Загоскин Михаил Николаевич

1789-1852

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

Михаил Николаевич Загоскин

М.Н. Загоскин. Иллюстрация С.Ю. Ермолова.

Проскурин О.А.

«Малая проза» Михаила Загоскина

Для современного читателя М. Н. Загоскин—прежде всего автор знаменитого «Юрия Милославского» и чуть менее знаменитого «Рославлева». Читатели 1810—1820-х годов знали другого Загоскина — популярного драматурга, автора остроумных комедий «Добрый малый», «Господин Богатонов, или Провинциал в столице», «Благородный театр»... Но был еще и третий Загоскин—автор повестей и очерков, мастер малых повествовательных форм. Эти его опыты не пользовались среди современников и потомков такой известностью и популярностью, как исторические романы и сатирические комедии. Однако сам Загоскин «малую прозу» любил и обращался к ней на протяжении всей своей творческой жизни.

Многие из повестей и очерков мыслились автором как вещи экспериментальные и «эскизные», как заготовки для будущих «капитальных» сочинений. Но' Мы знаем, что скромные этюды порою лучше выражают личность художника, чем грандиозные картины, подчиненные канонам и правилам.

* * *

Иллюстрация С.Ю. Ермолова.

Судьба первоначально не была благосклонна к будущему автору «Юрия Милославского». Юный Загоскин, прибывший в 1802 году из пензенского захолустья в столицу искать счастья, сразу же вынужден запрячься в канцелярскую лямку. Начинается многолетняя нудная служба — в незначительных должностях, с мизерным жалованьем. На сколько-нибудь существенную финансовую помощь из дому рассчитывать не приходилось. Потомок славного Шавкала Затора, Загоски тож, гордившийся «древностию рода своего» (Ф. Вигель), оказывается бедным чиновником, полуразночинцем по своему положению, бытовому укладу и мироощущению (чего стоит рассказ сына писателя о том, как молодой Загоскин обогревает свою промерзшую квартирку деревянными стульями!).

Привычные стереотипы восприятия подсказывают нам, что «бедный чиновник» должен либо покорно мириться со своей участью, либо «бунтовать» (хотя бы так, как Самсон Вырин). Но в начале XIX века был возможен и еще один путь: попытаться «с бокового входа» войти в ту дворянскую культуру, от которой волею исторических обстоятельств оказался отторжен. Именно этим путем пошел Загоскин, едва вступив на литературное поприще.

[05]

Чтобы приобрести сколько-нибудь устойчивое положение в словесности, требовалось связать свое имя с одной из авторитетных литературных партий (для бедного чиновника и в литературе оставалось непреложным известное правило: «Ведь надобно ж зависеть от других»). Загоскин выбирает консервативную и сановную «Беседу любителей русского слова». Он пишет «Комедию против комедии» — пьеску, поддерживающую маститого драматурга А. А. Шаховского в его борьбе с карамзинистами. Поддержка была встречена благосклонно: перед начинающим автором открывается столичная сцена (Шаховской пользовался в театральном мире большим весом), сам адмирал Шишков демонстрирует ему свое расположение.

Однако подлинной близости с «Беседой» у Загоскина не возникло. Литературная программа «беседчиков» ему, по сути, чужда. Мечты о «высокой» словесности, рассуждения о «славено-российском» языке — все это для него тарабарская грамота, чересчур абстрактные и туманные проблемы. Молодой литератор слишком прочно стоит на земле, чтобы интересоваться такими вещами. Его влекут к себе жанры, которых и «беседчики» не жаловали, — бытовая комедия, очерк, сатирическая повесть. В подобных интересах по-своему выразился тогдашний «демократизм» Загоскина: в начале XIX века соответствующие жанры в основном были уделом мелкотравчатых литераторов, находившихся на периферии дворянской культуры.

Союз Загоскина с «Беседой» во многом объясняется не столько общими симпатиями, сколько общими антипатиями. У них был один враг — писатели-карамзинисты. Молодой литератор-чиновник видит в карамзинизме искусство праздных и обеспеченных дворян, которые вдохновенно творят некий иллюзорный мир, льют слезы над придуманными ситуациями и надуманными проблемами, в то время как мир «существенности» (для Загоскина весьма ощутимый!) обходится с пренебрежением. Да и главная цель словесности — исправление нравов — ими, похоже, забыта...

Литературная деятельность молодого Загоскина развертывается под знаком борьбы с карамзинизмом. Воинственным духом проникнута и повесть «Неравный брак» — наиболее значительное прозаическое сочинение Загоскина 1810-х годов.

«Неравный брак» строится на эффекте обманутого ожидания. Сначала повесть обещает быть традиционно-чувствительной: сами имена действующих лиц — Лиза и Эраст — отсылали к знаменитой «Бедной Лизе» Карамзина, «эталону» жанра. На мелодраматические стереотипы настраивала завязка — рассказ о злой воле родных, разрушающих союз любящих сердец и бросающих бедную Лизу в объятия старика-богатея. Но сентиментальные шаблоны тут же ломаются: повесть оказывается не подражанием, а альтернативой сентиментальной прозе.

Любовная коллизия вытесняется на второй план сатирическими зарисовками дворянского быта. По сути дела, именно этот быт превращается в «главного героя» повести.

Самим автором сатирический бытовизм «Неравного брака» истолковывался как результат следования жизненной правде. Упреждая упреки в наклонности к «низким» предметам, Загоскин провозглашает: «...я намерен был описывать свет и людей точно таковыми, каковыми они есть; я не хотел, подобно многим романистам, выводить на сцену вместо обыкновенных людей мечтательные существа, имеющие бытие в одном воображении автора, не хотел описывать характеры, кото-

[06]

рых вы не встретите в нашем отечестве. Я желал... взглянуть мимоходом, вместе с читателем, на образ жизни богатого и скупого помещика, которых, скажу вам потихоньку, есть много, очень много на нашей матушке святой Руси».

Этот манифест говорит нам о том, что Загоскин присоединяется к давней традиции сатирико-бытовой прозы, отталкивающейся от сентиментальной и пред-романтической линий в литературе. Еще в самом начале XIX века Н. Остолопов — характерный представитель этой традиции — писал в предисловии к своей юношеской повести «Евгения, или Нынешнее воспитание» (1803): «С некоторого времени все почти наши авторы пишут жалостное, печальное; все проливают чувствительные слезы и заставляют других плакать, как будто и без них мало у нас горестей. Но я не хочу им последовать, не буду водить читателя по кладбищам и пустым избушкам, а поведу его туда, где живут люди». Литературный генезис Загоскина достаточно очевиден.

Залогом «правдивости» повести должна была служить и ее своеобразная биографическая основа. В 1815 году Загоскин, подчиняясь воле родителей, был помолвлен на девушке, к которой не чувствовал ни малейшей склонности (как, впрочем, и она к нему). Помолвку удалось расстроить, и в 1816 году Загоскин женится на А. Д. Васильцовской, побочной дочери бригадира Новосильцова. Брак состоялся только благодаря воле и энергии невесты: Новосильцов желал для дочери более выгодной партии. Когда все треволнения оказались уже позади, счастливый супруг мог позволить себе «проиграть» на бумаге иной вариант судьбы: что было бы, если... Ну, а богатый материал для изображения домашнего быта невежественного помещика давали пензенские впечатления.

Но все-таки «жизненная правда» повести Загоскина весьма относительна. Быт трактуется в ней исключительно и только как низкий быт; единственный способ его изображения  — карикатура и осмеяние. «Реальность» во многом оборачивается литературщиной: герои повести словно взяты из сатирических журналов и комедий XVIII века. Не случайно одного из помещиков сам автор именует «точной копией Скотинина». С известными оговорками эту характеристику можно перенести и на господина Славолюбского, для которого скотный двор — «средоточие всех радостей и наслаждений».

Низкий быт осмеивается не для того, чтобы противопоставить ему идеальную норму разума (как бывало в сочинениях просветителей XVIII века) — всякие умозрительные теории Загоскину чужды и непонятны. Повествование имеет куда более практическую цель: из него должны извлекаться уроки житейской мудрости. К примеру, Загоскин лукаво объясняется с «прекрасной читательницей», возмущенной тем, что автор без должного осуждения описывает неверность молодой супруги, — и тут же выводит «урок» для «престарелых людей, которые ... имели дурачество жениться на 18-летней девушке». Разговор о несчастной участи молодой супруги тут же дает повод для следующего «урока» — на этот раз для «отцов, матерей и жадной толпы родственников». Так воплощается в «Неравном браке» нехитрая философия Загоскина — философия житейского здравого смысла, отступления от которого чреваты всякими бедами и несчастьями...

При всем своем несовершенстве первый повествовательный опыт имел для Загоскина немалое значение. Отсюда, от «Неравного брака», Идут и бытовизм, и практический морализм — то, без чего творчество

[07]

Загоскина представить практически невозможно. Заслуживает внимания и «театральная» поэтика повести: здесь и «сценическая» композиция (повествование строится как цепочка сценок), и прием «театра в театре» (свидание Лизы и Эраста, созерцаемое Славолюбским и гостями), и фарсовый комизм (сцена пожара). Все это своеобразные заготовки для будущих комедийных опытов. Но, помимо того, театральное начал о станет важным компонентом поэтики прославленных романов Загоскина (прежде всего «Рославлева») и его поздних очерков.

Иллюстрация к книге «Рославлев»

* * *

В 1820-х годах Загоскин с удвоенной энергией прокладывает путь к вершинам российского Парнаса. Переселившись в 1820 году в Москву и вращаясь теперь в московской литературно-театральной среде, он мечтает составить себе имя большой стихотворной комедией (прозаические комедии, писавшиеся Загоскиным прежде, рассматривались традиционной жанровой теорией как нечто заведомо «второсортное»), Загоскин, абсолютно глухой к звучанию поэтического слова (что единодушно подтверждается мемуаристами), начинает усиленно осваивать механизм стиха. Когда его первые стихотворные опыты встречаю т одобрение и поддержку Н.И. Гнедича, былого сослуживца по Публичной библиотеке, тридцатидвухлетний «новорожденный поэт» приходит в неподдельный восторг. Сообщая петербургскому другу о начале работы над стихотворной комедией «Благородный театр», Загоскин шутливо (но по сути — вполне серьезно!) именует свой труд «великим подвигом» и сравнивает его... с гнедичевским переводом «Илиады» Гомера! Для него овладение поэтической формой и утверждение себя в авторитетном драматическом жанре — именно «великий подвиг», преодоление некоего барьера на пути к литературной славе, подобно тому как сдача экзамена на чин коллежского асессора — преодоление барьера на пути к жизненному благополучию, независимости, высокому социальному статусу. (Характерно, что преодолевать оба «барьера» Загоскин готовится одновременно.)

Но к тому времени, когда «Благородный театр» был завершен, старая литературная иерархия уже утратила былую авторитетность. В моду входит историческая проза. Вся Россия взахлеб читает романы Вальтера Скотта. В «вальтерскоттовской» манере пытаются писать свои повести А. Бестужев и А. Корнилович. На требования времени живо откликается и Загоскин. Именно ему суждено было стать автором первого русского исторического романа.

Успех «Юрия Милославского» превзошел все ожидания. Роман принес Загоскину то, чего не могли дать все его комедии, — известность, славу, наконец, деньги. Сравнительно малоизвестный литератор стремительно выдвигается в ряд первых русских авторов. Журналы расточают ему похвалы. Пишут комплиментарные письма Пушкин и Жуковский... Это был триумф!.. Второй роман — «Рославлев» — озарен лучами славы первого; Загоскин получает за него 40000 рублей — вещь неслыханная в летописях русской книжной торговли! Литературный успех во многом определил успехи служебные: «Юрий Милославский» понравился императору, и это обернулось назначением Загоскина сперва управляющим (1830), а затем и директором московских театров. В 1831 году Загоскин был пожалован званием камергера двора.

[08]

Пойле трех первых романов (в 1833 году появляется «Аскольдова могила») возникает потребность передохнуть и создать вещь в более «легком» роде — нечто вроде интермедии на театре. Так появляется повествовательный цикл «Вечер на Хопре» (частично опубликован в 1834, полностью в 1837 году).

Но теперь и «интермедия» должна демонстрировать высокий литературный статус сочинителя, подтверждать его право на место в ряду первых отечественных писателей. Загоскин изо всех сил старается, чтобы «Вечер на Хопре» выглядел как «остромодная» вещь. В начале 1830-х годов в моде «страшные» произведения — с фантастикой, инфернальными силами, привидениями, «животным магнетизмом» и всевозможными таинственными явлениями — и Загоскин делает фантастику тематическим стержнем цикла; таинственного и ужасного там хоть отбавляй. С интересом читаются повести на фольклорной основе — с колдунами, нечистой силой, народными суевериями и сказочными сюжетами — и Загоскин обильно уснащает «Вечер на Хопре» фольклорными образами и мотивами. Знамение времени — повествовательные циклы с несколькими рассказчиками и образом простодушного повествователя в центре (вспомним хотя бы «Повести Белкина» Пушкина, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, «Пестрые сказки» Одоевского) — и «Вечер на Хопре» будет строиться именно как такой цикл...

Но все-таки «Вечер на Хопре» — больше чем сочинение эпигона, ловко эксплуатирующего модные темы и приемы в расчете на успех у невзыскательного читателя. Здесь есть и особое видение мира, и особое отношение к этому миру. «Вечер...» создается уже опытным историческим романистом, и это постоянно чувствуется. Фантастический материал «вдвинут» Загоскиным в русскую бытовую обстановку. Автор стремится окрасить повествование «местным» и «историческим» колоритом. Все события имеют четкую временную и пространственную приуроченность: рассказчики встречаются в 1806 году, в деревушке, расположенной в Сердобском уезде Саратовской губернии; каждая из рассказанных новелл в свою очередь отнесена к определенной исторической эпохе. Загоскин пытается точно обрисовать исторические подробности: им тщательно выписываются быт и нравы старой русской провинции, характеризуются ее умственные интересы и литературные вкусы («готические» романы Радклиф и повести мадам Жанлис, с жадностью читаемые немногочисленные русские журналы), даже воспроизводятся характерные словечки из местного диалекта.

Но этими внешними признаками история в общем-то исчерпывается. Под «исторической» оболочкой просматривается иной мир — мир утопии. Надо сказать, что тяготение к созданию утопий было отличительной чертой тогдашнего литературного сознания. Достаточно вспомнить Гоголя с его «Вечерами...». Но если Гоголь создает утопический мир фольклоризованной народной Малороссии, то Загоскин предлагает читателю утопическую картину русской стародворянской жизни. Взгляд Загоскина на мир со времен «Неравного брака» качественно изменился, ибо изменился сам Загоскин. Он наконец-то занял подобающее место в дворянской культуре. Поместный мир вызывает теперь откровенную симпатию. Стародворянский быт в «Вечере на Хопре» — предмет искреннего любования, которому нимало не мешает мягкая, добродушная ирония. Даже живописные картины «из жизни Суворова», украшающие жилище Ивана Алексеевича Асанова, самой своей беспомощностью вызывают у рассказчика какое-то умиление. Да

[09]

и люди на Хопре собрались на редкость привлекательные: к примеру, сердобский исправник таков, что «все помещики его любили, казенные крестьяне молились за него богу, а воры, плуты и пьяницы боялись как огня». Из деревушки на Хопре творится что-то вроде «доброй, старой Англии» на русский лад.

И вот здесь, в доме эксцентрического, тоже на английский манер, помещика Асанова собирается компания респектабельных сельских джентльменов, которые возле уютного пламени камелька, при шуме осеннего дождя, занимают друг друга страшными историями. Так в цикл вводится фантастическая тема, которая займет в нем центральное место.

Первоначально все тайны и чудеса подаются в лукаво-ироническом освещении. Сам повествователь предстает перед читателем как простодушный «охотник до страшных историй»; его наивные попытки «испытать» на себе что-нибудь чудесное и сверхъестественное то и дело заканчиваются конфузом. Да и шутливое сравнение дома Асанова с Удольфским замком и Грасфильским аббатством отнюдь не настраивает читателя на серьезный лад (Удольфский замок — в Сердобском уезде!). Первые из рассказанных историй также выдержаны в ироническом ключе. Чудеса в них оказываются результатом мистификации. «Пан Твардовский» — пересказ старинной сказки В. Левшина «Повесть об Алиоше Поповиче...», с одной, впрочем, поправкой: все ужасы, которые Алеше довелось пережить наяву, у Загоскина превращаются в хитрую проделку польского шляхтича. Второй рассказ — «Белое привидение» — история в духе итальянских ренессансных новелл о ловких влюбленных (едва ли случайно действие рассказа происходит в Италии!).

Но уже третья история — «Незваные гости» — сложнее по смысловой структуре. Жанровые источники этой истории — фольклорные рассказы о встречах с нечистой силой (былички). Сохраняются основные атрибуты жанра (отступление от «правильного» поведения как причина появления нечистой силы). В духе былички рисуются и гости с того света: в них нет ничего демонического, инфернального, на первый планвыступают отталкивающие черты физического безобразия — и только. По тону рассказ скорее забавен, чем ужасен. Но что-то все же мешает воспринимать его как простое изложение забавного «суеверия». Это «что-то» — двойная мотивировка. Необычное событие получает одновременно «реальное» и фантастическое истолкование. Читателю предоставляется право выбирать между тем и другим, однако вещь строится так, что второе (ирреальное) истолкование кажется, как это ни парадоксально, «правдоподобнее» и предпочтительнее. В этой забавной повести намечается переход к серьезному восприятию фантастики.

В следующих рассказах такое восприятие оказывается господствующим: ирреальное явно главенствует над бытом и в «Концерте бесов» — прихотливой новелле в манере Гофмана, и в «Двух невестках» — поучительной истории о «сродстве душ». И вот, наконец, последняя история — «местное предание о колдуне-чернокнижнике и разбойнике Глинском, о его договоре с дьяволом и ужасном «ночном поезде». Здесь уже происходит прямое вторжение фантастического мира в действительность: страшный кортеж мертвецов прибывает к дому, где собрались рассказчики!.. Но когда перепуганные гости Асанова все-таки решаются дать отпор нежданным посетителям, от «ночного поезда» не остается и следа. Итак, цикл завершается как будто посмеянием суеверий. И, выходит, прав один из рассказчиков, скептик Заруц-

[10]

кий, как-то иронически заметивший: «Знаете ли, до какой степени может иногда приготовленное к чудесам воображение обманывать все наши чувства?»... Однако эпилог (в котором сообщается о таинственном явлении к Заруцкому умершей невесты) вновь круто меняет смысловую интенцию произведения. Оказывается, что истина не на стороне скептиков, уповающих на «просвещение», а на стороне наивного рассказчика, в самом начале «Вечера на Хопре» провозгласившего: «..Я еще не знаю, кто больше ошибается, тот ли, кто верит всему без разбора, или тот, для которого все то вздор, чего нельзя изъяснить одними физическими законами природы».

Чудесному и необычному отводится законное место в жизни. Как ни странно это покажется, подобные представления были вполне обычными у тогдашней образованной публики, и в частности в ближайшем окружении Загоскина. Яркая тому иллюстрация — записки приятеля Загоскина М. А. Дмитриева. Из них мы узнаем, что чудесное встречается в жизни если не на каждом шагу, то все же достаточно часто. В сибирской глуши старичок-швед по звездам определяет, кто будет царствовать после Екатерины II (вплоть до Александра III) и какой характер будет иметь каждое из царствований; драгоценный камень, выпавший из императорского венца во время коронации, предвещает великие беды от правления Николая... Сам автор наделен «способностью предугадывать» и точно предсказывает время кончины своей жены... На таком фоне не кажется чем-то уникальным и отношение к чудесному у Загоскина. Но то, что у Дмитриева, штудировавшего Шеллинга и масонские трактаты, получает философско-мистическое обоснование, у Загоскина выступает в наивно-житейской форме. Тайны, не подвластные «физическим законам природы», в общем-то не вносят особого дискомфорта в привычный жизненный уклад. Рассказы, объединенные в «Вечере на Хопре», должны показать, что ирреальное — необходимый и в своем роде естественный (а потому вовсе не такой уж страшный!) элемент бытия. Загоскин и на границе с «безднами» остается неисправимым оптимистом.

* * *

В феврале 1842 года Загоскин после долгих просьб был отставлен от поста директора московских театров (который с каждым годом тяготил его все более и более) и назначен на необременительную и почетную должность директора Оружейной палаты. К тому времени он имел уже чин действительного статского советника (генеральский!), прочное положение в обществе и столь же прочные консервативные убеждения. Взгляды, вкусы, пристрастия и предрассудки позднего Загоскина наиболее полно воплотились в четырехтомной книжке «Москва и москвичи» (первый «выход» — 1842-й, последний, четвертый — 1850-й; судя по всему, автор намеревался продолжить издание).

В эту пору русская литература переживает кратковременный, но бурный расцвет «физиологического очерка». Украшенные политипажами выпуски «Наших, списанных с натуры русскими» (1841) А. Башуцкого стремительно разошлись и вызвали к жизни целый легион подражателей. «Физиологии» пишут все — от Булгарина до Некрасова. Все взапуски «анатомируют» типы — дворника, извозчика, шарманщика, петербургского немца, провинциала... Загоскин и здесь не остается в сто-

[11]

роне от духа времени. Но все же связь его с «физиологиями» — чисто внешняя. В модной упаковке читателю преподносился достаточно добротный, но все-таки уже выходивший из употребления товар.

Прежде всего бросается в глаза, что во всех четырех «выходах», практически нет физиологических очерков в точном смысле слова. В жанровом отношении «Москва и москвичи» — своеобразная амальгама. Здесь и драматические сценки, порою снабженные грифом «Сцены из домашней и общественной московской жизни» (некоторые из этих «сцен» были вскоре превращены автором в самостоятельные пьесы), зарисовки нравов, цикл рассказов-анекдотов «Осенние вечера», наконец, всякая всячина — статистические и исторические заметки, «Характеры», подслушанные разговоры (все это вошло в рубрику «Смесь»). Весь этот разнородный и пестрый материал скреплен образом повествователя — Богдана Ильича Бельского.

Образ Бельского корнями своими уходит в пору литературной молодости Загоскина. В 1810-х годах в большой моде были книги французского нраво-описателя Г. Жуи «Антенский пустынник», «Гвианский пустынник» и им подобные. Жуи наперебой подражают русские авторы. Ближайший друг Загоскина П. Корсаков издает журнал «Русский пустынник» (в журнале, впоследствии переименованном в «Северный наблюдатель», активно сотрудничает Загоскин. Под влиянием Жуи написаны и ранние нравоописательные очерки).

Образ «пустынника» имел свои устойчивые атрибуты: это человек преклонных лет, многоопытный и разумный, ироничный и наблюдательный консерватор, знающий истинную цену модным новинкам. Он принципиально удаляется от ш ума света и взирает на суету мирскую чуть со стороны (Шоссе д'Антен — предместье Парижа; русские пустынники тоже селятся то в Лужниках, то на Васильевском острове). Все перечисленные атрибуты присутствуют и в образе Б. И. Бельского. Это пожилой холостяк, не одно десятилетие живущий в переулке у Пресненских прудов (в ту пору — далекая московская окраина), добродушный резонер и симпатичный «старовер»... Образ Бельского оказывался старомодной, но удобной маской, которая мотивировала и содержание, и самый тон рассказа. Но одним маскарадом дело не ограничивалось.

Воспоминания Загоскина-сына и М. А. Дмитриева показывают, сколь унизительную и комическую роль доводилось порою играть на административном поприще прославленному драматическому писателю 1. Мечты Загоскина об отставке или хотя бы о более спокойной службе приобретают характер некоего томления по идеалу. Этот идеал независимой, покойной и уединенной жизни й был воплощен в образе Б. И. Бельского в той беспримесной, « сублимированной » форме, которая недостижима в низкой действительности...

Среди многочисленных откликов на «Москву и москвичей» (в основном — сочувственных) выделяются два любопытных суждения.

____

1. С. М. Загоскин по долгу службы в течение нескольких десятилетий собирал материалы для биографии Николая I. За это время он, видимо, настолько проникся своим «предметом», что «великодушным поступком его величества» или доказательством «милостивого расположения» почитал самые оскорбительные и казарменные выходки императора. Приведенные мемуаристом факты говорят за себя красноречивее, чем верноподданнические комментарии к ним.

[12]

Первое из них принадлежит В.Г. Белинскому. По мнению критика, «произведение Загоскина, несмотря на все свои достоинства, вполне оправдывающие Славу его сочинителя, имеет тот весьма важный недостаток, что в нем нет ни Москвы, ни москвичей». Второе суждение высказано литературным антагонистом Белинского — М. А. Дмитриевым. В своих воспоминаниях о Загоскине он пишет: «В его книжках «Москва и москвичи» не видно ни Москвы, ни москвичей; это какие-то люди; из другого мира. Он не изображал, а сочинял нравы, да потом их и осмеивал».

В этих отзывах есть немалая доля истины. Действительно, в «москвичах» Загоскина тщетно было бы искать примет времени, отпечатка эпохи 40-х годов, Загоскину совершенно чужд взгляд на современника как на социальный или хотя бы профессиональный тип, сформированный историей. Во вступлении к циклу устами Б.И. Бельского провозглашено: «Москва богатый, неисчерпаемый рудник для каждого наблюдателя отечественных нравов». Но тут же выясняется, что «отечественные нравы» понимаются автором как набор вневременных «элементов», к коим принадлежат хлебосольство, сметливость, страсть к псовой охоте, щегольство, ученость, невежество — и проч., и проч. Эти же свойства обнаруживаются и в москвичах 1820-х, и 1810-х, и 1790-х годов — и так до бесконечности. Метод Загоскина, отразивший ранний этап развития исторического сознания в России, в 40-е годы выглядел явно архаично.

Из комбинации извечных «свойств» уже нельзя было создать характер современника. На фоне московских декораций разыгрываются сценки, в которых действуют герои, подобные персонажам ранних комедий Загоскина: распутный дворянин, космополит, восхваляющий все западное и бранящий все отечественное, чудак-антикварий, барин-самодур, патриархальные мужички... Перед нами своеобразный театр марионеток, те самые вымышленные нравы, о которых едко писал М. Дмитриев. Если поверить С. Аксакову и принять за истину, что москвичи узнавали в некоторых персонажах своих знакомых, то это происходило, конечно, совершенно так же, как в старинных комедиях: угадать в условном и искусственном персонаже «портрет» реального лица помогала какая-нибудь внешняя деталь, а никак не глубина и полнокровность образа.

Еще одна характерная особенность «Москвы и москвичей» — их морализм, В очерках морализируют все — от мужичка-извозчика до камергера, хотя пальма первенства отдана здесь, конечно, Богдану Ильичу Бельскому. Всякое путешествие по Москве, всякая сценка: дают ему обильный материал для поучений, проникнутых консервативно-патриархальным духом. Так, посещение Нескучного приводит к выводу, что бессмысленно пытаться заполнить пропасть между понятиями простолюдина и дворянина и что для мужика потребно одно «просвещение» — религия. Гулянье в Сокольниках оборачивается целым каскадом подобных умозаключений: что парижские моды не соответствуют нашему климату и являются плодом рабского подражания; что не всегда следует доверять «общему мнению»; что «умеренное употребление вина не только не вредно, но даже полезно», но что тем не менее нужно всячески приветствовать распространение у нас чая, ибо «умеренность

[13]

редко бывает добродетелью русского человека»... После Лермонтоваи в одно время с «натуральной школой» это звучало по крайней мере наивно.

* * *

Уже во второй половшіе XIX века Аполлон Григорьев, весьма сурово оценивший охранительную идеологию Загоскина, определил бесспорные достоинства его сочинений: «комический талант», «добродушный юмор», «жар увлечения», «своего рода поэтическая манера». Все эти качества соседствуют у писателя с другими, которые принято считать недостатками, — с морализмом, прямолинейностью, доктринерством и консерватизмом. Читатель волен принимать одно и отвергать другое. Но он должен ясно понимать, что одно без другого в творчестве Загоскина не существует — как, наверное, и во всяком сколько-нибудь значительном явлении культуры.

О. А. Проскурин.

[14]

Цитируется по изд.: Загоскин М.Н. Избранное. М., 1988, с. 5-14.

Вернуться на главную страницу М.Н. Загоскина

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС