Шишков Вячеслав Яковлевич

1873 - 1945

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Вячеслав Яковлевич Шишков

Георгий Марков

Слово о Шишкове

В нашей отечественной литературе было много таких писателей, о которых можно и должно писать повести и романы. К этому ряду бесспорно принадлежит и Вячеслав Яковлевич Шишков, проживший долгую, богатую событиями и впечатлениями жизнь. Но создание художественных произведений о самих писателях дело не простое. Можно не сомневаться в том, что такие книги появятся (да они уже и существуют, вспомним хотя бы романы Ивана Алексеевича Новикова о Пушкине или романы Юрия Николаевича Тынянова о Пушкине, Грибоедове и Кюхельбекере). Возможно, что среди нынешней литературной молодежи есть уже тот будущий писатель, который сумеет воссоздать образ Шишкова на страницах художественного произведения. Как говорится, дай бог ему удачи! Но пока такого произведения нет и наша общая задача (я имею в виду писателей, критиков, литературоведов) тщательно и любовно собрать все материалы о жизни писателя, размышления о нем его современников, свидетельства читательского интереса к его книгам, собрать все то, что характеризует место писателя в водовороте своей бурной эпохи.

Неисповедимы пути, которыми творчество писателя проникает к читателю, заинтересовывает его и невольно начинает оказывать влияние на его сознание.

О Шишкове, о его необыкновенной жизни и его сочинениях я вначале услышал от людей, а потом уж, много времени спустя, прочитал его книги. Образ Шишкова с самых ранних лет моей жизни был овеян романтикой. Он вошел в мое сознание — как легенда, родившаяся на необозримых таежных просторах Сибири.

[05]

Получилось это так. Отец мой был охотник. Он охотился не только в нашей тайге, но нередко уезжал в «дальние края». В детстве и юности я побывал вместе с ним на многих сибирских реках. Мы охотились и рыбачили на Чулыме, Оби, на Томи, на Васьюгане, Парабели и на их бесчисленных малых притоках. Здесь, на берегах этих рек и речек, были у нас редкие, но незабываемые встречи. То мы выходили на стан какой-нибудь другой охотничьей артели, то набредали на лагерь изыскательской партии, то ночевали в избушке «речного сторожа» — бакенщика, расположившегося со своим немудрым хозяйством где-нибудь на высоком яру поблизости от опасного для пароходов переката. Все равно, где бы мы ни оказывались, нам по таежному гостеприимству выдавалось все, что было принято в таких случаях: сытный, обильный ужин из свежей дичи или рыбы, крепкий чай с душистой приправой из смородинового листа, а затем большая порция таежных былей и небылиц, пересказ которых затягивался до глубокого ночного часа, когда «стожары» становились в небе над головой.

Именно в один из таких часов, в подобной обстановке прозвучало впервые для моего слуха слово: «Шишков». В какое число, где, в каком точно месте оно было произнесено — на Оби ли, на Чулыме ли, или еще где-нибудь — сказать затрудняюсь. Несколько позже я снова услышал имя писателя на других привалах и ночевках. Как и в первый раз, имя это произносилось любовно, с необычайно глубоким уважением. Чувствовалось, что человек, о котором шла речь, дорог и близок таежникам.

Во всех этих былях и легендах была немалая доля фантазии. Возможно поэтому они сплелись в моем сознании в один целостный сказ.

В своей записной книжке за 1940 год я нашел любопытную запись, которую воспроизведу здесь полностью.

«Был на Чулыме на Растошах (дело происходило в июле 1940 года). Ночевал две ночи у рыбаков. Спали мало. Степан Вышегородцев, прозванный по-уличному за свой веселый, неунывающий нрав Степкой Плясом, от зари до зари рассказывал прелюбопытнейшие истории. Он знает бесконечно много всяческих былей и небылиц, которые десятилетиями складывались на охотничьих и рыбацких станах по всему обширному Причулымью. Могучая, неуемная, буйная, народная фантазия! Что ни слово, то образ, что ни имя, то характер!

Между прочим, Пляс рассказал новый сказ о Шишкове.

[06]

В нем немало общего с теми рассказами, которые уже встречались мне прежде. Но есть и кое-что свое, плясовское.

— Я с ним не хаживал, а отец мой хаживал. Тут по Чулыму ходили они, бывали на Оби. Он зазывал тятю на Алтай, на Бию. Туда его послали, стало быть, к царским, кабинетским землям поближе, промер реки делать. Прозывался он Вячеслав Яклич. Яковом крещен был его батюшка. Мой-то карымец ни в какую. Яклич его уговаривает: «Пойдем, дескать, Федор, на Бию, со мной не прогадаешь. Заработок ладный, обхождение — известное добром, да лаской». А у моего-то приспичило избу строить. Потом-то сколько себя клял, «Язви ее, распроклятую избу эту! Связала по рукам — по ногам. Упустил заработок какой!» А еще пуще заработка было ему жалко Яклича. Уж такой человек — богом меченный! Характер — шелк шелком.

Он сам был из расейских, из богатеньких. По отцовской струне не потянул. Тот по купеческому званию промышлял. Яклич когда родился, вырос, батюшка его в радости: «Будет мне подмога в моем торговом деле». Да не тут-то было! На роду сыну прописано было другое. Пошел он в ученье. Встал когда на ноги, говорит отцу: «Не прогневайся, батюшка, а только к торгашескому рукомеслу не лежит у меня сердце», И ушел из дому навсегда, как отрезал.

Другой бы на его месте — прямой дорогой в Петербург, чтоб кальеру пробить, звание побольше выхлопотать, а он, Яклич-то, наоборот, к нам в Сибирь, в глушь лесную! Ну, известное дело, сибиряки каждому доброму человеку радехоньки.

Зачал Яклич ходить по рекам, промеры делать, перекаты и глыби отыскивать. И все, что узнает, сей же момент—раз-раз, отметку ставит. Тут по берегам Оби и Чулыма столько его отметин, что со счету собьешься. Покеда Яклич не объявился — пароходы и барки ходили на наших реках вслепую. Случалось, запарывались лоцманы — на мель. Ни в какую назад пароход или баржу не стянешь, хоть лопни. Вымали груз в лодки, а потом на берег перевозили, облегчение судну делали, якорем его на стрежь стягивали. Страшенное дело! От Томска до Колпашева — триста верст, а плыли пять ден, и все ощупью. А как Яклич прошел с партией, пообшарил, вызнал всю подноготную, по берегам знаки повыставил — пошла тут иная жизнь для судов, без опаски.

От нас-то Яклич ушел на Бию. В те разы он и зазывал моего родителя. А только слух был, долго он там не прожил.

[07]

Потянуло его, Яклича-то, на другое рукомесло. Талан в нем открылся! Послушает, поглядит он на людей, да так их опишет, что они живей живого. Попервости займовался он этим в шутку, ради, значит, потехи себя и других. А потом один ссыльный возьми и присоветуй: «Пошли-ка, говорит, Яклич, творение свое Максиму Горькому в собственные руки». Тот оробел поначалу, а ссыльный свое: «Посылай! Не боги горшки обжигают». Послал Яклич.

Долго ли, коротко ли шло то творение к Максиму Горькому, а только дошло. Сказывают, будто Максим Горький прочитал, прослезился в радостях и говорит своим помощникам:

«Ну, люди хорошие, могу я помирать в спокойствии души. Объявился на Сибири такой талан, что многих за пояс позатыкает». Вскорости после этого призывает Максим Горький снова своих помощников и говорит: «Отпишите в Сибирь, чтоб приезжал Яклич ко мне, желаю я сам наставлять его в трудах-замыслах». Пораспрощался Яклич с Сибирью и уехал.

Мой-то родитель под старость совсем чудить стал. Чуть, бывало, разобидится и перво-наперво Яклича поминает. «Вы разве люди? В вас понятия нет! Что вы для меня — тьфу, мелочь пузатая! Возьму вот отпишу Якличу и уеду к нему. Проживает он теперь в бывшем Питере, самом Ленинграде, в прежних царских покоях. Он так мою жизнь опишет, что вы еще ахнете, узнаете, кто есть я на самом-то деле». Читывал ли мой родитель творения Яклича — не знаю. Едва ли. Был он малограмотный и только расписаться умел. Но во хмелю любил похвастаться, что Яклич в семи книгах его изобразил. По всему видать, привирал старичок, царствие ему небесное. А все ж таки и то правда: из всех чулымских фамилий одна- наша в знакомстве с таким знаменитым человеком была. Мой младший братишка Федька множество раз от Яклича гостинцы получал. А однова Яклич купил ему к пасхе сатину на рубашку. Долго та рубашка в сундуке у матери лежала. Надевал ее братишка только на причастие да в престольные праздники».

В сказе Степки Пляса много, конечно, вымысла, но вместе с тем он довольно точно передавал основную биографическую линию жизни писателя.

Расскажу теперь о том, как входил писатель Вячеслав Шишков в мое собственное сознание.

В 1928 году приехал я из тайги, из деревни в Томск. К этому времени я уже знал несколько произведений Вячеслава Яковлевича. Это были его первые рассказы о Сибири, о тайге.

[08]

Читал я их, правда, не сам, а слышал в чтении нашего избача комсомольца Ивана Свиридкина, который любил устраивать громкие читки и обладал для этого хорошими данными — четким, зычным голосом, перекрывавшим любой шум. Справедливости ради замечу, что Свиридкин проводил громкие читки не только по убеждению в силе своего голоса, но и по необходимости: в избе-читальне было двадцать — тридцать книжек и раздавать их читателям на руки не имело смысла. К тому же были случаи, когда выданные книги не возвращались — их искуривали лихие курцы, не считавшиеся с тем, что библиотека избы-читальни и без того бедна. Избач берег каждую книжечку, как зеницу ока.

Читались рассказы В. Я. Шишкова в зимние вечера, при свете семилинейной лампешки, возле раскалившейся железной печки, обогревавшей старый, уже истлевший по углам дом изгнанного революцией торговца-ростовщика.

Незабываемо впечатление от этих читок! Покоряла прежде всего достоверность описания деревенской и таежной жизни. Как-то даже страшновато становилось от того, что кто-то неведомый тебе так хорошо, с такой точностью знает все радости и беды нашей немудрящей, таежной жизни, знает «наскрозь всю нашу житуху и жистянку», как говорили мужики.

Временами же казалось наоборот, что это не посторонний человек рассказывает, а собрались сюда, к гудящей печке наши лучшие деревенские рассказчики и вот подбрасывают зачарованным слушателям одну побывальщину за другой.

Сходство отдельных жизненных обстоятельств и людских образов, воспроизведенных в рассказах Вячеслава Яковлевича, с тем, что происходило у нас, было иногда так велико, что слушатели останавливали чтеца и просили то или иное место перечитать снова.

От этого чтения рождалось какое-то удивительное чувство внутреннего удовлетворения и тихой радости: «Смотри-ка ты, а уж не такая наша сирая, никчемная жизнь, коли можно о ней так интересно рассказывать. Вот и выходит, что в нашем таежном, глухом мире тоже живут люди и они умеют нисколько не хуже других понимать и чувствовать все человеческое».

Это сознание обогащало нашу жизнь, вносило в нее какой-то новый смысл, помогало сильнее ощущать себя человеком.

Когда я оказался в Томске, я мог читать и перечитывать произведения Вячеслава Яковлевича Шишкова собственными

[09]

глазами. Заново я перечитал те немногие его рассказы и очерки, которые уже знал, а потом принялся читать подряд все, опубликованное писателем к тому времени.

Творчество Шишкова захватило меня настолько сильно, что я, живя в городе, находясь в окружении студентов-комсомольцев, не чувствовал своего ухода из тайги, отрыва от деревенской жизни. Так зримо и впечатляюще рисовал этот знакомый мне мир любимый писатель: образы крестьян, таежников, наш деревенский быт, нашу суровую, но бесконечно красивую природу.

Долгое время я жил в каком-то неосознанном, можно сказать, слепом преклонении перед талантом Шишкова, захваченный его покоряющим художественным волшебством, воспроизводившим перед моим взором правдивые картины жизни, близкой и дорогой для меня. Лишь много месяцев спустя с необъяснимым беспокойством я почувствовал, что в моей душе родилась и живет какая-то критическая, нотка. Читая Шишкова, я временами начал внутренне спорить с ним. Что же происходило? Не сразу я понял, что мой собственный жизненный опыт, мое собственное мировоззрение вступают в соприкосновение с окружающей средой и начинают действовать с возрастающей активностью.

Я не сразу разобрался в том. в чем же именно обнаруживается мое несогласие с художником, в чем смысл моего незримого спора с ним. Все пристальнее стал я прислушиваться к себе, больше размышлял над прочитанным.

Творчество Шишкова я не переставал любить, он попрежнему оставался одним из самых дорогих для меня писателей-современников, а вместе с тем ощущение, что я нахожусь с ним часто в состоянии спора — не проходило.

Только впоследствии, когда я сам стал писать, я смог по-настоящему доказательно объяснить себе причины и истоки этого чувства.

Вячеслав Яковлевич Шишков много страниц своего самобытного и яркого творчества посвятил изображению ужасов невежества и нищеты, беспросветности и чудовищного идиотизма жизни старой таежной деревни. В его произведениях, особенно первого периода творчества, произвол тьмы настолько велик, что он кажется непоколебимым, как горный хребет. Оттого что в некоторых из них нет и намека на луч света, при чтении испытываешь чувство безысходности и тоски. Именно эти-то страницы

[10]

и вызывали в моей душе известное несогласие с автором. Я почти не помню старой дореволюционной деревни Сибири. Но люди, пришедшие из того периода жизни, долгие годы окружали меня. По опыту родной семьи и родного села я знал многое о том диком и страшном времени, которое кануло в Лету, сметенное вихрем социалистической революции. А кое-что из остатков той эпохи я видел еще и сам. На моих глазах двасибирских кулака ременными бичами до крови исхлестали восемнадцатилетнего пастуха только за то, что стая волков растерзала несколько овец. По раннему детству я помнил о чудовищно диком пережитке, долго державшемся в наших таежных деревнях: о кулачных боях «край на край», в которые вовлекались все лица мужского пола от «мала до велика».

Помнится, как в разгар таких схваток к нам в избу, стоявшую за деревней, прибегали заплаканные бабы и, голося, умоляли моего отца, охотника-медвежатника, человека редкостной физической силы: «Вступись-ка ты, Мокей Фролыч, угомони их, иродов, иначе будет смертоубийство». Помню, как отец медленно вставал с лавки, надевал полушубок, кожаные рукавицы и по праву «мирового» шел на деревню приводить «иродов в чувствие».

Знал я и о других дикостях таежного деревенского быта. Скажем, за воровство у нас наказывали страшным образом. Вора, его родителей, всех его близких и дальних родственников выводили на «обчество» — на сход. Здесь их публично, при всем честном народе корили, кто как мог, разумеется без стеснения в выражениях, а затем впрягали в телегу и под свист, улюлюканье, бранные возгласы проводили по улицам деревни. Затем их заставляли вставать на колени и просить у «обчества» прощения. Заканчивалось все попойкой. Так как в роли «вора» чаще всего выступал бедняк, то после такого «обчественного приговора» он попадал на год — на два в жуткую кабалу к торговцу-кулаку, который в тяжкий час его жизни выручал его, одолжив деньги на пропой.

Да, я знал все это. Но знал и многое другое, что как-то терялось, затушевывалось в отдельных произведениях Вячеслава Яковлевича. Я говорю о самостоятельности сибирского крестьянина, которую в свое время отмечал Владимир Ильич Ленин.

Перед коварством суровой сибирской природы зачастую можно было выстоять лишь сообща, держась один за всех и все

[11]

за одного. Например, корчевать лес для новых пахотных земель нередко выходили всей деревней. Всем народом выходили на волчью облаву. Этот род охоты можно отнести в какой-то мере к народным празднествам. Поднимались все — малые, старые, мужчины, женщины.

А сколько отважных, храбрых людей было в охотничьих артелях, раскиданных по всей обширной сибирской тайге!

Люди оставались людьми. Даже в самых глухих селениях встречались крестьяне и крестьянки, воплощавшие в себе народную мудрость, обладавшие светлым разумом, выступавшие против дикости, царившей в быту.

Огромную роль в жизни сибирского крестьянства играла тюрьма и политическая ссылка. Известно, что еще декабристы, изгнанные самодержавием в Сибирь, много сделали для насаждения здесь интереса к просвещению и культуре, внедрения в хозяйство более совершенных приемов его ведения. С тюрьмой и ссылкой торговали, узнавали через них политические новости, с их помощью учились грамоте, овладевали ремеслами.

Когда социальная борьба в России приобрела характер народной революции, сибирское крестьянство дружно пошло за рабочим классом и большевистской партией и в вооруженной борьбе с интервентами и буржуазией проявило чудеса героизма, стойкости и преданности идеям новой жизни.

Вполне возможно, что, ожидая от любимого писателя большего выявления светлых сторон, которые всегда были в нашей таежной жизни, я был излишне пристрастен, как бывают пристрастны вообще ревнители своих отчих мест. Но все-таки доля объективной истины, очевидно, была в моем критическом чувстве к писателю. Уже позже, когда я знакомился с литературой о Шишкове, я немало встретил подобных упреков в адрес писателя. Но что особенно важно — сам Вячеслав Яковлевич признавал за собой эту слабость и некоторые вещи после первых публикаций перерабатывал, стараясь ярче выявить в них значение разумного начала. Показательна в этом отношении повесть «Пурга». В отдельных произведениях (повесть «Ватага») представление, скажем, о партизанском движении, как о стихийном бунте, которому присущи все элементы анархии, осталось непреодоленным до конца.

Как художника мощного дарования, Вячеслава Яковлевича привлекали такие жизненные события, которые характерны

[12]

крупным масштабом своего размаха, яростным накалом страстей, сложными поворотами судеб героев. Эта линия развития творчества Шишкова, к счастью всей нашей советской литературы, с годами жизни писателя не оборвалась, а шла по восходящей и увенчалась созданием произведений неувядающей силы, вошедших в число выдающихся завоеваний художественной литературы нашего времени.

Отрадно сознавать, что те радости, которые принес мне — одному из миллионов своих читателей — писатель Шишков в годы моей ранней юности, не были единственными. Вся моя последующая жизнь протекала, как бы наполняясь время от времени новыми радостями, которые несли художественные открытия, совершенные шишковским талантом.

Немало уже лет прошло после первого прочтения «Угрюмреки», но и сейчас живо помню то огромное, непередаваемое впечатление, которое произвел на меня роман. Это впечатление было подобно тому многоцветию, той игре красок, которое возникает при сиянии солнца после затяжного ненастья в тайге и ослепляет тебя. Роман вызвал во мне чувства восторга могучей силой дарования, изумления работоспособностью писателя, посвятившего полтора десятилетия неустанного труда одной теме, удивления его обширными знаниями (историческими, экономическими, этнографическими и т. д.), без которых невозможно было написать этот сложный, многоплановый роман.

«Угрюм-река», как многоводный Байкал, вобрала в себя тысячи речек и ручейков, представлявших самые различные стороны жизни того времени, которому книга посвящалась. Совершенно несправедливы утверждения некоторых критиков о том, что «Угрюм-река» — это произведение только о Сибири. Думается, что география в подлинном художественном произведении — это одна лишь составная часть изображаемого, и одна она никогда не может заменить главного — изображения людей, выражающих типические черты своего общества.

«Угрюм-река» — это роман о России сложнейшего исторического периода — периода созревания у нас социальной революции и ее разворота. Верно лишь то, что роман этот создан в значительной своей мере на материале Сибири, в условиях которой  классовая борьба, развертываясь по общим законам, имела свое некоторое специфическое своеобразие.

Бесконечно прав К. А. Федин, сказавший 28 марта 1950 года на вечере, посвященном памяти В. Я, Шишкова, что «Угрюм

[13]

река» классическое произведение русской литературы. Такие книги составляют гордость нашей художественной литературы».

Влюбленный в творчество Вячеслава Яковлевича, я с напряженным интересом и — не скрою — тревогой ждал, что скажет этот замечательный художник, дальше. Годы его были уже не молодые. Из истории литературы мне было известно, что некоторые писатели, приближаясь к старости, утрачивали свою творческую активность, меньше писали, а если писали, то зачастую значительно слабее, чем прежде.

И вот я узнал, что Вячеслав Яковлевич работает над историческим повествованием «Емельян Пугачев». Моя первая реакция на это сообщение была неблагоприятной по отношению к писателю. Думалось с чувством сожаления: «Ну, зачем он, право, взялся за эту тему?! Такой талантище! Ему бы поднимать глыбы современности, живописать нашу жизнь, наших людей, а он уходит в историю... Да ведь и написано об этом немало!»

Прошло после этого много времени. Новый роман не появлялся. Перечитывая или же просто листая шишковские томики, невольно задерживался я на одной и той же тревожной, удручавшей самочувствие мысли: «Где же он, этот новый роман об Емельяне Пугачеве? Неужели провал? Неужели оскудел талант писателя?»

Никогда не забуду о своей первой встрече с «Емельяном Пугачевым» Шишкова. Произошло это неожиданно и в несколько необычных условиях.

В 1938 году я много ездил по районам Причулымья, собирая материал для второй книги своего романа «Строговы». Я был захвачен работой над продолжением романа и возвращался с интересным материалом.

На станции Ижморке глубокой ночью я влез в проходящий скорый поезд Москва — Владивосток, стоявший на этой небольшой станции всего две минуты. Войдя в вагон, я отыскал свободную полку и, утомленный бессонной ночью, стал укладываться.

И вдруг, кинув взгляд на противоположную полку, я увидел полузаткнутой под подушку спящего немолодого человека свернутую книгу. В одно мгновение я выхватил взглядом несколько строк, освещенных лампой с потолка вагона, и понял каким-то необъяснимо сложным чутьем, что это и есть «Емельян Пугачев» Шишкова.

[14]

О сне не могло быть и речи. Но как выручить из-под головы спящего человека книгу? Ждать до утра? Нет, это невозможно. Мне захотелось читать новое произведение Шишкова сейчас же. Стараясь как-нибудь хоть на минутку прервать сон моего соседа, я начал кашлять, ворочаться, греметь чемоданом. Вот сосед приоткрыл глаза, видимо сердясь за беспокойство. Я таки ринулся к нему: «Позвольте взять вашу книгу?» Он ничего не ответил, только чмокнул губами. Но и этого для меня было достаточно. Я вытащил книгу. Это был ленинградский журнал «Литературный современник». В нем действительно были напечатаны главы «Емельяна Пугачева». Сказать только, что я принялся читать, — мало. Через минуту-другую я перенесся совсем в иную эпоху и жил уже в водовороте ее событий.

Главы нового большого произведения Вячеслава Яковлевича Шишкова, ставшего вершиной его творчества, принесли мне много радости. Хотя в журнале была напечатана лишь частичка из огромного повествования — чувствовалось, что талант писателя еще больше окреп и ему под силу самые трудные творческие задачи.

«Емельян Пугачев» стал крупным событием советской литературы. Фигурально выражаясь, среди обширного моря отечественной литературы поднялся новый гигантский вал, вобравший в себя народную жизнь, ее необозримую широту, ее бесконечную глубину, ее вечную молодость.

Читая «Емельяна Пугачева», я чувствовал, что писатель вошел в гущу народа. Мудрым взглядом человека новой социалистической эпохи он зорко рассмотрел через века и десятилетия сложнейшие сплетения социальной борьбы, увидел в облике простого русского крестьянина — «мужика» силу, способную двигать и перестраивать самую жизнь. И снова вспомнились первые рассказы и очерки Шишкова о сибирской деревне, его повести о гражданской войне, его поиски в изображении характера народной массы, неизбежные в таком деле срывы и неудачи, его завоевания и победы на этом пути. И стало совершенно ясно, что без этой долголетней, трудной работы ему не удалось бы поднять целые пласты народной жизни в «Емельяне Пугачеве», не удалось бы запечатлеть их с такой яркостью.

Я никогда не видел Вячеслава Яковлевича, но голос его, голос подлинно народного художника я слышал всегда: в детстве и юности, в годы социалистического преобразования родины, в годы смертельной битвы с немецким фашизмом. Этот

[15]

голос всегда проникал до самого сердца, согревал душу, поднимал энергию, звал вперед и вперед. Он и сейчас звучит неустанно, звучит, как живой. Снова и снова я перелистываю тома сочинений Вячеслава Яковлевича. Неоценимое, изумительное сокровище! Земной поклон тебе и великое спасибо тебе, мой родной русский народ, за то, что ты дал людям, человечеству, будущему такого замечательного чародея художественного слова, как Вячеслав Шишков!

Георгий Марков

[16]

Шишков В.Я. Собрание сочинений в восьми томах. Том первый. Повести, рассказы, очерки (1912-1917). М., 1960, с. 5-16.

Вернуться на главную страницу Вя. Шишкова

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС