, гетман: для тебя

Я позабыла все на свете.

Навек однажды полюбя,

Одно имела я в предмете –

Твою любовь. Я для нее

Сгубила счастие мое,

Но ни о чем я не жалею...

Ты помнишь: в страшной тишине,

В ту ночь, как стала я твоею,

Меня любить ты клялся мне.

Зачем же ты меня не любишь?

………………………………….

Давно ль мы были неразлучны?

Теперь ты ласк моих бежишь;

Теперь они тебе докучны;

Ты целый день в кругу старшин,

В пирах, разъездах — я забыта;

Ты долгой ночью — иль один,

Иль с нищим, иль у езуита.

Любовь смиренная моя [44]

Встречает хладную суровость.

Ты пил недавно – знаю я –

Здоровье Дульской. Это новость!

Кто эта Дульская?

 

Некоторые подробности, касающиеся до сочинения Пол­тавы,  и  собственные  мысли  Пушкина о критике на нее, о сравнении поэмы его с Мазепою Байрона сделались уже известными после его смерти. Также в 1829 г. вышло новое издание разных мелких    его стихотворений в двух томах. Издатели,   не  держась  классификации    в   их  размещении, редко правильной и еще реже для всех удовлетворительной, поместили  их  в  хронологическом  порядке,  что  теперь  за­ставляет дорожить особенно этим изданием.  Оно, обнимая вдохновенные заметки мгновенных ощущений поэта в про­должение первых пятнадцати лет его авторства, доставляет приятное  удобство   при  чтении  книги  следовать  за  всеми изменениями идей его, языка и самого вкуса в выборе пред­метов. В этом же году Пушкин еще раз посетил места, ко­торые  так  восхищали  его  первую  молодость.   Он  перепра­вился через Кавказ и даже, оставив за собою Грузию, сле­довал во время тогдашней кампании за движением наших войск до Арзрума, бывши благосклонно принят главнокоман­дующим.  По этому одному, столь отважному и  вместе странному, путешествию можно судить, какая была у него в сердце жажда разнородных наблюдений: он в последствии времени  напечатал   описание  любопытного    этого  путеше­ствия,    образец   прозы,   свободной,   правильной    и    един­ственной по    удивительной    простоте своей и заниматель­ности.

С 1830 года барон Дельвиг начал издание Литератур­ной Газеты. Пушкин и в иен принимал такое же деятель­ное участие, как в Северных Цветах. Он помещал в ней не только свои стихи, но и прозаические статьи, которых ост­роумие, тонкость мыслей и оригинальность слога тотчас указывали на автора, без подписи его имени. Во время пре­бывания своего в Москве он предполагал было приступить к печатанию Годунова. Ему хотелось написать и предисло­вие. Между тем другого рода обстоятельства обратили мыс­ли его к другим занятиям. Быв тогда помолвлен, весною от­правился он в нижегородскую деревню Болдино для уст­ройства хозяйственных дел — и там, по случаю открывшей­ся в Москве холеры, задержан был до зимы. Впрочем, ка­жется, не было еще ни одной осени, в которую бы он напи­сал так много. «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине [45] писал, как давно уже не писал»   (так из Москвы извещал он одного петербургского приятеля, возвратясь к невесте). «Вот что я привез сюда: две последние главы Онегина, со­всем готовые для печати; повесть, писанную октавами  (До­мик в Коломне); несколько  драматических   сцен:   Скупой рыцарь, Моцарт и Сальери, Пир во время чумы и Дон Жуан. Сверх того, я написал около тридцати мелких стихотворе­ний.  Еще не все:    написал я прозою   (весьма секретное!) пять повестей (Повести И. Белкина)». 1831 год начался для Пушкина  печально.   14  января  скончался  барон  Дельвиг. Все письма Пушкина, в которых упоминал он об этой по­тере, незаменимой для его сердца, дышат чувством глубо­кой   горести.   Вот   между   прочим   несколько   слов   его   из письма   к *** от 31 января: «Я знал его (Дельвига) в Ли­цее — был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической  души — и  таланта,   которому   еще  не  отдали мы   должной   справедливости.   С   ним   читал   я   Державина и  Жуковского — с  ним  толковал  обо  всем,  что  душу вол­нует, что сердце томит. Жизнь его богата не романтически­ми   приключениями,   но   прекрасными   чувствами,   светлым, чистым разумом и надеждами». Надобно же было Пушки­ну испытать в это время самые противоположные ощуще­ния. В феврале была его свадьба. «Я женат (из письма его к *** от 24 февраля). Одно желание мое, чтоб ничего в жиз­ни моей не изменилось. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился. Память Дельвига есть един­ственная тень моего светлого существования». Пушкин же­лал непременно издать  сам на  следующий год    Северные Цветы в пользу родных друга своего, для чего и начал за­готовлять материалы.  Он еще оставался в Москве до мая. Прежде  его  прибытия  в  Петербург  напечатан  был  здесь его Борис Годунов. Между всеми его сочинениями не было глубже и зрелее произведения, как эта драма, развивающая­ся естественно, обнимающая все интереснейшие лица эпо­хи,  показывающая  обдуманность  в  каждом  слове и пора­жающая не только последовательностью явлений, но каким-то чуднопонятым масштабом каждого монолога, доведенно­го до совершенной безыскусственности.

Переезжая из Москвы в Петербург, Пушкин вздумал остаться до зимы в Царском Селе. «Мысль благословенная (говорит он в письме к *** от 26 марта)! Лето и осень та­ким образом я проведу в уединении вдохновительном, вбли­зи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей. С тобою буду видеться всякую неделю, с Жу­ковским также. Петербург под боком. Жизнь дешевая; [46] эки пажа ненадобно. Чего лучше?» В самом деле, никогда не был он так доволен и занятиями своими, и обществом, и сам собою, как в эти летние и осенние месяцы, проведенные им точно, будто

 

В те дни, когда еще незнаемый никем,

Не зная ни забот, ни цели, ни систем,

Он пеньем оглашал приют забав и лени

И царскосельские хранительные сени.

 

Вдохновение благодатно нисходило тогда на двух поэтов. Жуковский и Пушкин, оба жившие в Царском Селе, пи­сали как бы для того, чтобы ни разу не встретить друг дру­га без новости. Особенно знамениты сделались в нашей по­эзии патриотические строфы, в это время написанные Жу­ковским, под названием Русская Слава, а Пушкиным: Кле­ветникам России и Бородинская Годовщина. Но сказки, в духе простонародных русских, преимущественно занима­ли тогда царскосельских поэтов. Их написано было несколь­ко. Всем памятны из них Жуковского Берендей и Пушки­на Салтан. В течение этого же года напечатаны были: По­вести Пушкина, с вымышленным именем Ивана Белкина и его биографией), которую надобно назвать совершенством шутливого рода. Какое в ней добродушие, простота языка и отсутствие малейшей черты, по которой бы можно подо­зревать подделку под чужой слог! Эти повести навсегда останутся образцовыми в нашей литературе. Знание чело­веческого сердца, истина жизни, оконченность сцен, вер­ность характеров и занимательность происшествий — все соответствует удивительному таланту автора.

С 1831 года Пушкин избрал для себя великий труд, который требовал долговременного изучения предмета, мно­жества предварительных занятий и гениального исполне­ния. Он приступил к сочинению истории Петра Великого. До всемилостивейшему соизволению его императорского ве­личества он начал собирать для нее необходимые материа­лы, хранящиеся в разных архивах. Переехавши в Санкт-Петербург, он до кончины своей жил уже постоянно в нем за исключением нескольких поездок в Москву и осенних выездов в Михайловское. III часть мелких его стихотворе­ний и последняя книжка Северных Цветов изданы им были в 1832 году. Преимущественно занимали его исторические разыскания. Он каждое утро отправлялся в какой-нибудь архив, выигрывая прогулку возвращением оттуда к позд­нему своему обеду. Даже летом, с дачи, он ходил пешком для продолжения своих занятий. Летнее купанье было [47] в числе самых любимых его привычек, от чего не отставал он до глубокой осени, освежая тем физические силы, изну­ряемые пристрастием к ходьбе. Он был самого крепкого сложения, и к этому много способствовала гимнастика, ко­торою он забавлялся иногда с терпеливостью атлета. Как бы долго и скоро ни шел, он дышал всегда свободно и ров­но. Он дорого ценил счастливую организацию тела и приходил в некоторое негодование, когда замечал в ком-нибудь явное невежество в анатомии.

Чем  более  накоплялось  у  него  в  голове  исторических подробностей,  тем  деятельнее    работало  его  воображение; На пути к главной своей цели он не в состоянии был защи­титься от прилива эпизодов, увлекавших его ко множеству других предприятий. В числе последних надобно поместить его  мысль – обработать  отдельно  эпоху  Пугачевского воз­мущения. Первоначально, может быть, только для рассея­ния себя при однообразном чтении, пробегал он бумаги, не относившиеся к его делу.  Но, поддаваясь незаметно овла­девшему им любопытству, он уже столько собрал сведений, что принял намерение издать, в виде опыта, историю этого происшествия.   Уверенный,   что   небольшое   сочинение   не остановит  важнейшего  его  занятия,  он  быстро  приступил к нему. Но в характере литературных его трудов столько было требований добросовестности, что он, почти кончив ис­торию  Пугачевского  бунта,  решился,  прежде издания, от­правиться в путешествие по восточной части Европейской России,  чтобы  обозреть  внимательно  театр  описанных им событий и, так  сказать,  поверить немые летописи живым языком урочищ    и самых    старожилов,    не  забывших об ужасах их молодости. В  1833 году летом он удовлетворил своему любопытству — и на следующий год явилось самоё сочинение. Текст его короток; потому что автор, кроме су­щественного, представляет вам все подробности в подлин­ных бумагах, свидетельствующих и о том, сколько надобно было перечитать кип, чтобы обделать этот быстрый, но ров­ный и сильный рассказ, и о том, как он бескорыстно отка­зался перефразировать любопытнейшие донесения, чем, ко­нечно, расцветил бы свою книгу.

В первые два года издания журнала Библиотека для Чтения помещал в нем Пушкин мелкие свои стихотворения, которых IV часть издал особо в 1835 году. Там же напеча­таны две его пьесы в прозе: Пиковая дама и Кирджали. Путешествие в Оренбург доставило ему материалы для но­вой повести. С 1836 года начав издание своего журнала, он поместил ее в IV томе Современника, под названием: [48] Капитанская Дочка. Во всех своих повестях, подобно как и в стихотворениях, он был изумительно отчетлив. Но в последней достигнул он высочайшего совершенства — просто­ты самой природы.

В последние годы он был наиболее счастлив, пользуясь всеобщим уважением. Государь император всемилостивейше пожаловал его в камер-юнкеры Двора его величества. Возраставшие успехи в литературе, собранные уже мате­риалы для истории Петра Великого, лучшие годы жизни, семейственная жизнь — все предвещало ему в будущем од­ни радости и славу.

Пушкин за несколько месяцев до смерти своей лишился матери и сам провожал отсюда ее тело в Святогорский мо­настырь. Как бы предчувствуя близость кончины своей, он назначил подле могилы ее и себе место, сделавши за него вклад в монастырскую кассу. Другое странное и вместе тро­гательное обстоятельство рассказано в письме к одному из прежних издателей Современника осиротевшим отцом по­эта Сергеем Львовичем Пушкиным. Вот его слова:

«Я бы желал, чтобы в заключении записок биографиче­ских о покойном Александре сказано было, что Александр Иванович Тургенев был единственным орудием помещения его в Лицей — и что через 25 лет он же проводил тело его на последнее жилище. Да узнает Россия, что она Тургеневу обязана любимым ею поэтом! Чувство непоколебимой бла­годарности побуждает меня просить вас об этом. Нет сомне­ния, что в Лицее, где он в товарищах встретил несколько соперников, соревнование способствовало к развитию ог­ромного его таланта».

Последние минуты жизни Пушкина описаны увлека­тельно красноречивым пером Жуковского.

 

Напечатано: Плетнев П.А. Статьи. Стихотворения. Письма / Сост., вст. ст. и прим. А.А. Шелаевой. – М.: Советская Россия, 1988. – С. 31 – 48.

 

Примечание: Статья П.А. Плетнева является первым опытом целостного биографического очерка, посвященного Пушкину. Она была заказана Плетневу вскоре после гибели Пушкина, в рамках подготовки посмертного издания сочинений последнего, к которому и должна была прилагаться в качестве вступительной статьи.

В процессе подготовки статьи Плетнев вышел далеко за пределы того типа биографической статьи, на который ориентировались редакторы – «послужного списка». Плетнев полагал невозможным говорить о Пушкине, не затрагивая так или иначе его творчества, не характеризуя историческую динамику последнего. Взаимное недовольство издателей и автора привели к тому, что в «посмертное» издание статья не вошла. Плетнев опубликовал ее в издаваемым им после смерти Пушкина «Современнике» (Т. X. – С. 21 – 52).

Для самого Плетнева этот очерк оказался своего рода «этапным» – в нем он нашел гармоничное сочетание биографического и критического рассмотрения, освещенное мемуарными вставками, которое в дальнейшем оттачивал и довел до классического совершенства в очерках об И.А. Крылове[3] и В.А. Жуковском[4].

А.А. Тесля, Е.А. Тесля.


 

[1] А.П. Куницын, при открытии лицея произнесший речь к воспитанникам в присутствии его императорского величества и августейшей фамилии. – Прим. П.А. Плетнева.

[2] Известно, что это предположение, к счастью, не оправдалось: лицейские стихотворения Пушкина давно напечатаны. – Прим. П.А. Плетнева.

[3] Первая публикация: Плетнев П.А. Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова // Крылов И.А. Полное собрание сочинений. – СПб., 1847. – Т. 1. – С. I LXLIX.

[4] Первая публикация: Плетнев П.А. В.А. Жуковский // Живописный сборник 1853 года. – Т. III. – С. 355 – 397. В том же году очерк вышел отдельным оттиском под заглавием «О жизни и сочинениях В.А. Жуковского» (СПб, 1853). Последний заголовок является общепринятым для данной работы П.А. Плетнева.


Далее читайте:

Плетнев Петр Александрович (1792-1865), поэт и критик, профессор российской словесности.

Пушкин Александр Сергеевич (биографические материалы).

«Вестник Европы» - русский журнал, 1802-1830 гг. Основан Н.М.Карамзиным.

«Вестник Европы» - русский журнал, 1866-1918 гг. Редактор-издатель М.М.Стасюлевич.

 

 

 

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ



ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС