Грибоедов Александр Сергеевич

1795 - 1829

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Александр Сергеевич Грибоедов

«Это один из самых умных людей в России», — сказал о Грибоедове незадолго до его смерти Пушкин. Когда пришло известие, что Грибоедов погиб, он же заметил, что Грибоедов «сделал свое: он уже написал „Горе от ума” ». В «Путешествии в Арзрум», под живым впечатлением встречи с гробом Грибоедова на пути из Тифлиса в Карс летом 1829 года, Пушкин подвел итог своим думам о судьбе автора «Горя от ума»: «Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном».

Эти пушкинские суждения очень точно передают самое существенное в жизненном пути и духовном облике Грибоедова.

«Горе от ума» явилось событием в литературной и — шире — во всей общественной жизни России. Ему не угрожает забвение, — время уже вынесло свой приговор. Единственное законченное крупное произведение Грибоедова обличает в своем созда-

[05]

теле ум совершенно исключительный. Но Грибоедов имел, думается, все основания говорить, что он намеренно ограничил себя здесь, выражая главные свои представления о жизни. И первоначальное название «Горя от ума» («Горе уму»), и замыслы Грибоедова, рождавшиеся одновременно с завершением комедии или хронологически совсем от нее неподалеку, достаточно подтверждают справедливость его признаний. Замыслы самые разные — и литературные, и в области государственной деятельности — возникали у Грибоедова до самой его смерти. Едва ли не каждый из них по-своему замечателен и ни один из них, кроме «Горя от ума», не был осуществлен.

«Горе от ума» сделало имя Грибоедова бессмертным. Но человек, написавший это великое произведение, ушел из жизни, далеко не исчерпав своих возможностей, всей громадности своего ума и таланта.

1

Родился Александр Сергеевич Грибоедов в Москве 4 января 1794 года в родовитой дворянской семье. Правила всеми делами в семье мать, женщина властная и решительная, но с достаточно узким и традиционно-консервативным взглядом на вещи. При всей своей энергии, Настасья Федоровна Грибоедова многократно ошибалась в деловых предположениях и расчетах, в отношениях с крестьянами часто была не только жестока, но и бес-

[06]

смысленно упряма. Бесконечные тяжбы с крестьянами в немалой степени подорвали благополучие ее помещичьего хозяйства. От сына, даже тогда, когда его незаурядная литературная одаренность не могла уже вызвать никакого сомнения, она неизменно добивалась успехов по службе.

В 1802 или 1803 году Грибоедов поступил в Благородный пансион при Московском университете, а с 1806 года стал студентом словесного отделения философского факультета университета.  Даже в то время, когда студентами становились в очень раннем возрасте, Грибоедов выделялся в университете своей молодостью. В еще большей мере отличала его от других страсть к наукам, неутолимая жажда познания. Получив в 1808 году степень кандидата словесных наук, он тут же поступил на этико-политическое (юридическое) отделение философского факультета. Став в 1810 году кандидатом прав, он остался в университете для изучения естественных наук и математики. Только Отечественная война 1812 года оторвала Грибоедова от продолжения занятий, оторвала в момент, когда он готовился к экзаменам на ученую степень доктора.

Грибоедов оставил университет и вступил добровольцем в армию, где служил до начала 1816 года. Но принять участие в военных действиях против Наполеона ему не удалось — части, в которых Грибоедов состоял, находились в резерве. В 1816 году Грибоедов ушел из армии. В 1817 году он поступил в Коллегию иностранных дел и оставался на дипломатической службе до своей трагической

[07]

гибели в 1829 году на посту русского посланника в Тегеране. Большая часть дипломатической деятельности Грибоедова развернулась на Востоке — на Кавказе и в Персии.

Еще в годы занятий в Московском университете Грибоедов сблизился со многими будущими декабристами. В дальнейшем он был связан с виднейшими руководителями декабристских объединений, его лучшие друзья были в той или иной степени причастны к движению дворянских революционеров. Грибоедов, несомненно, разделял основные программные установки участников восстания на Сенатской площади, а возможно, что и организационно принадлежал к тайному обществу (во всяком случае так показывали на следствии некоторые декабристы).

После разгрома декабристов, в январе 1826 года, Грибоедов был арестован, привезен с Кавказа, где он в это время нес службу, и более четырех месяцев просидел в Петербурге в ордонансгаузе Главного штаба под следствием. Только содействие главнокомандующего в Закавказье генерала А. П. Ермолова, давшего Грибоедову возможность сжечь перед арестом некоторые бумаги, да стремление большинства призванных к ответу декабристов сберечь автора «Горя от ума» — произведения, в котором они видели и значительнейший литературный факт всего своего движения, и предмет высокой национальной гордости, — спасли поэта от суда. Видимо, сыграло свою роль и заступничество весьма влиятельного родственника Грибоедова, генерала Паскевича. В июне 1826 года

[08]

Грибоедов был освобожден из-под ареста и возвратился на Кавказ.

В последние годы жизни, занимая высокие дипломатические посты, выполняя сложные государственные поручения, Грибоедов неизменно поддерживал связь с понесшими наказание декабристами, хлопотал перед высшими властями (в частности, перед самим царем) о смягчении их участи. Одно из последних его писем, дошедшее до нас, содержит обращенную к Паскевичу просьбу-мольбу вызволить поэта-декабриста Александра Одоевского. «Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги, и если бы с вами был вместе, сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами. Вспомните о ночи в Тюркменчае перед моим отъездом. Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского... Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у бога неизгладимыми чертами небесной его милости и покрова...» — писал гордый и самолюбивый Грибоедов Паскевичу.

Сознававший во многом еще в пору подготовки восстания несостоятельность представлений членов тайных обществ о путях переустройства «политического быта», многое обдумавший и увидевший в годы после разгрома декабризма, Грибоедов сохранил веру в главные цели этого движения, безусловное сочувствие к его участникам, мучительно переживал свое положение в кругу, из которого самые близкие ему и лучшие люди были «насильственно вынуты».

К середине и второй половине 1820-х годов отно-

[09]

сятся самые замечательные достижения Грибоедова-дипломата, государственного деятеля. Даже такой его открытый недоброхот, как H. Н. Муравьев-Карсский, оговариваясь, что он «не заблуждается насчет выхваленных многими добродетелей и правил Грибоедова, коих... никогда не находил увлекательными», признавал: «Я. . . остаюсь уверенным, что Грибоедов в Персии был совершенно на своем месте, что он заменял нам там единым своим лицом двадцатитысячную армию и что не найдется, может быть, в России человека, столь способного к занятию его места». Грибоедову обязана была Россия многими своими дипломатическими успехами на Востоке, и особенно выгоднейшими условиями Туркманчайского мирного трактата с Персией. Недаром назначение его на пост посланника в Персии было с огромной радостью встречено в передовых кругах русского общества. Управляющий III отделением М. Я. фон Фок в апреле 1828 года в служебной записке доносил начальству: «Возвышение Грибоедова на степень посланника произвело такой шум в городе (Петербурге. — Я. Б.), какого не было ни при одном назначении. Все молодое, новое поколение в восторге. Грибоедовым куплено тысячи голосов в пользу правительства.

Литераторы, молодые способные чиновники и все умные люди торжествуют. . . Должно прибавить, что Грибоедов имеет особенный дар привязывать к себе людей своим умом, откровенным, благородным обращением и ясною душою, в которой пылает энтузиазм ко всему великому и благородному. Он имеет толпы обожателей везде, где только жил,

[10]

и Грибоедовым связаны многие люди между собою. Приобретение сего человека для правительства весьма важно в политическом отношении».

Да, в душе Грибоедова действительно пылал энтузиазм ко всему великому и благородному. Его энергия и темперамент политика были неиссякаемы. «Грибоедов однажды, — вспоминал ближайший его друг С. Н. Бегичев, — сказал мне, что ему входит в голову мысль явиться в Персию пророком и сделать там совершенное преобразование; я улыбнулся и ответил: «Бред поэта, любезный друг!» — «Ты смеешься, — сказал он, — но ты не имеешь понятия о восприимчивости и пламенном воображении азиатов. Магомет успел, отчего же я не успею». И тут заговорил он таким вдохновенным языком, что я начинал верить возможности осуществить эту мысль».

Но энергия, темперамент, громадные способности Грибоедова-дипломата заковывались в узкие и тесные рамки чиновничьей службы, неукоснительного исполнения воли начальства. За некоторые из замечательнейших своих дипломатических удач Грибоедов получил от начальства предупреждения и замечания.

Не менее трудным было и другое. Уже из приведенного выше служебного доклада, шедшего по III отделению, видно, что, сохраняя Грибоедова, давая ему повышения и награды, правительство не только использовало его государственный ум, но и вело нечистую игру, пытаясь привлечь «голоса» на свою сторону. Грибоедов не мог этого не сознавать.

[11]

Государственная деятельность Грибоедова оказывалась в значительной мере обращенной к целям, автору «Горя от ума» чуждым, а нередко и враждебным. И это тоже, несомненно, входило в самоощущение Грибоедова в последние годы его жизни.

Погиб Грибоедов 30 января 1829 года в Тегеране при истреблении всего состава русского посольства в Персии толпой фанатиков, действия которой были спровоцированы шахским двором.

2

Неутомимый в овладении науками, Грибоедов с юности в не меньшей степени отдавался и искусству.

В университетский и затем петербургский (до отъезда на Восток в 1817 году) периоды своей жизни он был горячо увлечен театром — не только часто бывал на театральных представлениях и вращался постоянно в кругу драматургов и актеров, но и сам участвовал во многих театральных затеях. По отзывам современников известно, например, что он с охотой и успехом играл Альцеста в любительской постановке мольеровского «Мизантропа». «Грибоедов был отличный чтец, — вспоминал А. А. Бестужев, — без фарсов, без подделок он умел дать разнообразие каждому лицу и оттенять каждое счастливое выражение».

С самой ранней юности занимался Грибоедов музыкой. После того как в 1818 году на дуэли

[12]

ему серьезно повредили руку, он продолжал играть, хотя теперь это требовало от него особых усилий. Когда в 1826 году арестованного Грибоедова везли на следствие в Петербург и по дороге сделана была остановка в Твери, то, по рассказу С. Н. Бегичева, войдя в комнату, «глубокий музыкант в душе, ученый теоретик, он не мог вытерпеть и сел за фортепиано. . . Девять битых часов его не могли оторвать от инструмента». Сидя в ордонансгаузе Главного штаба, Грибоедов пленил своей игрой наблюдавшего за заключенными офицера Жуковского, и тот, рискуя неприятностями по службе, по вечерам водил его и вспоминавшего впоследствии об этом другого арестанта, Д. И. Завалишина, в такое место, где Грибоедов мог музицировать, а Жуковский с восторгом слушал его игру. И сейчас исполняется иногда вальс, сочиненный автором «Горя от ума».

Первые литературные опыты Грибоедова относятся еще к студенческой поре, но они до нас не дошли. Со слов С. Н. Бегичева известно, что они принадлежали к драматическому роду. В печати Грибоедов выступил, когда уже находился на военной службе, поместив в 1814 году в журнале «Вестник Европы» две военные корреспонденции — «Письмо из Бреста-Литовска к издателю» и «О кавалерийских резервах». В том же 1814 году была им написана комедия в стихах «Молодые супруги», поставленная в Петербурге, а затем и в Москве. В 1817 году Грибоедов вместе с П. А. Катениным написал прозаическую комедию «Студент», пять сцен для комедии «Своя семья, или Замуж-

[13]

няя невеста», основным автором которой был А. А. Шаховской, а вторым кроме Грибоедова соавтором — Н. И. Хмельницкий. В начале 1818года «Своя семья, или Замужняя невеста» пошла в Петербурге, и вскоре же была поставлена переведенная Грибоедовым сообща с А. А. Жандром комедия французского драматурга Барта «Притворная неверность».

Постановки грибоедовских или написанных Грибоедовым совместно с другими авторами драматических произведений имели успех («Своя семья, или Замужняя невеста» идет и в наши дни). И именно «Молодые супруги» открыли дорогу короткой стихотворной комедии «благородного», как тогда называли, жанра.

Если в пьесах наиболее популярных в то время драматургов А. А. Шаховского, М. Н. Загоскина высмеивались, как правило, любые отступления от принятых, освященных авторитетом, привычкой норм поведения в быту, в отношениях семейных или между влюбленными, если всякое отклонение от этих норм уже само по себе изображалось как нечто предосудительное, то в ранних пьесах Грибоедова мы встречаемся с тенденцией иного рода. Здесь автор явно отдает свои симпатии людям, свободным в чувствах и поступках, внутренне не стесненным традицией и обычаями, проявляющим находчивость, энергию, собственную инициативу в устройстве своих дел — пусть совсем частных и совсем маленьких. В «Молодых супругах» Эльмира, действуя на свой риск и страх, не по правилам, а по собственному разумению, добивает-

[14]

ся внимания к себе со стороны пренебрегавшего ее привязанностью мужа Ариста. Так же поступают, стремясь «перевоспитать» своих любовников, героини «Притворной неверности» — и тоже преуспевают в своей затее. И хотя цели, преследуемые персонажами этих пьес, мелки, но в самом их жизнеощущении есть определенная внутренняя свобода, стремление отдаться живым побуждениям души и сердца. Не случайно и «Молодые супруги», и «Притворная неверность» связаны с веком и идеями французского Просвещения, решительно отвергавшего предрассудки и обветшалые привычки («Молодые супруги» — свободная переделка одной французской комедии, «Притворная неверность» — вольный перевод другой).

Отвечая в 1825 году на упрек Катенина в том, что в «Горе от ума» «дарования более, нежели искусства», Грибоедов писал: «. . .В ком более вытвержденного, приобретенного потом и сидением искусства угождать теоретикам, т. е. делать глупости, в ком, говорю я, более способности удовлетворять школьным требованиям, условиям, привычкам, бабушкиным преданиям, нежели собственной творческой силы, — тот, если художник, разбей свою палитру, и кисть, резец или перо свое брось за окошко. . . Я как живу, так и пишу свободно и свободно».

Бесконечно дорожа в собственной жизни внутренней свободой, Грибоедов в первых драматических произведениях не только охотно позволил наиболее привлекательным из своих персонажей вести себя в соответствии с их желаниями и волей, ни-

[15]

сколько не осуждая их за это, но и сам в строе этих пьес отдался стремлению к живости, легкости, естественности. Первые драматические произведения Грибоедова — это водевили, удивительно естественные в развитии сюжета, непринужденные в течении стиха. Недаром в рецензии «Сына отечества» отмечалось: «Читая «Притворную неверность», забываешь, что это перевод».

То отрицание неподвижного канона, то свободное от ограничений и оговорок доверие к живой жизни и к живому искусству самим по себе, которые проявились в ранних, почти юношеских пьесах Грибоедова, могли предвещать — и, как вскоре оказалось, действительно предвещали — и силу освободительных устремлений их автора, и его замечательные открытия в искусстве.

Но водевильная природа этих произведений свидетельствовала и о том, что идеи Просвещения, пафос защиты свободы в жизни и в искусстве существовали в ту пору для будущего создателя «Горя от ума» еще отнюдь не во всей своей серьезности и значительности.

В середине 1810-х годов вольнолюбивые и свободолюбивые устремления воспринимались и отстаивались Грибоедовым не только без достаточной глубины.

В написанной Грибоедовым сообща с Катениным пьесе «Студент» остроумно высмеивается сентиментально настроенный, живущий в мире отвлеченных мечтаний и вымыслов Беневольский. Осмеяние это метит в равной мере и в литературные установки Карамзина и карамзинистов, всячески куль-

[16]

тивировавших в своем творчестве «чувствительность», и в становившиеся тоже своего рода каноном сентиментальные воздыхания дворянской молодежи. Оно безусловно достигает своей цели и прямо перекликается с несколько более ранним по времени программным заявлением Грибоедова в его статье «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады «Ленора» (1816): «Бог с ними, с мечтаниями; ныне в какую книжку ни заглянешь, что ни прочтешь, песнь или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос».

Однако по сюжету пьесы Беневольскому противопоставлены и выступают от лица «натуры» лишь преуспевающий по службе статский советник Полюбин да офицер Саблин, далекий от идейной борьбы времени. Полюбин является, в частности, счастливым соперником Беневольского в любви. И никаких других «представителей» «натурального» поведения в пьесе нет. Увидеть и обрисовать более серьезных и более принципиальных антагонистов Беневольского авторам «Студента» еще не удалось.

Убедительно развенчивая в полемике с карамзинистами слабые стороны этого литературного течения, Грибоедов и близкие к нему Катенин, Кюхельбекер не всегда и не во всем умели решительно отгородиться от «Беседы» Шишкова и ее последователей, тоже воевавших с карамзинизмом, но противопоставлявших ему столь ненавистную Грибоедову и его друзьям безусловную и безоговорочную верность во всем авторитету, обычаю. Не случайно многие и в разные исторические пе-

[17]

риоды воспринимали Грибоедова и его друзей в общем ряду «архаистов», хотя на самом деле Грибоедов боролся с карамзинизмом за нечто совсем противоположное тому, что отстаивали «шишковисты».

3

В «Горе от ума» против распространившейся французомании, против пренебрежения национальной традицией высказываются и Фамусов, и Чацкий. Но при этом они расходятся решительно во всем. И становится ясным, что если Чацкому национальная традиция важна и дорога как свидетельство и выражение собственных возможностей России, ее народа в прошлом и настоящем, то Фамусову близко в традиции лишь то, что позволяет опереться на нее в категорическом и воинствующем неприятии всего нового, всего хоть как-то колеблющего старые устои. Отношение Грибоедова в пору окончания работы над «Горем от ума» к отвлеченно-чувствительным «мечтаниям» по сравнению с порой «Студента» и полемики по поводу перевода немецкой баллады «Ленора» вряд ли изменилось. В самом «Горе от ума» именно сентиментальная мечтательность Софьи сделала Молчалина в ее глазах совсем не таким, каков он есть и каким он только и может быть. Она заставила Софью с начала и до конца придумать себе совсем иного человека, чем действительно существующий. Однако здесь, в «Горе от ума», Грибоедов счел необходимым устами Чацкого гневно осудить

[18]

нападки Фамусовых на любые мечтания как могущие нести в себе сомнение в существующем, в общепринятом, содержать угрозу ему.

Теперь пускай из нас один,

Из молодых людей, найдется — враг исканий,

Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,

В науки он вперит ум, алчущий познаний;

Или в душе его сам бог возбудит жар

К искусствам творческим, высоким и

прекрасным, —

Они тотчас: разбой! пожар!

И прослывет у них мечтателем! опасным!!

Из этих слов монолога Чацкого видно, что к бесплодным и вредным «мечтаниям» Фамусовы относят все живое, все, в чем проявляются ум, творческая воля, энергия. Для Чацкого (а значит, и для Грибоедова) очень ясно различаются между собою мечтательность Софьи и подлинно высокие устремления ума и души. В характеристике самого Чацкого Лизой Грибоедов в окончательном тексте заменил фразу Музейного автографа: «Кто ж весел и умен, и ловок, и остер, Как Александр Андреич Чадский?» — другой: «Кто так чувствителен, и весел, и остер, как Александр Андреич Чацкий!», подчеркнув так, что «чувствительность» сама по себе еще вовсе не грех, что внутреннее содержание ее может быть разным и может, в частности, свидетельствовать о душевной открытости впечатлениям бытия, собственным благородным побуждениям, о естественной и привлекательной

[19]

доверчивости к людям, свободе и непринужденности в общении с ними.

Чувство и ум вовсе не противопоставлены в «Горе от ума» друг другу. Здесь открывается совсем иное: обнаруживается, что и способность к подлинно живому чувству, и «ум высокий» в равной мере несовместимы с фамусовским укладом жизни, с тем здравым смыслом, который торжествует во всем. Чацкий — единственный среди всех персонажей комедии и действительно сильно чувствующий, и действительно умный человек. У людей фамусовского круга могут быть лишь ложная чувствительность и пошлый здравый смысл, но не может быть чувства и ума в собственном значении этих слов. «Чувствительная» Софья легко забыла Чацкого, и у трезво рассуждающего Молчалина есть основания заявить: «Любила Чацкого когда-то, Меня разлюбит, как его». Ни Фамусов, ни Молчалин, ни даже Скалозуб отнюдь не глупы. Но ума у них нет, а есть лишь пошлый здравый смысл, в который ушли, выродились данные им природой возможности. Фамусов может преуспевать в своем кругу, однако представить себе, что Софья ни в каком случае не увлечется Скалозубом, а обязательно выдумает себе Молчалина таким, какого нет в действительности, он уже не в состоянии. Молчалин способен разработать целую программу восхождения по служебной лестнице, но воспринять историю жизни Чацкого иначе, чем как «по службе неуспех», он органически не может — здесь последний предел его способности размышлять. И не случайно, натолк-

[20]

нувшись на Софью — явление, по старозаветным нормам фамусовской среды несколько необычное, — он уже не может рассчитать все верно — сила пошлого здравого смысла действенна лишь на той территории, на которой он возрос, и ни на шаг дальше. Грибоедов, не колеблясь, наделил некоторым остроумием безжалостно высмеиваемого Скалозуба, и это нисколько не уменьшило энергии осмеяния: остроумие, порождаемое казармой, а не смелою и непринужденною игрою свободного ума, лишь подчеркивает ограниченность того, кто и а шутке-то не умеет перейти за установленные пределы.

В пьесах Шаховского, Загоскина «умники» противостояли носителям здравого смысла как люди, не заслуживающие одобрения и сочувствия, их несогласие с общепринятыми канонами поведения всячески развенчивалось. По мере обострения общественной борьбы в нападках Шаховского, Загоскина становилась все более явной, все более воинствующей их политическая реакционность, их направленность против всего, что ставило хотя бы под сомнение неприкосновенность существующих форм жизни. Надо сказать, что даже в мольеровском «Мизантропе» «умник» Альцест изображен если не в комическом свете, то все же в некоторой степени двусмысленно. Во всяком случае, ему противопоставлен как лицо несомненно более положительное здравомыслящий Филент.

Как определяющая основа мужественного, во всех отношениях достойного и благородного поведения, чистоты побуждений, искренности, глубины

[21]

и энергии чувств в «Горе от ума» решительно и последовательно представлен ум. В столкновении с господствующим здравым смыслом тот, кто действительно умен, у Грибоедова во всем и безусловно прав и безупречен. И даже более того — мера несовпадения с повсеместно торжествующим здравым смыслом есть в известной степени мера подлинности ума. Молчалина, например, по Грибоедову, нельзя назвать умным прежде всего потому, что он принимает всерьез мир понятий и представлений фамусовского круга и считает для себя необходимым, единственно возможным им следовать. После того как Софья, исчисляя достоинства Молчалина, называет только те, которые признаются таковыми в фамусовском кругу, Чацкий абсолютно убежден, что ни уважать, ни любить Молчалина она не может. Когда затем Молчалин сам выкладывает перед Чацким свое жизненное кредо и оказывается, что оно целиком согласуется с законом существования фамусовского общества, Чацкий успокаивается насчет отношения Софьи к Молчалину уже совершенно. Ум, способность глубоко и искренне чувствовать, вызвать к себе серьезное чувство других — и торжествующий здравый смысл стоят у Грибоедова по разные стороны.

В. Н. Орлов в своих работах неоднократно отмечал особое значение проблемы ума в грибоедовской комедии.

Самое понятие ума становится в произведении одновременно и очень широким, и исторически конкретным. Очень широким — ибо оно включает в себя едва ли не все лучшие качества, возможные

[22]

в человеке. Исторически конкретным — потому что оно выступает, в сущности, синонимом таких понятий, как вольномыслие, вольнодумство, и наличие ума оказывается уже само по себе характеристикой политических убеждений человека, его отношения и к существующей политической системе, и к народу. Не случайно, отрицая ум в ком бы то ни было из людей фамусовской Москвы, Чацкий с вдохновением говорит об «умном, бодром нашем народе». Именно ум Чацкого отделяет его, по Грибоедову, от фамусовского общества и заставляет вглядываться в своеобразие народной жизни, также содержащей в себе умное начало.

Несшее в себе с огромной внутренней энергией представления об уме, его роли и возможностях, общие для всего европейского Просвещения, «Горе от ума» в то же время явилось самым глубоким и самым достоверным художественным воплощением атмосферы первого этапа освободительной борьбы в России, самым полным и самым последовательным выражением в искусстве социальных и политических идей декабризма. Даже такой реакционный критик, как О. И. Сенковский, не мог не

признать, что достоинства «Горя от ума» обусловлены в значительной степени тем, что оно оказалось первой в России «политической комедией».

Все, о чем в комедии идет речь, подчинено теме и проблеме ума. Однако и тот, кем ум представлен, и силы, ему враждебные, приобретают здесь характерный именно для эпохи декабризма, для России первых десятилетий XIX века, политиче-

[23]

ский облик и получают прямо высказанную политическую оценку. Монологи Чацкого звучали не только как страстная защита образованности, высоких чувств, человеческой свободы, но и как агитационный призыв к борьбе за осуществление программных требований декабристов. А в персонажах из фамусовского лагеря узнавали особенности поведения совершенно определенных лиц, подсмотренных автором в жизни и воспроизведенных им с глубоким политическим обобщением.

Разумеется, в характерном для Грибоедова объединении вокруг понятия ума очень разных по своему существу общественных, политических, даже индивидуально-психологических явлений сказалась некоторая неизбежная абстрактность и умозрительность просветительского мышления. Однако горячий пафос веры в силу и несгибаемость ума, пронизывающий комедию, вся картина борьбы Чацкого с фамусовской Москвой с необычайной убедительностью передают пору подъема декабристской волны. И сами декабристы с безусловным основанием воспринимали «Горе от ума» как один из важнейших документов, не только выразивших, но и формировавших их движение. Когда в канун восстания, осенью 1825 года, руководители Северного тайного общества решили послать своих представителей в провинцию, чтобы выяснить, каково настроение на местах, и ускорить дело, они решили снабдить своих посланцев списками «Горя от ума», которые должны были помочь в подготовке выступления. «Несколько дней сряду собирались у Одоевского, у которого жил Грибоедов, чтобы в

[24]

несколько рук списывать комедию под диктовку», — вспоминал впоследствии Д. И. Завалишин. Отвечая уже на следствии на вопрос о том, «какие сочинения наиболее способствовали развитию в нем либеральных взглядов», В. И. Штейнгель назвал из «ненапечатанных» «Горе от ума».

Ум предстает в грибоедовской комедии как активный, действенный фактор. И это определяет особенности сюжета «Горя от ума». Одно только появление Чацкого в фамусовском кругу уже само по себе сразу же завязывает действие. «В «Горе от ум а»... вся завязка, — отмечал В. К. Кюхельбекер, — состоит из противоположности Чацкого прочим лицам; тут, точно, нет никаких намерений, которых одни желают достигнуть, которым другие противятся, нет борьбы выгод, нет того, что в драматургии называется интригою. Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов, — и только. Это очень просто, но в сей-то именно простоте — новость, смелость, величие... поэтического воображения». Сам Грибоедов, объясняя сюжет комедии, явно стремился подчеркнуть решающее значение в нем того, как соотносятся, как поставлены в жизни по отношению друг к другу ум и среда тех, кто умом не обладает. Говоря о «плане» «Горя от ума», он писал Катенину в начале 1825 года: «. . .мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению; девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку (не потому, чтобы ум у нас грешных был обыкновенен, нет! и в моей комедии 25 глупцов

[25]

на одного здравомыслящего человека); и этот человек, разумеется, в противуречии с обществом, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих, сначала он весел, и это порок: «Шутить и век шутить, как вас на это станет!» — Слегка перебирает странности прежних знакомых, что же делать, коли нет в них благороднейшей заметной черты! Его насмешки не язвительны, покуда его не взбесить, но все-таки: «Н е человек! змея!», а после, когда вмешивается личность, «наших затронули», предается анафеме: «Унизить рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!» Не терпит подлости: «ах! Боже мой, он карбонарий». Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой единственно он явился в Москву, ему совершенно объясняется, он ей и всем наплевал в глаза и был таков».

На протяжении первых двух актов в «Горе от ума» открывается, насколько не соответствуют требованиям ума конкретные проявления фамусовского уклада жизни, самые его основы, обнаруживается, насколько глубоко и далеко зашла и утвердилась власть начал, уму противостоящих. Чацкому приходится столкнуться с такими в разном смысле образцовыми ее созданиями, как Скалозуб и Молчалин. Ему суждено после мучительных сомнений убедиться в том, что именно Молчалину он предпочтен Софьей. Обладатель ума одинок среди тех, с кем он встретился, и одиночество его не­

[26]

преодолимо. Но чем больше узнает Чацкий о силе враждебных уму начал, тем решительнее бросает он им вызов, тем с большей энергией приводит в действие свое единственное оружие — все настойчивей выступает против всего, с чем ум примириться не может.

В третьем акте, на балу, одиночество Чацкого становится особенно острым. Его перестают слушать, все от него отшатываются. Чацкий, со своей стороны, усиливает борьбу. Его обличения все больше пропитываются гневом, приобретают все более широкий размах, все названо, все высказано. Фамусовский мир переходит в ответное наступление — Чацкого объявляют безумцем. Первоначально, в Музейном автографе «Горя от ума», Софья заявляла о безумии Чацкого, как бы защищаясь от его угрозы отомстить ей («О ! давишнее вам так даром не пройдет» — эти слова Чацкого, сказанные Софье, непосредственно предшествовали ее разговору с г. N.). В позднейшем тексте пьесы угрозы Чацкого Софье не осталось. И благодаря этому стала очевидной неизбежность обращения фамусовской Москвы с Чацким в конечном счете как с безумцем. Напомним, что в комедиях Шаховского и Загоскина пошлый здравый смысл выдавался за высший разум жизни, а всякое отступление от традиции, обычая рассматривалось как никчемное «умствование» и рисовалось смешным. В «Горе от ума» обнажена политическая направленность подобных представлений. Объявление Чацкого безумцем — акт мести обладателю знаний, творческой энергии, представителю сил, имеющих

[27]

историческое будущее, со стороны общества, у которого ничего этого уже нет и которое может спасать себя, только охраняя невежество, предрассудки, только пытаясь преградить дорогу всему живому и новому. Здравый смысл Фамусовых, Зогорецких, гг. N., D. и многих других подсказал им, как бы даже помимо их сознания, что в объявлении Чацкого безумным для них есть и необходимость, и неизбежность. Честная борьба с обладателем ума для них уже невозможна.

Чацкий вынужден покинуть Москву, его выталкивают оттуда. Однако он уходит несломленным. И средство, к которому прибег фамусовский мир, наглядно обнаруживает, насколько все внутренние ресурсы здесь уже исчерпаны, как ничего от ума — и в самом прямом, и в грибоедовском, широком смысле этого понятия — тут больше не осталось.

4

В черновой заметке о «Горе от ума» Грибоедов назвал свою комедию «сценической поэмой». В годы, когда «Горе от ума» завершалось, уже шла работа над «Евгением Онегиным», о котором Пушкин сообщал П. А. Вяземскому 4 ноября 1823 года: «...пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница». Несколько позже Гоголь обозначил жанр «Мертвых душ» словом «поэма». Белинскому принадлежит ставшая хрестоматийной характеристика «Евгения Онегина» как . «энциклопедии русской жизни».

[28]

Все эти как будто не очень близкие между собою определения верно выражают некоторые существеннейшие черты творческого метода передовых художников России на раннем этапе освободительной борьбы и развития реализма как литературного направления. Если, к примеру, говорить об «Евгении Онегине», то можно с полным правом утверждать, что формула Пушкина («роман в стихах») и формула Белинского («энциклопедия русской жизни») очень точно отмечают одну и ту же — и при том важнейшую — особенность этого произведения.

Художественное мышление и Грибоедова, а Пушкина середины 1820-х годов порождено было эпохой, когда, наряду с нараставшим социальным и политическим размежеванием основных общественных сил, очень действен еще был дух общности национальной жизни, во многом поддержанный Отечественной войной 1812 года и с такой яркостью воспроизведенный Толстым в «Войне и мире». Даже революционность этой эпохи была совершенно исключительной по всему своему характеру.

Как историческое явление дворянская революционность могла возникнуть и возникла, когда непримиримая противоположность интересов дворянства в его целом и крестьянской массы только начинала осознаваться. Неверно говорить, как это еще часто делается, о «дворянской ограниченности» декабристов. Тут имеет место нечто совсем иное. Декабристы в главном, в решающем исходили из необходимости и возможности согласовать инте-

[29]

ресы и устремления дворянства и народа. В том, что согласованности этой в настоящем не было, они видели результат уклонения дворянства в целом или каких-то его слоев от возможного и обязательного пути. В самой своей революционности декабристы сохраняли принадлежность к дворянству. Ленинская формула — «дворянские революционеры» — предельно точна и необыкновенно глубоко характеризует явление в самом главном его содержании.

В. И. Ленин специально обращал внимание на то, что просветители говорили не только о народе в целом, но и о нации в целом. Дворянская революционность в своем собственном историческом бытии не могла еще отделиться от либерализма, — более того, она с абсолютной неизбежностью, по природе своей, несла его элементы в самой себе, поскольку она была революционностью дворянской.

Художественному мышлению той эпохи, которая выдвинула декабризм, многие тенденции внутри явлений открывались главным образом как сосуществующие — во всяком случае, пока — начала. И это определяло весь строй поэтического сознания художников. У Пушкина, как с полным основанием отмечал Белинский, «уживались вместе тенденции... человека и дворянина». Белинский был прав и тогда, когда говорил, что в «самой сатире» Пушкина в «Евгении Онегине» «много любви», и добавлял: «Это было причиной, что в «Онегине» многое устарело теперь (речь, очевидно, идет о типе восприятия действительности,

[30]

выразившемся в пушкинском «романе в стихах». — Я. Б.). Но без этого, может быть, и не вышло бы из «Онегина» такой полной и подробной поэмы русской жизни...» Наполнение у Грибоедова проблемы и понятия ума сложным и многообразным содержанием тоже несет на себе печать времени, еще не размежевавшего многих своих начал, еще не воспринявшего каждое из них в его собственном и особенном, отдельном значении.

В подобном историческом контексте слова Белинского об «энциклопедичности» «Онегина» указывают не только на широту охвата действительности в пушкинском «романе в стихах», но и на то, что с этой широтой охвата неразрывно связано освещение каждого из явлений без аналитического их рассечения, без погружения внутрь их. Этот способ изображения и в самом деле заставляет вспомнить именно энциклопедию — книгу обо всем, дающую представление об объектах своего внимания только как о некоем целом. Не пафос расчленяющего анализа, пристального рассмотрения различных тенденций внутри явлений в их, этих тенденций, развитии и столкновении между собой, а пафос восприятия явлений в их целостности определяет собою художественную структуру как «Евгения Онегина», так и «Горя от ума». В «Горе от ума» решительно противопоставлены друг другу Чацкий и фамусовская Москва. Но разные внутренние начала каждого из этих явлений взяты вне их собственной качественной определенности (она могла выявиться лишь позже),

[31]

В их неотделенности, неотграниченности еще друг от друга.

В пределах того этапа художественного освоения действительности, который представлен в нашей литературе прежде всего «Онегиным» и «Горем от ума», и для романа, и для пьесы внутренне органичны и стиховая форма, и прямое наследование некоторых черт романтической поэмы. Стиховая форма здесь по-своему, благодаря самой природе стиха, поддерживает и утверждает тот широкий, легко захватывающий одним уже упоминанием о них многие и многие явления жизни, свободный от расчленяющего рассечения подход к ним, который составляет одну Из важнейших особенностей реализма «Онегина» и «Горя от ума». В романтической поэме почти всегда открыто обнаружено, что все изображаемое непосредственно не существовало, что оно придумано автором, родилось в его голове; автор романтической поэмы нисколько не таит, что бытие своим героям дал он сам (хотя это, разумеется, ни в малейшей степени не означает, что в них не отражена жизнь). Не погружаясь взглядом внутрь явлений, не отдаваясь наблюдению за процессом развития в них их разных внутренних начал и в то же время отмечая нередко, так или иначе, возможное расхождение этих начал в дальнейшем, и Грибоедов, и автор «Евгения Онегина» не могли не обнаруживать свою авторскую власть над героями, должны были прямо «признаваться» в художественной созданности предстающих перед читателем картин.

Если подходить к «Горю от ума» с критериями,

[32]

утвержденными в литературе романом и драмой середины XIX столетия, может показаться, что в грибоедовской комедии, да и в «Онегине», в круг изображения захвачено не так уж многое. Действительно, и в «Горе от ума», и в «Онегине» изображением в том смысле, какой приняло это понятие после «натуральной школы», при Толстом и Достоевском, почти ничто из всего множества упоминаемых здесь явлений не затронуто. Но в поэтической системе «Онегина» и «Горя от ума» даже одного упоминания бывает совершенно достаточно, чтобы явление могло обрести художественную ощутимость. Ни минуты не задумываясь и не сомневаясь, любой из читателей всегда скажет, что в грибоедовской комедии показаны и крепостное право, и положение наук и просвещения в России, и тайные общества, хотя все это введено в «Горе от ума» не прямым воспроизведением и представлено лишь как разные грани в политическом противоборстве ума и сил, ему враждебных.

Противоборство это увидено автором «Горя от ума» как главное содержание русской действительности, охватывающее все ее сферы, все формы отношений между людьми. Проявления этой борьбы всюду — в истории любви Чацкого и в отношении Фамусова к книгам и к науке, в успехах Молчалина и «неуспехах» Чацкого. Объединяя множество столкновений времени в конфликте ума и его врагов, Грибоедов улавливал жизненное многообразие этих столкновений, что открывало перед ним характеры с разных сторон, делало их в его воспроизведении объемными, как и в самой жизни.

[33]

Любой из персонажей «Горя от ума» оценен строго и последовательно по его месту в политическом конфликте эпохи. Но Грибоедов обнаруживал, как по-своему приходят к исполнению даже одной и той же в конечном счете общественной роли Фамусов и Софья, Скалозуб и Молчалин, как по-разному они одну и ту же роль ведут.

Характеры предстали в «Горе от ума», как и в пушкинском «Борисе Годунове» и «Евгении Онегине», в своей реальной и конкретной сложности. При этом и «внутри» характеров отдельные, даже противоположные подчас друг другу начала воспроизведены без той качественной определенности, которая могла и должна была прийти лишь впоследствии, лишь с дальнейшим ходом истории и дальнейшим развитием реализма.

Долго шли споры о том, против кого направлен Грибоедовым образ Репетилова. Конечно, споры эти имели, как правило, политический смысл. Однако знаменательно, что даже сторонники прямо противостоящих точек зрения могли находить достаточно веские аргументы в свою пользу.

Сейчас уже доказано, что фигура Репетилова бьет по тем, чьи вольнолюбивые настроения были неустойчивы, а готовность к действию очень невелика, от кого тайные общества все решительнее освобождались по мере кристаллизации целей и форм борьбы. Но Пушкин находил в Репетилове не один, а сразу «2, 3, 10 характеров».

В Музейном автографе «Горя от ума» есть зачеркнутые строки, где Репетилов представлен прежде всего «мотом, обжорой, игроком, повесой»,

[34]

Он говорит Чацкому о своих занятиях в Английском клубе:

Играл, по маленькой играл,

Пил, жажду запивал,

Съел три куска чего-та,

Я знаю, у тебя все на счету я мота,

Обжоры, игрока, повесы. . . виноват,

С друзьями в воду рад,

Зато грехи свои всем выскажу свободно

Кому угодно.

Есть сведения, что прототипом для Репетилова послужил знакомый Грибоедова Шатилов, ни в какой степени к тайным обществам не причастный, по словам Бегичева — «добрый малый, очень пустой и одержимый несчастной страстью беспрестанно острить и говорить каламбуры».

В окончательном тексте грибоедовской комедии не превращены в единственную определяющую тенденцию репетиловского облика ни его прикосновенность к «секретнейшему союзу» на определенной стадии деятельности тайных обществ, ни его безудержное легкомыслие. Но присутствует в Репетилове и одно, и другое — в той мере и форме, в какой они друг друга до времени не исключали. Не исключали примерно так же, как в Ленском в пору, когда он уходит из жизни, еще вполне совмещаются не проявившиеся пока вполне тенденции двух прямо противоположных вариантов его будущего («Быть может, он для блага мира Иль хоть для славы был рожден» и «А может

[35]

быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел»). Ленский убит, будущее в данном случае никогда не наступит, и автор «Онегина» только догадывается о том, что могло бы произойти, нисколько не скрывая, что все это его предположения о возможном.

Нет нужды говорить, как далеко отстояли друг от друга в глазах Грибоедова Репетилов и Чацкий. Но Репетилов появляется перед Чацким, появляется, когда бал уже позади и героем произнесены все самые резкие обличительные речи. Пушкин с неодобрением заметил, что они высказаны Фамусову, Молчалину, «на бале московским бабушкам», то есть тем, кому все это говорить ни к чему, кто слову Чацкого, вне всякого сомнения, не поддастся. Репетилов рассказывает не к месту и не ко времени о тайных собраниях по четвергам в Английском клубе, о людях, которые там встречаются, рассказывает взахлеб, так, что его не остановить. И говорение это, характеризующее Репетилова, приоткрывает завесу также над одной из тенденций возможной последующей жизненной истории Чацкого. Автор «Горя от ума» слишком хорошо знал, что одолеть своих «злодеев» Чацкому не суждено, и, видимо, уже не счел себя в праве не указать, что дальнейший путь очень честного и героически настроенного человека может быть осложнен и внутренними последствиями действий в одиночку и неизбежных нескончаемых неудач, хотя пока еще это Чацкого никак не снижает.

При постановке «Горя от ума» на сцене особые трудности возникали и возникают перед исполни-

[36]

тельницами роли Лизы. Одни из них всячески выделяют в Лизе ее положение крепостной дворовой девушки, другие предпочитают играть доверенное лицо Софьи с явными чертами французской субретки. Однако при любом выборе оправдать все в поведении Лизы не удается. И объясняется это тем, что грибоедовский подход вовсе не предполагает выбора: в грибоедовской Лизе крепостная девушка и доверенное лицо Софьи нераздельны. Когда в Художественном театре Лизе попробовали придать крестьянский акцент и с помощью этого решительно отсечь в ней все, что в ее крестьянское положение как будто не укладывается, то, признавал В. И. Немирович-Данченко, «очень скоро обнаружилось, что это, как говорится, режет слух, дисгармонирует с красотой и музыкальностью стиха». Но мы отмечали выше, что стиховая форма не есть для комедии нечто внешнее, она является органическим элементом выразившегося в «Горе от ума» художественного мышления. И значит, всякое «высветление» в Лизе какой-то одной стороны ее облика не отвечает самой художественной природе «сценической поэмы».

В «Горе от ума» нельзя найти прямых указаний на степень родовитости Фамусова. На сцене его нередко играли то очень богатым и кичливым аристократом, то чуть ли не недавним выходцем из разночинной среды, вчерашним Молчалиным. Действительно, и в этом персонаже как будто несовместимые — если исходить из последующего исторического опыта и более позднего развития реа-

[37]

лизма — внутренние качества еще предстаютв некоем сочленении.

Творческий метод, проявившейся, в частности, в грибоедовской комедии, не несет в себе ни развернутых и категоричных социально-психологических мотивировок, ни бытовой подчеркнутости жизненных подробностей Методом этим могла быть успешно «взята» отнюдь не любая проблематика. У Грибоедова он дал великие результаты, когда люди и господствующий быт должны были быть проверены и оценены по их месту в борьбе ума с общественной глупостью, консерватизмом, политической реакцией.

5

Сложившийся бытовой уклад во всех его проявлениях виделся автору «Горя от ума» как наиболее прочное воплощение сил, уму противостоящих,— косной традиции, мертвого обычая, выпавшего из хода истории авторитета Именно в этом качестве и предстает быт в комедии, что и делает «картину нравов» в «Горе от ума», как отметил еще Пушкин «резкой», — резкой не" только по вложенной в нее оценке: присутствующие на страницах «Горя от ума» черты быта всегда и всюду непосредственно и подчеркнуто подведены к тому столкновению ума и начал, ему враждебных, которое занимает здесь автора Быт в комедии повернут преимущественно политическим своим содержанием, что, разумеется, не может дать такого широкого представления о нем, какое мы полу-

[38]

чаем, к примеру, в «Ревизоре» или в пьесах Островского. Бытоописания в собственном смысле слова в «Горе от ума» нет. И именно благодаря этому «картина нравов» естественно сочетается с центральным положением в пьесе героя, который показан вне быта, вся жизнь которого тем и значима, что протекает исключительно в сфере ума, быта как бы вовсе и не касаясь.

Отмечаемые Грибоедовым подробности быта участвуют в сложении политической характеристики фамусовской Москвы как мира, Чацкому — и, шире, вообще уму — враждебного. И на тех же, в сущности, правах — правах подробностей и симптомов этого склада жизни — выступают в пьесе люди, составляющие фамусовский мир. Каждый из них важен не сам по себе, не в отдельности, а как частица некоего устойчивого в идеологическом смысле целого. Знаменательно в этом отношении, что постановки именно «Горя от ума», уже самые ранние, выдвинули впервые перед русским театром проблему актерского ансамбля: обойтись здесь более или менее удачным исполнением одних лишь основных ролей было невозможно, для главного, решающего в пьесе Загорецкий по-своему так же существен, как Фамусов или Молчалин. Не случайно при возобновлении после революции «Горя от ума» на сцене Московского Художественного театра К. С. Станиславский очень внимательно отнесся к бездействующим или почти бездействующим, но присутствующим в пьесе персонажам, указывал актерам на важность и этих ролей.

Ряд персонажей в «Горе от ума» как будто не

[39]

включен или почти не включен в движение сюжета. Для сюжетного развития, на первый взгляд, не нужны не только вводимые через рассказ Фамусова Максим Петрович или Кузьма Петрович, но и появляющиеся на сцене Горичи, или Загорецкий, или Хлёстова, или даже Репетилов. Однако они необходимы, чтобы представить фамусовскую Москву как целостный бытовой уклад. Таким образом, все они к драматическому конфликту и даже к перипетиям сюжета непосредственно причастны. Но причастны иначе, чем это обычно бывало до «Горя от ума», причастны по-новому, как нов у Грибоедова по своему существу и драматический конфликт, лежащий в основе пьесы. «. . .Расширяя сцену, населяя ее народом действующих лиц, он, без сомнения, расширил и границы самого искусства», — справедливо заметил о Грибоедове П. А. Вяземский.

Особый характер участия многих лиц в сюжете — как слагающих и выражающих бытовой уклад в его идеологическом содержании — обнажен тем, что кое-кто из них не имеет даже фамилий (г. N.. г. D .), другие оставлены за сценой, третьи могут быть отличены друг от друга лишь по именам, так как об их облике и поведении сообщено примерно одно и то же (Кузьма Петрович и Максим Петрович, Татьяна Юрьевна и княгиня Марья Алексевна).

Создание образа фамусовской Москвы как бытового уклада, воплощающего определенное идеологическое содержание, потребовало от, автора «Горя от ума» специальных усилий.

[40]

Показательно, что Грибоедов взялся за третий акт — «вечер у Фамусова», лишь обновив в Москве свои старые впечатления: именно в третьем акте фамусовский мир и должен был уже непосредственно предстать в борьбе с Чацким как целое. В третье и четвертое действия введен ряд массовых сцен. В процессе работы над комедией Грибоедов неоднократно превращал индивидуальные черты отдельных персонажей в общее свойство целого мира, лишь находящее в том или ином лице, к этому миру принадлежащем, свое проявление и выражение. Так, в знаменитом монологе Чацкого «А судьи кто?» какой-то «грабительством богатый» человек, нашедший «защиту от суда в друзьях... в родстве», по пути от Музейного автографа к окончательному тексту уступил место множеству подобных лиц:

Где, укажите нам, отечества отцы,

Которых мы должны принять за образцы?

Не эти ли, грабительством богаты?

Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве,

Великолепные сооруди палаты,

Где разливаются в пирах и мотовстве,

И где не воскресят клиенты-иностранцы

Прошедшего житья подлейшие черты.

Качества Молчалина, отмечаемые Чацким в Музейном автографе как свойства конкретного лица («Конечно, смирен, тих, безгласнее травы, Бог знает, в нем какая мудрость скрыта»), в последней редакции прямо отнесены к целому кругу: «Конечно, смирен, все такие не резвы; Бог знает, в нем

[41]

Какая тайна скрыта». (Курсив наш. — Я. Б.). Не сразу появились в монологе «А судьи кто?» такие лица, как театрал-крепостник, актеры которого были все «распроданы поодиночке», или «Нестор негодяев знатных», выменявший преданных слуг на «борзые три собаки», — лица, составившие затем, не будучи названы какими-нибудь именами, неотъемлемую часть общей картины. Заключительный монолог Чацкого в последнем действии сначала не содержал итоговой общей характеристики основных, с точки зрения Грибоедова, черт жизни фамусовского мира. Монолог этот представлял собою почти целиком лирическое выражение гнева Чацкого против фамусовского общества без обозначения главных особенностей в поведении, образе жизни людей этого общества. Обозначение это было введено Грибоедовым в дополнивших собою последний монолог Чацкого двенадцати строках:

С кем был! Куда меня закинула судьба!

Все гонят! все клянут! Мучителей толпа,

В любви предателей, в вражде неутомимых.

Рассказчиков неукротимых,

Нескладных умников, лукавых простаков,

Старух зловещих, стариков,

Дряхлеющих над выдумками, вздором,—

Безумным вы меня прославили всем хором.

Вы правы: из огня тот выйдет невредим,

Кто с вами день пробыть успеет,

Подышит воздухом одним,

И в нем рассудок уцелеет.

[42]

В оценке тех, кто входит в фамусовский круг, для автора «Горя от ума» важно, что каждый из них и все они вместе не хотят отойти от традиции, обычая, привычки, решительно не могут быть умными. И когда тому или иному из людей фамусовского общества Грибоедов дает «значимую» фамилию (Молчалин, Скалозуб, Репетилов — от французского repeter — повторять), то она прежде всего указывает, какая из особенностей сложившегося быта оказывает в этом человеке противодействие уму. Принцип «имен-масок», шедший из драматургии классицизма используется Грибоедовым по-своему и для своих целей.

Нисколько не тягостны, а, пожалуй, даже выигрышны были для Грибоедова в «Горе от ума» и пресловутые «единства» — времени, места, действия. Соблюдение их, несомненно, также связано с тем главным и строжайшим, рационалистическим по своему существу, единством, которое создается в комедии всеохватывающим и всеопределяющим значением в ней темы и проблемы ума.

6

Покойный исследователь истории русского литературного языка Г. О. Винокур отмечал, что «преобразование драматического языка, к которому стремился Пушкин в «Борисе Годунове», осуществлялось Пушкиным посредством замены условного жанрового языка классической русской трагедии поэтическим языком двадцатых годов, в

[43]

том виде, в каком этот язык создавался самим Пушкиным». Наблюдения ученого над «Борисом Годуновым» многое объясняют и в языковой структуре и особенностях стиховой системы «Горя от ума».

Одновременно с Пушкиным Грибоедов «Горем от ума» решительно преодолевал существовавший в ту пору разрыв между разговорной речью и стиховой формой основных литературных жанров. Еще до Пушкина и Грибоедова немало сделал для сближения «просторечия» разных слоев общества и литературных форм стиха Крылов. Но достижения Крылова в этой области ограничивались сферой басни, жанра, издавна наиболее близкого к разговорной речи. Автор «Горя от ума», освобождаясь от господствовавших до него, а отчасти еще и при нем, законов жанрового и вообще иерархического мышления, заставил действующих лиц своей комедии поддерживать самое естественное общение друг с другом, пользоваться самыми разговорными выражениями и в то же время произносить стихи. Это содействовало демократизации литературной стиховой формы, освобождению ее от некой сугубой условности, открывало путь для своеобразного использования и ее средств в художественном исследовании характеров и быта. Соединение разговорной речи со стихом было также одним из путей поэтического возвышения действительности, как бы возводило действительность в новый эстетический ранг, обнаруживало в ее живой конкретности источник поэтического содержания. Белинский не напрасно подчеркивал, что

[44]

«вместе с «Онегиным» Пушкина „Горе от ума“ было первым образцом поэтического изображения русской действительности в обширном значении слова».

Осуществленное в «Горе от ума» слияние разговорной речи и литературных форм стиха со своей стороны немало способствовало жизненной полноте, художественной достоверности и убедительности в разработке основной проблематики пьесы, проблематики, все-таки во многом питавшейся отвлеченно-просветительскими представлениями об уме, о его соотношении со всем многообразием явлений и сфер жизни. В огромной степени именно оно, это слияние, придало проблематике «Горя от ума» живую ощутимость и эмоциональную наполненность. И этот же синтез поддерживает воспроизведение в пьесе черт быта и

нравов высоко над любым быто- и нравоописанием, на уровне «сценической поэмы».

Завоевания Грибоедова в этой области оказались впоследствии необычайно значимы для всей русской литературы — как для поэзии, так и для прозы, пожалуй в равной мере, хотя и по-разному, сводивших искусство в жизнь и подымавших жизнь до искусства.

У самого Грибоедова стиховое преображение разговорной речи, вероятно, в одинаковой степени и порождалось «энциклопедической» природой его метода, и само участвовало в ее формировании. По свидетельству Д. И. Завалишина, продолжая работу над комедией даже тогда, когда она уже переписывалась от руки во многих экземплярах

[45]

уезжавшими из Петербурга на места офицерами, Грибоедов добивался в первую очередь разговорности ее стиха.

«Горе от ума», каким оно вышло в конечном счете из-под пера автора, — сценично в самом прямом и в самом широком смысле этого слова. И в то же время «Горе от ума» — поэма, где все, что говорят герои, так или иначе как бы входит и в состав речи самого автора, оставляющего открытой зависимость от его воображения всей созданной художественной картины. Поэтому закономерно, например, что небезупречные с точки зрения вкуса остроты, встречавшиеся в высказываниях отдельных персонажей в первоначальной редакции, в окончательном тексте не могли сохраниться не только у Чацкого, но и у жены Горича.

Слияния разговорности со стихом Грибоедов достигал разными путями — не только используя просторечную лексику и фразеологию, но и преобразуя структуру драматических монологов и диалогов, уходя от традиционных для комедии форм стиха.

Прежде всего, темы ряда монологов в «Горе от ума» непосредственно подхватываются лицами, при их произнесении присутствующими, и эта реакция сразу же отражается на дальнейшее течении монологов. Так, в первом действии монологическое, в сущности, высказывание Чацкого о людях фамусовской Москвы многократно перебивается его вопросами к Софье, ее ответами и замечаниями, которые тут .же «учитываются» Чацким: он отвечает на них, они подают ему новые мотивы. Благодаря этому даже длинные монологи

[46]

не выглядят прерывающими и разрывающими естественное общение персонажей между собою, не вторгаются в это общение как некое чужеродное начало.

Реплики в диалогах «Горя от ума» едва ли не во всех без исключения случаях прямо обращены к собеседнику, по своему содержанию ему адресованы и вызывают у собеседника немедленный отклик, который со своей стороны побуждает вести разговор дальше.

Остроту и образную силу диалогу нередко придает разбивка стихотворной строки на две, три или даже четыре реплики. Вот пример разделения одной строки на три реплики:

Загорецкий

.. .Он сумасшедший. ..

Графиня внучка

Что?

Загорецкий

Да, он сошел с ума.

А вот две следующие друг за другом строки, разбитые на шесть реплик:

Г. N.

Ты слышал?

Г. D.

Что?

Г. N.

Об Чацком?

Г. D.

Что такое?

[47]

Г. N.

С ума сошел!

Г. D.

Пустое.

Сплетня о сумасшествии Чацкого встречается каждым в первый момент с недоумением и недоверием. Г-н D. г-ну N. как будто даже возражает.

Однако их реплики, мгновенно сменяющие друг друга, входят в единство стихотворных строк, в составе строк друг друга продолжают. Сомневающиеся и возражающие, еще не успев задуматься, уже схвачены вихрем пущенной сплетни, уже отдались ее, если можно так сказать, ритму. И они уже сами включаются а ее распространение.

К подобной разбивке стихотворных строк Грибоедов мог прибегнуть потому, что хотя и писал «Горе от ума» ямбом, как принято было вообще писать комедии, но, в нарушение традиции, перенес в комедию из басен вольный ямб, что позволило свободно варьировать число стоп в стихе. Варьирование же это приобретает в комедии сплошь и рядом весьма выразительный смысл.

Разумеется, было бы более чем странно думать, что различия в числе стоп между строками, разбивка строки на реплики или какие-нибудь другие особенности в структуре стиха имеют сами по себе определенное смысловое значение. Но в составе художественного целого и особенно заметное варьирование числа стоп в какой-нибудь части текста, и разбивка строки на реплики в

[48]

одном месте при отсутствии ее в других местах в том же произведении могут получить содержательное наполнение и стать одним из действенных средств художественной выразительности. «Горе от ума» обнаруживает это в полной мере.

7

Сочувствуя целям декабристов, выразив в «Горе от ума» идеи и настроения, которые имели своей опорой подъем декабристского движения и которые самими участниками тайных обществ были приняты как свои, Грибоедов еще до событий на Сенатской площади сознавал, как несостоятельны планы заговорщиков, как безнадежна их попытка силами небольшой кучки изменить «политический быт» России. И до восстания, и особенно после его разгрома Грибоедов напряженно размышлял о положении народа, о его внутренних возможностях, о судьбе безнародных заговоров, о возмездии за зло. Раздумья эти отразились в ряде грибоедовских литературных замыслов. которые известны лишь в очень неполной мере.

В конце 1823 или 1824 года к открытию нового театра в Москве Грибоедов предполагал написать драматическое произведение в стихах под названием «Юность вещего», главным действующим лицом в котором должен был стать Ломоносов. Внимание Грибоедова, очевидно, при-

[49]

влек путь человека из народа к вершинам знания, образованности.

В «Горе от ума» Чацкий говорит об «умном, бодром нашем народе». Но персонажи, которых можно отнести здесь к народу (Айза, Петрушка), этих качеств, в сущности, не проявляют. Народ — в том значении, какое придают этому понятию Чацкий и сам автор, — и непосредственно представленные люди из народа почти не соотнесены в «Горе от ума» между собою. За решение этой задачи Грибоедов, видимо, и брался в «Юности вещего», исходя из действительно имевшей место жизненной истории великого сына России.

В драме о 1812 годе, замысел которой возник у Грибоедова также в середине 1820-х годов, речь уже должна была идти не о прошлом, а о том, современником чему был сам Грибоедов. И здесь, насколько можно судить по дошедшим до нас наброскам, в еще большей степени и с большей разносторонностью, чем в «Юности вещего», должны были выясниться неумирающие возможности народа. Одновременно должно было раскрыться коренное несоответствие им существующих социальных и политических форм жизни: в плане эпилога отмечено, что по окончании войны «вся поэзия великих подвигов исчезает», крепостной М *, проявивший себя в сражениях героем, оказывается «в пренебрежении у военачальников. Отпускается восвояси с отеческими наставлениями к покорности и послушанию. . . Прежние мерзости. М * возвращается под палку

[50]

господина, который хочет ему сбрить бороду. Отчаяние .............................................1 самоубийство».

В комедии о фамусовской Москве все, что принимал и утверждал автор, соединялось в понятии ума (как мы помним, сюда входили даже искренность и пылкость чувств), все, Грибоедову враждебное, виделось как воплощение сил, чуждых уму. В плане «1812 года» как будто намечается преодоление этого односторонне-просветительского взгляда. Во французском стане здесь появляется «поседелый воин», который в пору успехов наполеоновского нашествия «с горьким предчувствием опытности остерегает насчет будущих бедствий». Наполеон стремится понять своеобразие русского народа — «юного, первообразного». Нашествие приходит к краху. Тяжкие страдания выпадают на долю и «поседелому воину», и другому французу, которые оба ведут себя мужественно и «умирают героями». Но победа России ничего не дает и М *, ни от чего его не избавляет. Грибоедов явно стремился постичь внутреннюю сложность исторического процесса, проникнуть в его внутренние закономерности и уже отказывался сводить всё к борьбе ума с силами, ему противодействующими.

Надо думать, что именно в этой связи вызывали у Грибоедова интерес различия между национальными культурами, национальными типами сознания, интерес, отразившийся в замыслах та-

_____

1. Пятнадцать точек в этом месте поставлены при первой публикации.

[51]

ких драм, как «Серчак и Итляр», «Родамист и Зенобия», «Грузинская ночь», в стихотворении «Хищники на Чегеме», в отрывке из поэмы «Кальянчи». В «Хищниках на Чегеме» Грибоедову удалось художественно овладеть некоторыми своеобразнейшими чертами совсем чужой для него психологии, выразить их не внешними приметами, а изнутри, всем образным строем стихотворения, самим его ритмом. В «Кальянчи» Кюхельбекер услышал «подлинный, чистый персидский тон».

Центральное место в одном из важнейших поздних грибоедовских замыслов, в «Родамисте и Зенобии», занимает вопрос о безнародном заговоре. Декабристы еще нисколько не сомневались в том, что безнародный заговор является вполне плодотворным средством борьбы за облегчение участи народа, что в случае своей удачи он может принести решение всех самых главных и самых высоких задач. Кюхельбекер в «Аргивянах» видел трагедию своего героя-тираноборца лишь в том, что для его победы над тираном необходимым оказывалось насилие. Сам Грибоедов в «Горе от ума» причину неудач Чацкого усматривал в прочности начал, уму враждебных. Из дома Фамусова Чацкий уходит «истинно героическим лицом» (по верному определению Аполлона Григорьева): в отличие от «Онегина», который завершался в конце 1820-х годов, «Горе от ума» рождено было порой декабристского подъема.

И все-таки уже в «Горе от ума» указано, пусть намеком, и на возможные тяжкие внутренние по-

[52]

следствия действий в одиночку, даже если одиночество это вынужденное, а тот, кто на него обречен, ведет себя героически. Выше уже шла речь о том, что Грибоедов не напрасно заставил Чацкого после речей на балу наткнуться на Репетилова. Выбранное в конечном счете заглавие комедии, в отличие от первоначального («Горе уму»), хотя бы и в самой незначительной степени, но все же распространяет и на авторское отношение к Чацкому то ощущение превосходства в уме, которое ко всем остальным персонажам пьесы Грибоедов выказывает явно и подчеркнуто. Автор нисколько не воспринимает Чацкого свысока, но он явно знает и что-то, о чем Чацкий еще не догадывается. Пушкин был прав, когда заметил, что между автором и героем «Горя от ума» есть некое расстояние.

В набросках к «Родамисту и Зенобии» об одном из действующих лиц, Касперии, говорится, что, «иного века гражданин», он опасен правительству, но при этом «и сам себе бремя». Далее предполагалось обрисовать, как против царя Родамиста возникает заговор, в котором «народ не имеет участия. . . он будто не существует», как «заговорщики ссорятся о будущей власти...». Когда «возмущение делается народным», то это происходит независимо от «заговорщиков», на их действия и судьбу никакого влияния, видимо, не оказывает. Развивается «народное возмущение» своим сложным путем, в котором специально отмечены стихийность, отсутствие осознанной цели.

[53]

Так все глубже открывалась Грибоедову трагедия разрыва между жизнью народа, происходящим в ней движением, с одной стороны, и умонастроениями, образом действий передовых людей образованного круга — с другой. О том, как горестны были самому Грибоедову эти открытия его мысли, с достаточной очевидностью говорит хотя бы его восклицание в очерке 1826 года «Загородная поездка»: «Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! Финны и тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются нам образцами, а народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки!»

Все известное о замысле трагедии «Грузинская ночь» позволяет утверждать, что здесь Грибоедов намерен был показать, как даже справедливый гнев матери против бесчинств крепостников, при индивидуалистическом способе ее действий, питаемом чувством мести, лишь множит сумму зла в мире.

Во всех своих драматических начинаниях последних лет Грибоедов стремился перейти к анализу явлений в их внутренней противоречивости, в движении этих противоречий, пытался проникнуть в связь даже далеких, на первый взгляд, друг от друга характеров и событий. Поиски автора «Горя от ума» шли на магистральных путях развития литературы. Ведь уже в «Евгении Онегине» Пушкин напряженно всматривался в происходившее и предстоявшее изменение разных начал онегинского характера и в то же время

[54]

постигал меру и существо воздействия на своего героя того самого общественного круга, который героем этим понят и осужден.

Во всех замыслах Грибоедова намечалось решительное нарушение классических единств, давало о себе знать стремление едва ли не каждый жизненный факт возводить к широчайшим, чуть не космическим морально-философским обобщениям. При этом Грибоедову, естественно, становилось тесно в обычных для того времени рамках стиховой драмы. В «1812 годе» взамен традиционного александрийского стиха мы встречаемся уже с белым пятистопным ямбом. Из «Родамиста и Зенобии» вообще никакие стихотворные тексты не известны.

Сейчас трудно сказать, возможно ли было в пору, когда жил Грибоедов, на той ступени развития общественной мысли и реалистического искусства, осуществление литературных замыслов, подобных грибоедовским. Но у автора «Горя от ума» они уже родились, и тем, что осуществление их ему не давалось, он мучился.

Продолжение раздумий, художественного поиска Грибоедова мы можем найти в XIX столетии у Лермонтова и у революционных демократов, у Достоевского и у Льва Толстого. Не из рук Грибоедова получили они вопросы, над которыми бились всю свою жизнь. Их ставила перед ними история. Но это нередко оказывались те самые вопросы — пусть по-новому повернутые

[55]

и по-новому значимые — на которых одним из первых, когда век был еще у начала, остановил свое внимание автор «Горя от ума».

Гоголь и Островский, развивая русскую драматургию дальше, наследовали грибоедовские завоевания.

Грибоедов стоял у истоков того процесса демократизации литературных форм русского стиха, который, неуклонно нарастая, шел на протяжении всего XIX столетия.

Многие и многие из выражений, родившихся на свет в «Горе от ума», настолько вошли в повседневную русскую речь, что стали от нее неотделимы. Представить себе ее без них невозможно.

Спустя почти полтораста лет после появления комедии ее характеристики и оценки несут свою общественную службу, остаются оружием в борьбе.

И вновь и вновь звучит со сцены грибоедовское слово, все новые и новые поколения волнуются волнением Чацкого и — в еще большей степени — человека, давшего ему художественное бытие.

Так жил и живет Грибоедов.

Я. Билинкис

[56]

Цитируется по изд.: Грибоедов А.С. Избранные произведения. М., 1961, с. 5-56.

Вернуться на главную страницу Грибоедова

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС