Веселый Артем

1899-1939

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Веселый Артем

Habent sua fata libelli

«Книги имеют свою судьбу» — это замечено давно и точно, настолько точно и так давно, что может показаться тривиальностью. Однако применительно к роману Артема Веселого «Россия, кровью умытая» старинное латинское изречение обретает высокий трагический смысл. На долгие двадцать лет, со второй половины 30-х годов, имя Артема Веселого было вычеркнуто из читательского сознания. Именно вычеркнуто, поскольку в конце октября 1937 года писатель был арестован и сгинул в одной из тюрем НКВД, а роман «Россия, кровью умытая» убран с библиотечных полок: какие-то экземпляры уничтожены, а какие-то уцелели и попали в так называемый спецхран 1.

Между тем время реализовало свое право на справедливость: доброе имя писателя было восстановлено: начиная с 1958 года его книги неоднократно переиздавались, «Россия, кровью умытая» в их числе. Состоялось повторное открытие романа — теперь уже новыми поколениями читателей, открытие радостное, вновь подтвердившее, что книга обладает большим запасом прочности.

Следует, однако, напомнить, что Артем Веселый — автор не только этой книги, но и ряда других произведений. В его литературном наследии есть пьесы, киносценарий, лирические миниатюры, статьи, очерки, рассказы. Знаем мы и повесть «Реки огненные»— о невеселой судьбе двух «оторвышей разинских», черноморских моряков, не нашедших себе места при переходе от гражданской войны к стабильной жизни в условиях нэпа и послерево-

_____

1. По сведениям, полученным в 1988 году в Военной Коллегии Верховного Суда СССР, Артем Веселый расстрелян 8 апреля 1938 года. Веселая Заяра. 7—35.— В мире книг, 1989,№ 3, с. 54. Тогда же услужливо писали про «ложь троцкиста А. Веселого», проявившуюся в романе «Россия, кровью умытая», (см.: Березов П. «Кочубей» А. Первенцева. — Литературная учеба, 1938, № 5, с. 112).

[03]

люционной государственности. Достаточно известен и роман «Гуляй Волга»— о знаменитом Ермаке и присоединении Западной Сибири, в котором писатель рассматривал соотношение казачьей вольницы — стихийной силы, неспособной осмыслить себя, свое место в историческом процессе, и жестокой авторитарной воли царской власти.

И еще одна, немаловажная для понимания творческого облика Артема Веселого, подробность: работая в архивах, путешествуя по стране, накапливая бытовой материал и факты истории ради художественного их претворения, писатель основательно занимался фольклором, собирал частушки. Частушка была важна ему и как прямой отклик народного сознания на события истории, на социальные и нравственно-психологические конфликты времени, и как гигантский резерв художественной выразительности, как студия, где писатель учился у «народа-языкотворца» (воспользуемся афористическим словом В. Маяковского) 1.

Есть своя логика в том, что писатель Артем Веселый (пора сказать, что это псевдоним Николая Ивановича Кочкурова) оказался одногодком русской революции: его первые библиографически-зафиксированные публикации относятся к осени 1917 года. Неудивительно, что опыт революции стал мощным побудительным толчком к художническому поиску на путях исторического мышления. О чем бы Артем Веселый ни писал — о событиях ли трехсотлетней давности в романе «Гуляй Волга» или о событиях гражданской войны в романе «Россия, кровью умытая», он рассматривал изображаемую действительность с позиций человека, которому довелось стать очевидцем одного из величайших социальных катаклизмов мировой истории.

Опыт личный перерастал в опыт социально обобщающий, в опыт собственно художественный. На этой основе и определилось основное направление идейно-художественного поиска: Артем Веселый раз и навсегда задумался над насущнейшей проблемой — как складываются отношения с социальной действительностью и у отдельного человека, и у социальных коллективов, как уживаются стихийные импульсы социального развития и целенаправленная воля государственной организации, как разрешается противоречие между центробежными и центростремительными силами исторического процесса.

Самара — родина писателя. Здесь 17 (29) сентября 1899 года в семье волжского крючника родился будущий автор «России, кровью умытой». Здесь он окончил Третье высшее начальное самарское училище имени Тургенева, поступил на трубочный завод.

____

1. Собранные писателем частушки вышли отдельной книгой (см.: Веселый Артем. Частушка колхозных деревень. М., 1936).

[04]

В марте 1917 года юноша становится большевиком и под руководством В. В. Куйбышева ведет агитационно-пропагандистскую работу. Между мартом 1917 и августом 1919 года он и агитатор Самарского общегородского комитета РКП(б), и боец коммунистической дружины, участник боев под Липягами с восставшим чехословацким корпусом, затем член Мелекесского уездного комитета РКП(б) и вместе с тем сотрудник самарских газет «Солдат, рабочий и крестьянин», «Приволжская правда», «Коммуна», редактор уездной мелекесской газеты «Знамя коммунизма» и «Красного листка», который издавался Самарским отделением Российского телеграфного агентства (РОСТА). Затем мы видим его бойцом Первого Московского полка особого назначения, редактором газеты «Красный пахарь» в г. Ефремове Тульской губернии, членом редакционной коллегии тульской губернской газеты «Коммунар»,  сотрудником агитационно-инструкторского поезда «Красный казак». Партийный работник и журналист Николай Кочкуров, по его словам, «в своем роду первый грамотный», статьями и очерками, рецензиями и рассказами подготавливал появление писателя Артема Веселого 1.

После окончания гражданской войны была и служба на Черноморском флоте, и учеба в Брюсовском институте, но это уже, можно сказать, эпизоды: все дальнейшие годы — жизнь профессионального писателя. На эти годы и пришлась работа над «Россией, кровью умытой». Начиная с весенних дней 1920 года, когда юный Николай Кочкуров увидел в окно вагона донских и кубанских казаков, которые были побеждены Красной Армией и теперь, обезоруженные, походным порядком на своих конях возвращались по домам (именно тогда, по его собственному признанию, «образ грандиозной книги о гражданской войне» и возник перед ним «во весь рост»), и кончая второй половиной 30-х годов шла работа над романом, который можно назвать Главной книгой писателя.

История создания романа — долгая и сложная. Одна из первых публикаций — в однотомнике избранных произведений — была снабжена следующим авторским примечанием: «Роман только еще оперяется. Каждое крыло рассчитано на 12 больших связок, 36 этюдов. Замыслы грозные... Страницы, которые здесь подаю,— малый итог четырехлетнего медвежьего усердия» 2.

_____

1. О деятельности писателя в годы гражданской войны см.: Веселая Г. и Попов Ф. Артем Веселый — журналист (Новые материалы к биографии А. Веселого).— Волга, альманах. Куйбышев, 1964, № 32; Скобелев В. Артем Веселый. Очерк жизни и творчества.— Куйбышевское книжное издательство, 1974.

2. Веселый Артем. Пирующая весна. Харьков, 1929, с. 321.

[05]

Это было только начало. В процессе работы, от издания к изданию, произведение подвергалось перестройке по частям и реконструкции в целом: так, в корпус «России, кровью умытой» Артем Веселый включил в 30-е годы рассказ «Дикое сердце» (1924) и роман «Страна родная» (1924—1925), наново отредактированный автором и в некоторых компонентах перестроенный. Появлялись — от издания к изданию — новые главы, которые то именовались «залпами», «связками», то утрачивали метафорическое наименование.

Произведение сложилось как единое художественное целое уже к отдельному изданию 1932 года. Именно тогда появляется двухчастное деление — на «два крыла», а между «крыльями» расположились этюды, которые сам автор истолковывал как «коротенькие, в одну-две странички, совершенно самостоятельные и законченные рассказы, связанные с основным текстом романа своим горячим дыханием, местом действия, темой и временем...»  1.

Действие первой части романа происходит на юге: русские позиции на Турецком фронте в годы первой мировой войны, возвращение с фронта, гражданская война на Кавказе и под Астраханью. Действие второй части переносится на среднюю Волгу. Ни один из персонажей первой части во вторую не попадает: тем самым фабульных мотивировок, скрепляющих обе части воедино, здесь нет. Каждая из двух частей представляет собой пространственно замкнутое внутри себя повествование.

Замкнутые пространственно, они замкнуты и во времени. Первая часть охватывает начальный период гражданской войны, когда шла ломка прежних общегосударственных и общеидеологических установлений. Это период, когда, по словам Джона Рида, «старой России не стало»: «Бесформенное общество растаяло, потекло лавой в первозданный жар, и из бурного моря пламени выплыла могучая и безжалостная классовая борьба, а вместе с ней еще хрупкие, медленно застывающие ядра новых образований» 2. Вторая часть охватывает завершающий этап гражданской войны, когда белые уже отогнаны, «ядра новых образований» структурно обозначились, сформировалась новая государственная власть и эта власть вступила в сложные отношения с крестьянством — отношения, чреватые трагическими конфликтами.

Таким образом, если в первой части народная жизнь предстает в стадии разрушения прежней государственности, то во второй

_____

1. Веселая 3. Из истории создания романа.— В кн.: Веселый Артем. Россия, кровью умытая. М., 1977, с. 501—502.

2. Рид Д. 10 дней, которые потрясли мир. М., 1957, с. 134.

[06]

части, когда действие переносится в Заволжье, внимание сосредоточивается на решительном самоутверждении новой государственности. Перемещение действия с Турецкого фронта, от северо-кавказских и астраханско-калмыцких степей к Заволжью, — это не столько движение в пространстве, сколько движение во времени. Первая и вторая части «России, кровью умытой» — это, следовательно, два момента в развитии революции, связанные между собой по принципу исторической последовательности.

Идейно-содержательный центр романа определяется авторским интересом к тому историческому промежутку, когда старая государственность уже рухнула, а новая только еще набирает силу. В результате время и пространство «России, кровью умытой» наполняется борьбой различных социальных сил, идей, настроений.

Страна вздыблена. Ощущение драматизма й величия Артем Веселый создает активностью речевого стиля, эмоциональной напряженностью сюжета повествования. Главы первой и второй частей открываются авторскими фольклорно стилизованными зачинами: «В России революция — дрогнула мати сыра-земля, замутился белый свет...»; «В России революция, вся Россия — митинг»; «В России революция, вся Россия на ножах»; «В России революция — по всей-то по Расеюшке грозы гремят, ливни шумят»; «В России революция, вся-то Расеюшка огнем взялась да кровью подплыла»; «В России революция — пыл, ор, ярь, половодье, урывистая вода»; «В России революция — деревни в жару, города в бреду»; «В России революция — вспыхнуло пламя и повсюду прошлося грозой»; «В России революция — ото всего-то света поднялась пыль столбом...»; «В России революция — кипит страна в крови, в огне...»

Неся в себе память об эпической архаике, зачины задают речевому стилю романа традицию торжественной приподнятости повествования, создают ощущение потрясенности происходящим. Вместе с тем к пласту фольклорной стилизации сюжет повествования не сводится. Представление о том, как живет и развивается взорванная революцией действительность, читатель получает с разных сторон, как бы от разных людей, иногда через видение близкого к автору повествователя. Семнадцатый — начало восемнадцатого года: по России разливается половодье разрушительной ненависти. Возникает страшный в своей простоте рассказ рядового солдата Максима Кужеля о том, как на митинге, на позициях Турецкого фронта, был убит командир: «Раздергали мы командировы ребра, растоптали его кишки, а зверство наше только еще силу набирало...»

Это и в самом деле только начало. Дальше последует ряд эпи-

[07]

зодов, в которых расправы над людьми, олицетворяющими ненавистный царский режим, становятся системой, устойчивой линией поведения, так сказать, привычным делом — настолько привычным, что убийство даже большую толпу любопытных собрать не в состоянии,— неинтересно, видали, знаем:

«В вокзальном садике три толпы. В одной — играли в орлянку, в другой — убивали начальника станции и в третьей, самой большой толпе, китайчонок показывал фокусы...»

«Чернобородый большой солдат, расталкивая народ и на ходу обсасывая последнюю куриную ногу, коршуном летел добивать станции начальника: говорили, будто еще дышит».

Преобладают, как видим, центробежные тенденции бытия — стремление опрокинуть и растоптать всю прежнюю жизнь. Не осталось как будто никаких ценностей — все идет под отрицательным знаком:

«Большевиков ругают, продали родину немцам за вагон золота. Кобеля Гришку Распутина кроют, как он, стервец, не заступился за солдата. Государя императора космыряют, только пух из него летит.

Один подвыпивший ефрейторишка шумит:

— Бить их всех подряд: и большевиков, и меньшевиков, и буржуазию золотобрюхую!»

Но тут же возникает необходимая для уяснения позиции Артема Веселого подробность: «подвыпивший ефрейторишка», произнеся патетическую речь, потихоньку исчезает, украв «шашку в серебре у терского казака...». Тем самым бросается тень на пропагандистов и носителей безудержной ненависти.

И все же в этом хаосе, в этой путанице, сбивающей с толку не привыкшие к самостоятельному политическому мышлению головы, начинают напоминать о себе иные настроения. Так, в том же самом духане, где солдаты крыли почем зря всех и вся, где активничал уже знакомый нам «подвыпивший ефрейторишка», слышны и другие голоса: «Расея без власти сирота»; «Где же та голова, что главнее всех голов?»

Напомним, что это еще истоки — повествование только-только набирает высоту. Таким образом, с самого начала романа при изображении разгула стихии заявляет о себе потребность в дисциплинирующем начале. Конечно, пока это лишь слово, лишь поставленный вопрос. Важно, однако, что слово прозвучало — все дальнейшее действие представляет собой развернутый неодносложный ответ на вопрос: «Где же та голова, что главнее всех голов?»

Стало быть, как мы могли видеть, в народной массе изначально живут не только центробежные, но и центростремитель-

[08]

ные силы. Люди народа не только разрушают, но и стремятся обрести новую устойчивость в условиях разрушения. В главе «Пирующие победители» мы попадаем на дредноут «Свободная Россия», где, несмотря ни на что, соблюдается строгий корабельный порядок. Грабеж и воровство здесь караются смертью: «Мы, годок, за шалости своих шлепаем... У нас это просто — коц, брык, и ваших нет...»; на миноносце «Пронзительный» «триста мест золота на палубе без охраны валяются, никто пальцем не трогает...».

Это — словно Запорожская Сечь в «Тарасе Бульбе». Страшное наказание за воровство выступает на кораблях Черноморского флота буйных дней 1918 года как проявление патриархальной, примитивной государственности, которая вырастает из однонаправленной коллективной воли, возможной и исторически неизбежной на первых порах созидания новых общественных отношений.

Итак, матросская вольница ищет формы новых государственных образований. Знаменательна такая подробность: моряки в Новороссийске водружают на мачту одного из кораблей рядом с красным флагом... мужицкий лапоть: «...Мы на страх врагам и вздернули над кораблем наш расейский лапоть — пускай вся Европа ужасается...» С революционными настроениями соединяется глубинное патриотическое чувство, которое свидетельствует о стремлении обрести устойчивость в условиях невиданной и неслыханной ломки. Неожиданный на первый взгляд геральдический символ позволяет понять идеологическую родословную моряков, их связь с патриархальными утопическими представлениями о крестьянской государственности.

Характерно, однако, что в сюжете романа матросская корабельная республика выступает как эпизодическое явление, как кратковременное воинское братство, не имеющее, по мысли Веселого, социальной перспективы в качестве самостоятельной организующей силы: вместе с гибелью флота кончается существование корабельной республики; под влиянием большевика слесаря Егорова, в ответ на его «краткое и простое слово», моряки записываются в отряд и отправляются на фронт, в ряды Красной Армии.

Столь же кратковременным и столь же бесперспективным, с точки зрения своих возможностей государственной организации, оказывается и воинское братство в отряде Ивана Черноярова. В живописании чернояровской вольницы проявляется та же экзотическая карнавальная нарядность, что и в сценах моряцкого веселья в главе «Пирующие победители». Раскатывают по Новороссийску пьяные матросики в реквизированной архиерейской карете с проломленным боком — вступают чернояровцы в кубан-

[09]

скую столицу, волоча на конной тяге трофейный автомобиль, везя с собой «боевых» подруг, в том числе Машку Белугу, «походную жену атамана» — решительную даму, чья «высокая грудь была увешана содранными с чьих-то грудей орденами за верную службу, медалями за выслугу, Георгиевскими крестами всех степеней».

Но при изображении чернояровской вольницы возникает та мрачность, которой нет по отношению к новороссийским морякам: в колонне чернояровцев мы видим около атамана его верного адъютанта Шалима. Он едет «облеченный в саван» и с пикой, на которую «была насажена добытая в последнем бою под Батайском седоусая голова немца в каске». Деталь многозначительная в композиционном отношении: тень от савана и от насаженной на пику отрубленной головы падает и на отряд, и на предводителя. Возникает суровое предзнаменование: у вольницы нет будущего.

Вступивший в станицу отряд устраивает грабеж, и командир не в силах справиться со своими добрыми молодцами. Порядок восстанавливают представители большевистской власти: чернояровцы изгоняются из станицы. Подобно тому как тень савана и насаженной на пику головы выступают в качестве предзнаменования, точно так же и весь эпизод в целом как бы предсказывает дальнейшую судьбу всех тех, кто, с одной стороны, противостоит белым, а с другой стороны — стремится сохранить свою «самость» по отношению к становящейся большевистской государственности, тех, кто ищет «третий путь».

Правда, когда отходят к Астрахани разбитые части Красной Армии, именно чернояровцы вместе с несколькими другими наиболее боеспособными подразделениями «кое-как прикрывали отступление», выступая как хорошо организованная кавалерийская часть: «Эскадроны шли, как того требует полевой устав, переменным аллюром. Самые бывалые время от времени спрыгивали с седла и шагали рядом с конем, держась за луку. Иные ехали на запряженных парами и тройками тачанках. За тачанками на привязи бежали подседланные кони. Фуражиры и разведчики в поисках сена отрыскивали в стороны от дороги и часто вместо сена привозили на крупе коня подобранного в степи больного партизана».

Однако, во-первых, возникает ничем не мотивированный разрыв между бесчинствами, которые творят чернояровцы в кубанской станице, и той организованностью, которую проявляют они же во время общего отступления на Астрахань. Во-вторых, даже если принять на веру это превращение, следует признать, что победа дисциплинирующего — центростремительного — начала носит ограниченный характер, является локаль-

[10]

ной по своим пространственным и временным масштабам, поскольку восходит прежде всего к полуинстинктивной спайке людей перед лицом голода, зимы и военных превратностей отступления.

Логика авторской позиции прочерчена с достаточной ясностью и диалектической широтой: воинские братства новороссийских моряков и чернояровцев, возникая в промежуточный период исчезновения старых и появления новых форм государственности, оказываются изначально лишенными социально-исторической перспективы. Складываясь на основе патриархальных по своим истокам настроений, неся в себе полуосознанную (а то и вовсе не осознанную) память о патриархальной простоте «эпического состояния мира», солдатско-матросская вольница вступает в противоречие со всей сложностью современного общественного бытия. Утрачивая стабильность, жизнь, с одной стороны, поощряла патриархально-утопические надежды, а с другой стороны — не давала им реальной поддержки. Колеблющаяся социальная действительность не отменяла и не могла отменить сложного переплетения классовых, сословных, национально-исторических противоречий. Точнее сказать, она усиливала эту сложность.

Драматическую непростоту социального бытия в переходный период Артем Веселый раскрывает в симметрически друг другу соответствующих эпизодах первой и второй частей. Противоречия разделяют казаков и переселенцев на Северном Кавказе, богатых и бедных мужиков в заволжском селе Хомутово, голодные города и относительно сытую деревню.

Вернувшиеся с фронта солдаты мечтают перераспределить кубанские земли на основе равенства, поскольку «богатый край, привольная сторонушка» вмещает в себя казачью сословную сытость и рядом — приниженное существование пришлых мужиков. В одной и той же станице казаки и пришлые селятся врозь, взаимно обособляясь по принципу: бедность — богатство.

«На казачьей стороне — и базар, и кино, и гимназия, и большая благолепная церковь, и сухой высокий берег, на котором по праздникам играл духовой оркестр, а вечерами собиралась гуляющая и горланящая молодость. Белые хаты и богатые дома под черепицей, тесом и железом стояли строгим порядком, прячась в зелени вишневых садочков и акаций. Большая вешняя вода приходила к казакам в гости, под самые окна.

Мужичья сторона полой водой затоплялась, отчего всю весну жители нижней улицы по уши тонули в грязи. Кое-где, будто нехотя, огороженные камышовыми плетнями, подслеповатые саманные мазанки пятились на пригорок, уползали в степь. Летом, шумя, как море, к самым дворам подступали хлеба. Садов мужики

[11]

не разводили, считая это дело баловством. Перед хатами лишь кое-где торчали чахлые деревца с оборванными на веники ветвями. И скотина мужичья была мельче, и сало на кабанах постнее, и шерсть на овцах грубее, и бабьи наряды скромнее, и хлеб мужики ели простого размола, да и то — многие — не досыта».

Конечно, далеко до кубанских казаков крепким мужикам из заволжского Хомутова. Хомутовское богатство, как говорится, на порядок ниже, хотя и здесь на голод не пожалуешься. Вспомним описание масленичного стола: «...блинов копна. Щербы блюдо с лоханку. Рыбы куча — без порток не перепрыгнешь. Пирожки по лаптю. Курники по решету. Ватрушки по колесу. Пшенники, лапшеники в масле тонут. Сметаной и медом хоть залейся».

Но все-таки Хомутовская бедность страшнее и откровеннее мужицкой бедности на Северном Кавказе: достаточно вспомнить «косопузую избёнку» Проньки и разоренное хозяйство Карпухи Хохлёнкова — корова сдохла, «последнюю кобылу чехи со двора увели...», а самовар «шурин в долг забрал». Существо конфликта от этих различий, связанных с местными условиями, не меняется: и тут и там сытая устойчивость сталкивается с таким существованием, которое то и дело оборачивается нищетой.

Одни хотят «пожить по новинке», другие — сохранить все в стародедовской неприкосновенности. Старый кубанский казак Михайло Чернояров знает свое: «Земля казачья и права казачьи, а мужиков будем гнать отсюда в три шеи. Пускай идут с помещиками воюют, там угодий много. У них в России лес, мы за ним не тянемся. В Сибири золото, и золота нам не надо. Чиновники и мастеровщина жалованье получают, нам до того тоже дела нет. Мы тут с искони веков на корню сидим».

Старому Михайле вторит Хомутовский мужик Петр Часовня, тоже противопоставляющий себя чужим: «Ладно, говорю, машина твоя, земля моя. Езди и езди, а на землю не слазь — моя земля. А как слезешь, тут тебе и башку отшибу на разно». Еще более решителен в своих планах богатый заволжский хуторянин Нелюдим Гордеич: «Город — покоище змеиное, сжечь надо... Сжечь, чтоб и пеньков не осталось, землю эту перепахать».

Сторонники деревенского автономизма безжалостны к своей бедноте, враждебны к городу. Еще более враждебны они к иноплеменникам. Тут у Михайлы Черноярова разговор короткий: «Азиатцев загнать к черту, еще дальше в горы и трущобы. Не давать им, супостатам, из Кубани и воды напиться. ...Думай всяк про себя, всех не нажалеешься». Иноплеменники, со своей стороны, тоже в долгу не остаются. В татарских поселениях Заволжья появляется «синебородый праведник Камиль Кафизов»: «Разъезжая

[12]

по деревням и улусам, он неутомимо славил аллаха и его единственного пророка Магомета, призывая мусульман на борьбу с русскими».

Неудивительно, что носители идей патриархального автономизма («...земля моя») запутываются в пестроте и сложности противоречий действительности, запутываются не только в теоретических построениях, но и в практических решениях, увлекая за собой себе подобных, способствуя тому, что мы подчас называем коллективным историческим заблуждением. Логика событий обнаруживает иллюзорность планов и надежд сторонников «третьего пути». Правда, Митька Кольцов, возглавивший выступление Хомутовских повстанцев против советской власти, высказывается осторожно: «Нам Колчак тоже не отец родной». Иван Чернояров, попавший в плен к белым, твердо заявляет допрашивающему его генералу: «Вы были, есть и будете моими заклятыми врагами». Но суть от этого не меняется. Конечно, такие, как Иван Чернояров, могут противостоять белым, они даже подчас вступают в спор с носителями патриархального консерватизма — вспомним спор Ивана Черноярова с отцом («Царский корень, батяня, сгнил. Пришло время перепахивать Россию наново...»). Однако программа действий Ивана — это «третий путь»: «Направо — налево война». Неудивительно, что сторонники «третьего пути» оказываются в противоречии с государственными устремлениями как белых, так и красных.

В романе не случайно композиционно соотнесены финал главы «Горькое похмелье» (первая часть) и главы «Хомутово село» (вторая часть). Вывезли белые Ивана Черноярова на базарную площадь, чтобы повесить: «До самой последней смертной минуты он обносил палачей каленым матом и харкал им в глаза». Таков итог «Горького похмелья». В главе «Хомутово село» сорвавшийся с привязи мирской бык по кличке Анархист вступает в нелепо-отчаянное единоборство с хлебным эшелоном: «Паровоз буксовал, устало отпыхивался, стонал и с таким трудом тащил свой хвост, что продвигался, казалось, не больше одной сажени в минуту. Анархист хлыстал себя по бокам тяжелым, как канат, хвостом с пушистой маклышкой на конце, метал копытами песок и, пригнув до земли голову, со смертельным ревом стремительно бросался встречь паровозу и всаживал могучие рога в грудь паровозу... Уже были сбиты фонари, обмят передок, но паровоз — черный и фырчащий — наступал: на подъеме машинист не мог остановить. ...Из-под чугунного колеса брызнула белая кость. Поезд прошел Хомутово, не останавливаясь,— на подъеме машинист не мог остановить...»

Обратим внимание на дважды повторенное «на подъеме машинист не мог остановить»— это сигнал о том, что действует закон

[13]

исторической неизбежности. Носители новой государственности вступают в трагическое противоречие с кормильцами огромной страны, представителями «земляной силы», сторонниками «третьего пути». Страшное в своей бессмысленности единоборство быка с паровозом подготавливает эпизод, в котором повстанцы куют «копья, дротики, крючья и багры, которыми и вооружалось чапанное воинство». Это средневековое снаряжение так же бессильно против технически оснащенной новой власти, как бессилен бык Анархист сравнительно с механической силой паровоза. Трагический финал судьбы Ивана Черноярова и гибель Анархиста под колесами идущего на подъем паровоза символичны: бросая взаимный отсвет друг на друга, оба эпизода вместе с тем проецируются на развитие эпического действия в целом — подготавливают

поражение «соломенной силы», пытающейся и не могущей найти для себя «третий путь».

В умении сказать горькую правду о носителях партизанского своеволия, и одновременно пожалеть о жертвах трагического конфликта выявилась диалектическая емкость художественного видения Артема Веселого, вбирающая в себя как «жалеть нельзя», так и «не жалеть нельзя», если воспользоваться известным афоризмом из повести А. Неверова «Андрон Непутевый». В том, как гибнет оказавшийся в тупике Иван Чернояров, как попадает под паровозные колеса бык с многозначительной кличкой Анархист, как терпят поражение «чапаны», заявляет о себе сквозная авторская мысль, позволяющая говорить о «России, кровью умытой» как о романе трагического накала.

Еще в самом начале романа, в главе «Слово рядовому солдату Максиму Кужелю», когда центробежные силы солдатско-крестьянской стихии только начали обнаруживать свои односторонне разрушительные устремления, возникает вопрос: «Где же та голова, что главнее всех голов?» В конце первой части, на заключительных страницах главы «Горькое похмелье», один из командиров чернояровской вольницы говорит: «Высшему начальству надо покоряться...» Ему вторит другой: «Нам надо держаться друг за друга и всем за одно... А наше одно — это советская власть».

Во второй части автор подчеркивает силу нового «высшего начальства» тем, что обращает внимание читателя на убежденных сторонников новой государственной власти в народной массе. У Хомутовских «чапанов» появляется активный противник из числа местных жителей — это Пронька, сколотивший партизанский отряд в тылу у повстанцев. Рядом возникает образ красноармейца-отпускника Фролова, который своей предсмертной мужественной речью укрепляет решимость односельчан не принимать

[14]

участия в движении «чапанов». Исполненные решимости и веры слова приведенного на плаху человека приобретают силу непосредственного социального действия — такую же, как и «краткое и простое слово» слесаря Егорова, который в первой части романа, как мы помним, формирует отряд регулярной Красной Армии.

Слово становится делом, обозначившимся в романе и фабульно и сюжетно. Уходит из-под носа у захвативших уездный Клюквин «чапанов» хлебный эшелон, увозит сторонников советской власти, которые вскоре возвращаются с подмогой, чтобы нанести решающее поражение «соломенной силе». В панораме эпического движения «России, кровью умытой», таким образом, получает преобладание центростремительная тенденция исторического процесса, побеждает железная воля новой государственности.

Какое же место в этом эпическом произведении писатель отводит образу отдельного человека? Применительно к первым главам «России, кровью умытой», появившимся в 1927 году, А. Лежнев отмечал, что «человек, изображаемый Артемом Веселым, — это не человек-личность, а частица массы, атом стихии» 1. Логика эволюции романного замысла, процесс осуществления его требовали, чтобы этот «атом стихии» был расщеплен — чтобы персонажи выявили себя в романной «приватности».

Расщепление задано уже вводной главой «Смертию смерть поправ». Панорамное изображение всероссийского горя первой мировой войны предстает здесь как беда, обрушивающаяся на отдельные человеческие судьбы: «Горячая пуля чмокнула в переносицу рыбака Остапа Калайду — и осиротела его белая хатка на берегу моря, под Таганрогом. Упал и захрипел, задергался сормовский слесарь Игнат Лысаченко — хлебнет лиха его жинка с троими малыми ребятами на руках. Юный доброволец Петя Какурин, подброшенный взрывом фугаса вместе с комьями мерзлой земли, упал в ров, как обгорелая спичка, — то-то будет радости старикам в далеком Барнауле, когда весточка о сыне долетит до них. Ткнулся головою в кочку, да так и остался лежать волжский богатырь Юхан — не махать ему больше топором и не распевать песен в лесу. Рядом с Юханом лег командир роты поручик Андриевский,— и он был кому-то дорог, и он в ласке материнской рос».

Мы ничего не узнаем больше о погибших и об их семьях, но ритм задан: отныне и в дальнейшем на фоне различных социаль-

____

1. Лежнев А. Недра. Книга десятая. М., Недра, 1927.— Печать и революция, 1927, № 2, с. 197.

[15]

ных коллективов будут выделяться отдельные персонажи сквозного действия, которые, с одной стороны, выражают массовые настроения, являясь частью того или иного единства, а с другой стороны — каждый из них несет в своем сознании «частный» интерес — личные страдания, личные, только ему одному принадлежащие переживания и заботы. Артем Веселый изображает не только консервативно настроенное кубанское казачество, но и конкретного казака Михайлу Черноярова, главу семьи, утратившей патриархальное единство, показывает не только корниловские отряды на Северном Кавказе, но и рядового участника похода, офицера Николая Кулагина, отправляющего письмо сестре в Петроград, проникнутое нежными семейными чувствами; мы видим не только пришлых кубанских крестьян, но и одного из них, Максима Кужеля, возвращающегося с фронта в семью, не только клюквинских большевиков, но и их предводителя Павла Гребенщикова, влюбленного в местную актрису Лидочку.

Введение семейных сцен, внимание к «частным» интересам персонажей сквозного действия носит между тем ограниченный характер в системе сюжета. Лишь пунктиром намечены семейные привязанности участника первой мировой войны, а потом красноармейца Максима Кужеля, белого офицера Николая Кулагина. Подобно страницам конспекта набросаны сцены, рисующие личные отношения режиссера Ефима Гречихина и «барышни-латышки» Тильды, Павла и Лидочки. В результате не получает простора и, соответственно, сюжетно-психологической полноты и завершенности «приватная» судьба персонажей сквозного действия. Роман же строится, как известно, на том, что выявляется и разрешается противоречие между завершенностью отдельной человеческой судьбы и незавершенностью эпически явленного бытия в целом.

В романе «Россия, кровью умытая» персонажи сквозного действия отмечены двойственностью их сюжетной роли. С одной стороны, у них, как уже говорилось, есть «частная» жизнь, и с этой точки зрения они — полноправные романные герои. С другой стороны, они метонимичны: в образе каждого из них с эпической наглядностью выявлена и подчеркнута прежде всего их социальная принадлежность: Гильда — партийный пропагандист, Павел — большевистский лидер уезда, Лидочка —«из бывших», Ефим Гречихин — представитель художественной богемы.

При этом сюжеты персонажей сквозного действия раскручиваются так, что все эти герои возвращаются «на круги своя» — к своим социальным истокам, к массовой жизни, их породившей и выдвинувшей. Именно поэтому в финале мы видим Павла на крыше одного из вагонов эшелона, уходящего от повстанцев, а Ли-

[16]

дочку — в Клюквине, где она с тревогой и робкой надеждой ожидает «чапанов»— потенциальных хозяев жизни: не зря она уговаривает Павла остаться и что-то лепечет, обещая поддержку. ТанёкПронёк, Хомутовский бедняк, создан по тому же принципу. Вот он возвращается в Хомутово после отступления чехословаков, ссорится с матерью по религиозным мотивам, становится председателем комбеда. Здесь он— «как все», один из многих. Попав в комбед, «к трепаной солдатской шинелишке своей пришил каракулевый воротник». Но и здесь он — «как все»: остальные комбедчики, «первый раз в жизни дорвавшись до легкого хлеба, зажрались». Неудивительно, что «комбедчики были заклеймены сельской беднотой...» и Танёк-Пронёк вместе с ними.

В этой всеобщности, в этом бытии «как все» действующие лица данного ряда восходят к традиции повести первой половины 20-х годов, тяготевшей к активизации приемов архаического эпоса: достаточно вспомнить «Партизанские повести» Вс. Иванова, «Ташкент — город хлебный» А. Неверова, «Повольники» А. Яковлева. В этих произведениях главный герой всегда выступает как часть массового бытия, неотделим от него: из него выходит, в нем и растворяется. «Россия, кровью умытая» оказалась ареной борьбы между традицией повести, активизировавшей приемы архаического эпоса («поэма в прозе», по определению А. Воронского), и нормами «романного мышления».

Показательны с этой точки зрения заключительные строки «России, кровью умытой»: «Страна родная... Дым, огонь — конца-краю нет!» В контексте произведения перед нами по-романному открытый финал: сюжет устремляется в экстенсивно развернутое будущее; жизнь выступает как принципиально не завершенная, не знающая остановок, находящаяся в постоянном движении вперед.

Для того чтобы сохранить и закрепить «Россию, кровью умытую» именно как романное единство, Артем Веселый предпринимает смелую попытку вынести относительно завершенные индивидуальные судьбы и отдельные, тоже относительно завершенные в себе судьбы социальных коллективов в особый раздел — «Этюды», которые, как уже было сказано, выступают в качестве своеобразной прокладки между первой и второй частями романа. Перед нами — цепь новелл, каждая из которых строится на фабульно исчерпанном событии.

Оно может обозначать завершение ответственного этапа в жизни целого отряда. Такова новелла «Гордость» — о том, как ингушско-чеченский полк идет в отчаянную атаку на белых и с огромными потерями все-таки выполняет поставленную перед ним задачу. Это может быть чрезвычайное происшествие в жизни

[17]

отдельного человека. В новелле «Сад блаженства» Артем Веселый рассказывает историю бывшего чиновника Казимира Станиславовича, который существует в своем замкнутом мире — разводит певчих птиц. Нет для него ни революции, ни гражданской войны, но вот гражданская война вплотную приближается к дому отставного чиновника и взрывом артиллерийского снаряда безжалостно уничтожает нищий уют замкнувшегося в себе существования.

Казимир Станиславович по-своему тверд и последователен, стоит на своем до конца. Ему под стать другие герои «Этюдов», с тем, впрочем, отличием, что они не отворачиваются от действительности, а смело идут ей навстречу. Это люди сильных страстей, романтически исключительные.

Командир сотни красных кавалеристов Воробьев, узнав о том, что начальник завода пристает к работающей на этом заводе дочери, приезжает с фронта и стреляет в обидчика («Суд скорый»). Решительности и упорству персонажей такого рода может соответствовать по-гоголевски щедрая полнота их физической мощи: Василий Галаган и Максим Кужель («В степи») смеются так, что «пахавший за версту мужик остановил лошадь и перекрестился»; Василий пил самогонку в таких количествах, что «аппарат не поспевал за ним...».

Неудивительно, что героям такого типа противопоказано медленное течение событий, чужда неторопливость эпического повествования. Главные действующие лица «Этюдов» легки на подъем  и скоры на выдумку. Василию Галагану и Максиму Кужелю нипочем промчаться на автомобиле, как на ковре-самолете, сто верст и тут же продать автомобиль мужичку, который взамен обещает «поить обоих гостей допьяна и кормить до отвала десять дней...», затем попасть в плен и удрать оттуда. Удалой матрос Арсений, чтобы спасти своего друга, французского моряка Шарля, тоже красного бойца, переодевается в белогвардейскую шинель с погонами: удачливая храбрость и веселая выдумка идут здесь рука об руку («Побратимы»), Среди «Этюдов» преобладают новеллы с резко очерченной, развитой фабулой — она чаще всего основана на неожиданных узнаваниях, на резких поворотах в судьбах отдельных людей. Преобладает, таким образом, авторский интерес к одной человеческой жизни, к событиям, именно в ней совершающимся, именно для нее важным. На передний план выдвигается, следовательно, «приватное» начало, которое, однако, непосредственно выводит человека к закономерностям истории, подчиняет ей.

Задуманные как ряд новелл, этюды тяготеют при этом к определенному внутреннему и внешнему единству. Замкнутые в себе, новеллистически сконцентрированные на «частных» судьбах,

[18]

«Этюды» в своей совокупности правятся на «всю» историческую жизнь народа.

Здесь Артему Веселому было на кого опереться. Традиция прозы 20-х годов создавала надежные ориентиры: достаточно вспомнить бабелевскую «Конармию» и прозаические циклы Вс. Иванова, Л. Леонова и К. Федина. «Этюды», помещенные внутрь произведения, строившегося по законам «романного мышления» и стремившегося стать романом, оказывались чем-то вроде романа в романе, тем более что некоторые персонажи (например, Максим Кужель и Васька Галаган) действовали и в первой части «России, кровью умытой», и в «Этюдах», помогая тем самым собирать внешне не стыкующиеся сюжетные пласты.

Впрочем, здесь обнаруживались свои трудности. «Этюды», тяготея к «романному мышлению», все-таки романом еще не становились. «Приватное» начало носило локальный, сугубо ограниченный характер потому, что и здесь заявляло о себе стремление нарисовать «частного» героя как метонимическое воплощение все того же массового, все того же целого. Таким образом, и здесь, в «Этюдах», сталкивались традиции «поэмы в прозе» и традиции «романного мышления».

Но все-таки именно оно и брало верх, обступая писателя с разных сторон. И в устойчивости интереса к построению разомкнутого, экстенсивно развивающегося сюжета, и в циклизации этюдов, и в попытках вписать отдельную человеческую судьбу именно в романный контекст, как это произошло с образом Ивана Черноярова или с историей Илько, у которого «сердце... подтаяло» («Дикое сердце»), — во всем этом заявила о себе победа принципов именно «романного мышления». И «Этюды», и «Дикое сердце» тем самым оказывались соотнесенными со свободным разбегом «России, кровью умытой» как сюжетно-композиционной целостности, становились частью этой целостности.

Борьба двух тенденций, архаико-эпической и собственно романной, стала формой становления «России, кровью умытой» именно как романа. Противоречие оказывалось плодотворным: его художественное разрешение открывало перспективу для автора. Конечная в «частном», не завершенная в общем, романная действительность открывает нам равнодействующую исторического процесса, складывающуюся из отдельных человеческих судеб и судеб целых социальных коллективов. «Россия, кровью умытая» обретала романные контуры постольку, поскольку из разнонаправленных действий отдельного человека и человеческих «множеств» складывается равнодействующая истории в ее художественном воплощении.

Грандиозная метафора, вынесенная в заголовок книги, проецируется и на панорамное изображение массовой жизни, и на

[19]

крупноплановое изображение отдельных человеческих судеб.

И заглавие, и подзаголовок («Фрагмент») выводили писателя к новым горизонтам безграничной действительности, предлагавшей новые художественные задачи. Неудивительно, что, выпустив книгу несколькими изданиями, писатель продолжал работать над ней. Артем Веселый хотел завершить роман боями на Польском фронте, штурмом Перекопа, предполагал ввести в роман образ Ленина, эпизоды деятельности Коминтерна…

Осуществить эти замыслы не удалось: писатель, как уже сказано, пал жертвой беззакония. Однако можно с уверенностью сказать: и в нынешнем, относительно не завершенном виде, роман состоялся. Он открывает нам размах «простонародной революции», ее трагические коллизии и ее надежды.

В. П. Скобелев

[20]

Цитируется по изд.: Веселый Артем. Россия, кровью умытая. М., 1990, с. 3-20.

Вернуться на главную страницу Веселого

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС