Ручьев (Кривощеков) Борис Александрович

1913-1973

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Борис Ручьев

Ручьев (Кривощеков) Борис Александрович.

Ручьев (псевд.; наст. фам. Кривощеков) Борис Александрович [02.(15).06.1913, ст. Еткульская Уфимской губ. – 24.10.1973, Магнитогорск), русский поэт, член СП СССР (1934). Делегат 1-го Всесоюзного съезда писателей СССР, лауреат Государственной премии РСФСР им. М. Горького (1967), кавалер 2 орденов Трудового Красного Знамени. Родился в семье учителя. В конце 20-х годов переехал в Курган, где учился в школе-девятилетке и посещал “Литературные четверги” при газете “Красный Курган”. Эта газета в 1928 году опубликовала его первые стихи. В 1930 году после окончания школы уехал в Магнитогорск. Работал плотником, бетонщиком на строительстве, затем журналистом в комсомольской газете, продолжая заниматься литературным творчеством. Ручьев стал членом литературной бригады им. М. Горького, публиковал свои стихи во многих газетах, журналах, альманахах и сборниках.

В 1933 году в Свердловске вышла 1-я книга его стихов “Вторая Родина”. В том же году ее переиздали в Москве. В 1935 году Ручьев переехал в Свердловск, сотрудничал в газетах, в журнале “Штурм”. Заочно учился в Литературном институте им. А. М. Горького. В эти годы Ручьев много писал, мечтал издать 2-ю книгу, но по клеветническому доносу был необоснованно репрессирован и на долгие годы сослан в тайгу Оймякона. В 1942 году Ручьев написал поэму “Невидимка”, посвященную Великой Отечественной войне, участвовать в которой с оружием в руках был лишен права. В 1957 году после реабилитации вернулся в Магнитогорск. С 1958 года вышло более 20 поэтических книг, появились многочисленные публикации в газетах и журналах. За книгу “Красное солнышко” и поэму “Любава” Ручьев присуждена Государственная премия. В 70-х годах получил известность спектакль челябинского студенческого театра-студии “Манекен” по поэме Ручьева “Любава”, посвященной строителям Магнитки.

З. Е. Прокопьева

Источник: ЭНЦИКЛОПЕДИЯ "ЧЕЛЯБИНСК" (Челябинск: Энцикл. / Сост.: В. С. Боже, В. А. Черноземцев. - Изд. испр. и доп. - Челябинск: Каменный пояс, 2001. - 1112 с.; ил. ISBN 5-88771-026-8)

Ручьёв Борис Александрович (настоящая фамилия Кривощеков; псевдонимы: Б. В.; Б. Рез; Б.Руг.; К.Васильев; Обручев; С.Обручев) [2(15).6.1913, слобода Еткульская (под Челябинском); по др. данным в г.Троицке Оренбургской губ.— 24.10.1973, Магнитогорск] — поэт.

Происходил из интеллигентной семьи, отец был школьным учителем, известным фольклористом и этнографом. Ручьёв вырос в деревне. С детства писал стихи. Первые произведения опубликованы в газете «Красный Курган» (1928). После окончания школы приехал на строительство Магнитки. Работал бетонщиком, плотником. В Магнитогорске при редакции газете «Магнитогорский рабочий» существовали литературной группы «Буксир» и «На смену», а также литературный журнал «Штурм» и литературная газета Там начинали свой путь А. Авдеенко (автор романа «Я люблю» и автобиографической повести «Отлучение», где показаны негативные стороны общественно-литературной жизни 1930-х), поэты К. Мурзиди, Я. Вохменцев, К. Реут, В. Губарев, среди прозаиков пользовались авторитетом П. Бажов, Аграфена Кореванова и др. Словом, молодой Ручьёв попал в достаточно обширную литературную семью. В своем большинстве это были рабочие и выходцы из деревень. Ручьёв в душе считал себя деревенским. Город он полагал своей «второй родиной».

Свою первую книгу Ручьёв назвал «Вторая родина» (1933, издана в Свердловске и в том же году в Москве). В ней чувствуется свой голос, пафос первых пятилеток, искреннее упоение успехами строительства социализма. Тогдашние стихи Ручьёва сейчас читаются как факты трудной, а в восприятии поэта и многие его сверстников романтической биографии. Вместе с тем, при всей своей репортажности и документальности, они лиричны, напевны и задушевны — в них иногда слышны, особенно когда речь идет о рабочих, пришедших на стройку из деревень, есенинские ноты.

В 1934 Ручьёв принимал участие в работе I Всесоюзного съезда советских писателей. После выхода первой книги он стал испытывать нечто вроде творческого кризиса: поэт почувствовал ограниченность словаря, почерпнутого из обыденной речи строителей, трафаретность самих романтических оборотов. Но кризис длился недолго. Циклы «Девушки-подружки» и «Соловьиная пора» — лучшее из написанного Ручьёвым в 1930-е. Народная поэтика, отчасти частушечный ритм, жизнерадостность — вот приметы его новых стихов.

Ручьёв заочно учится в Литературном институте им. М. Горького. К концу 1930-х Ручьёв уже сформировался как оригинальный поэт. Но в 1937 по ложному доносу он был арестован и сослан на Колыму. На некоторое время, придавленный бедой и несправедливостью, стих его замолчал. Когда началась война, Ручьёв стал рваться на фронт. Ему отказали. И вот тут-то, прикоснувшись к общенародному горю, вскипели стихи. «Стихи о далеких битвах» — первые из написанных на Колыме, в февр. 1942. Он писал много — и лирических стихов, и лирическую публицистику, пока, наконец, не перешел к крупному жанру, составившему впоследствии его подлинную и заслуженную славу: он стал писать поэмы. Конечно, ничто из написанного тогда не могло быть опубликовано (автор был осужден).

Поэма «Невидимка» (1942) посвящена войне, как он представлял ее себе по газетным сообщениям, а поэма «Красное солнышко» (1943-45) — людям, лишенным возможности воевать, но остающимся верными своей воюющей Отчизне, несмотря на постигшее их несправедливое наказание. В обеих поэмах, масштабных и глубоко трагедийных, Ручьёв широко прибег к устному народному творчеству. Он использовал при этом и достижения близких ему учителей — поэтов А. Прокофьева (бывшего когда-то редактором его первой книжки) и М. Исаковского. В «Невидимке» главными героями являются партизаны. А в «Красном солнышке» Ручьёв приоткрыл тюремную сторону своей жизни. Перед читателем предстает лагерь, жизнь заключенных, но через всю поэму проходит лирически напряженная и неизменно окрашенная в трагедийные тона патриотическая тема. Естественно, что и «Невидимка» и «Красное солнышко» появились в печати лишь через много лет после войны: «Невидимка» — в 1958, а «Красное солнышко» — в 1960. Эти произведения, хотя и были опубликованы позднее, по праву можно считать явлениями поэзии военных лет.

В 1957 Ручьёв был реабилитирован. В 1958 вышла вторая книга стихов — «Лирика», затем — «Стихи и поэмы» (1963), «Магнит-гора» (1964), «Поэмы. 1933-1962» (1967), «Стихотворения» (1967). Наиболее крупным по замыслу произведением последних лет жизни Ручьёва была поэма «Любава». Главы из нее печатались в различных изданиях начиная с 1958. Ручьёв развернул в своем произведении, автобиографическом по материалу, достаточно объемную панораму жизни, включая и строительство Магнитки, и войну, и послевоенные годы. Отдельной книгой «Любава» вышла в 1963, а в 1967 за поэмы «Любава», «Красное солнышко» и другой поэт был удостоен Государственной премии РСФСР им. М.Горького.

Страница, вписанная Ручьёвым в советскую поэзию, дополняет наши представления о подлинном богатстве литературы советского периода.

А.И. Павловский

Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 3. П - Я. М., 2006, с. 237-238.

Стариков Д.

О Борисе Ручьеве и его книге

Что сердце? Сердце — воск. Когда ему блеснет
Огонь сочувственный, огонь родного края,
Растопится оно и, медленно сгорая,
Навстречу жизни радостно плывет.

Н. Заболоцкий

Обилие значительных поэтических дебютов — одна из характерных черт того этапа в развитии современной советской поэзии, который набрал силу с «середины века», в пятидесятые — начало шестидесятых годов. Как при всяком дружном весеннем обновлении, далеко не все тут оправдало радужные надежды, — были и однодневки, и пустоцвет, и сорняк. Однако несомненна и серьезность наступивших перемен; со всей очевидностью она выразилась, в частности, уже в одном том, что некие новые качества, точно бы «на втором дыхании», обретали тогда и многие поэты, к тому времени известные не первое десятилетие.

Имя Бориса Ручьева в эту пору второго его вступления в поэзию было мало знакомо. Помнится, в одном из отчетов о встрече поэтов с читателями оно даже попало в перечень молодых. Между тем, когда в 1958 году в Челябинске была издана книга Ручьева «Лирика», — первая после долгого перерыва и сразу же ставшая заметным событием,— ему было уже сорок пять — возраст далеко не «молодежный» даже и по нынешним растянувшимся меркам.

«Дебют» этот оказался юбилейным: за двадцать пять лет до него в Свердловске, а затем и в Москве вышла книга стихов Бориса Ручьева «Вторая родина ». Россия деревенская строила Россию индустриальную. Строителем Магнитогорского металлургического комбината был и сам Ручьев. Молодой автор свежо и сильно, хоть и не окрепшим еще голосом, запел, заговорил о тех, кто станет с той поры главным его героем и с чьей судьбой навсегда сольется жизнь его

[222]

сердца и ума, а во многом и надолго — повседневный его труд и быт.

...Осенью 1941 года на Дальнем Севере после тяжелых ожогов при пожаре в тайге, преодолев острый кризис, заражение крови, едва избежав ампутации ноги, Ручьев, после вынужденного четырехлетнего перерыва, вновь начал писать.

Мы справедливо утверждаем, что в период Отечественной войны советская литература, проявив лучшие свои качества, накопленные прежде, развилась и обогатилась с новой силой. Неразрывная связь нашей поэзии с судьбой родного народа наглядно выявилась и в творчестве Бориса Ручьева, оказавшегося на грани жизни и смерти как раз в первые месяцы войны. Вот когда закладывались перемены, с полной явственностью выразившиеся полтора десятилетия спустя!

«...Душа не могла быть без святого, животворного чувства поэзии и, оживая, требовала слова, откровения, исповеди», — вспоминал

Ручьев двадцать лет спустя. В чувстве единения с Родиной, неотрывности своей судьбы от судьбы народа обрел он «второе дыхание». И когда в 1962 году с новой силой раскрылась тема рабочей юности в большом его поэтическом труде — поэме «Любава», еще отчетливей и бесспорней предстал перед нами сложный, прошедший качественно различные этапы, но органически цельный путь поэта, ознаменованный не только «прощаньем с юностью», но и новым возвращением к ней.

Еще в 1933 году, незадолго до московского переиздания «Второй родины», критик Алексей Селивановский в статье о трех представителях поколения рабочей молодежи в тогдашней нашей поэзии — Борисе Ручьеве, Аркадии Сухареве и Ярославе Смелякове — между прочим привел строки Николая Асеева:

Я тебя и никогда не видел,

только гул твой слышал на заре,

но я знаю: ты живешь — Овидий

горняков, шахтеров, слесарей!

[223]

Нет, критик вовсе не намеревался предугадывать Овидия в том или ином юном авторе, прямо говорил об их слабостях, о том, что они переживают пока лишь пору ученичества в литературе. Однако уже тогда он сумел по достоинству оценить их стихи как «своеобразный поэтический дневник молодого человека периода социализма». И притом именно как поэтический. Критик сумел увидеть, в частности по первой книге двадцатилетнего Бориса Ручьева, некоторые его коренные качества как поэта: «настоящую собранность мотивов, свое, особенное ядро идеи, если не продуманную, то инстинктивно выбранную дорогу».

«Инстинктивное» — может быть, в данном случае сказано не совсем удачно. Путь Ручьева с самого начала был проникнут глубокой сознательностью. Но верно тут главное: в его творчестве и жизни вполне естественно, самопроизвольно выявилось то, что у Пушкина называется «самостояньем человека». И в общем движении советской поэзии Ручьева не могли сбить никакие превратности судьбы; как поэт он всегда шел по ней, повинуясь зову сердца, руководствуясь личным разумением, словом, sponte sua, sine lege («по своей воле, не по предписанию»), если уж вспоминать античного поэта. Кстати, обращенные к нему пушкинские слова из элегии 1821 года «К Овидию» мог бы, притом со значительным приуменьшением пережитого, повторить и Ручьев: «Не славой — участью я равен был тебе», — как мог бы повторить от себя и другие ее строки, в особенности же знаменитую: «Суровый славянин, я слез не проливал»...

«Приписывая» здесь, таким образом, пушкинские слова нашему современнику, не могу вообще не заметить опасности подобных сопоставлений.

Опять пришло, опять настало время,

когда во всю писательскую прыть,

винясь и каясь, о рабочей теме

мы ежедневно стали говорить.

[224]

Опять мы ждем, достойного не видя,

что из цехов уже недальних дней

появится неведомый Овидий

с тетрадкою таинственной своей, —

напомнил нам лет пять назад Ярослав Смеляков о годах своей поэтической молодости. В этой прямой перекличке с былым предсказанием явственна ныне скептическая усмешка... Недаром, однако, в этом же стихотворении Я. Смеляков призывал нас в ожидании нового гения «не позабыть... о тех поэтах рабочего народа своего», которые честно делали и делают свое дело «в поисках добра и красоты».

Верно ведь и то, что неповторимость великого художнического подвига, вся огромность вклада в народную культуру, который внесен гениями до нас, не означает невозможности мерить собственные наши мысли и чувства, их гражданскую и нравственную направленность именно той, самой большой и строгой, «мерой высоты», какую дает нам классика.

Оттого-то, при всем сознании сравнительной скромности собственных свершений и сил, для современного поэта (сошлюсь здесь для примера на того же Я. Смелякова, а можно было бы сослаться и на добрый десяток других) естественна отчаянная решимость обратиться со своими стихами прямо к живому Пушкину: «пусть меня он сегодня судит, мой единственный судия». Оттого, скажем, и Тихонов, размышляя в 1944 году на тему «Пушкин и советская поэзия», подчеркивал плодотворность внутренней потребности «держаться в законах пушкинского стиха», притом «не только в традиции стиха» как такового, а именно «в направленности» поэтической работы. Потребности современной поэзии идти «пушкинскими дорогами», учиться у Пушкина «искусству правды».

Пушкинское в нашей поэзии живет и как действенный ее идеал, и в новых реальных его осуществлениях, притом порождаемых самой жизнью поэтов. Думаю, и в поэтической судьбе Бориса Ручьева нельзя в конце концов не осознать нечто немаловажное, даже

[225]

ключевое именно как развитие и укрепление в ней этого «пушкинского начала», притом выросшего на собственной, вполне самобытной почве и, пожалуй, тем-то особо и ценного, что самопорожденного. Отчетливо выраженная авторская индивидуальность, неповторимая, со своей сугубо личной судьбой, со своим характером, образом мыслей, стилем и манерой поведения, со своим кругозором и углом зрения. И в то же время — вернее, тем самым — выражение некоего общезначимого содержания, дающего «форму» чувствам, мыслям и чаяниям многих и многих других людей. Этот определяющий принцип всей новой, от Пушкина до наших дней, реалистической русской лирики просматривается в творческом наследии Бориса Ручьева весьма явственно. Это не заемное и не может быть заимствованным, даже и вышколенным,— это нажитое.

Смелое претворение автобиографического «материала» в поэзию, полагаю, и явилось одним из решающих достижений зрелого Ручьева, заново принеся поэту литературное и гражданское имя и новое, на сей раз довольно широкое и полное, признание. На самых эпичных произведениях его, предельно отстраненных, казалось бы, от биографических моментов, лежит печать индивидуальности характера и судьбы. И, с другой стороны, необыкновенно пристальное и углубленное (как сказано в поэме «Прощанье с юностью», «не раз и два, а двадцать раз и тридцать» ) вглядывание в собственную жизнь, стремление осмыслить свое, личное, и выразить его в стихах всегда освещено у Ручьева сознанием причастности «отчему дому», «всей неоглядной России». Его «я», неповторимый поэтический мир — это естественно и неизбежно «мы», «люди русские, простые, своим вскормленные трудом».

В разгар всенародной битвы Ручьев сумел осознать свое место вдали от нее как место в общем солдатском строю, подняться до реального ощущения, видения своей жизни в ее сущности, добраться через все труднейшие противоречия до ее «корня». Истинный поэт, точно откликаясь на блоковский призыв: «Сотри случайные черты, и ты увидишь: мир прекрасен!» — он нашел в себе душевные силы

[226]

преодолеть все, что заслоняет главное, и в то же время нимало не приукрасить действительности.

Широко раздвинув поэтический горизонт, ощутив себя частицей великой Родины, поэт все яснее видит то, что объединяет его с родным народом и сливает в движении истории его судьбу с судьбой тех, кто бьется на фронтах или кует в тылу оружие, ибо, вопреки несправедливости, в жизни и борьбе страны есть и его вклад. Он вложен «долей тонн» в фундамент социализма еще «в годы сотворенья» нового мира. Он вносится ежедневно, ежечасно и здесь, « у края родины, в безвестье», где, несмотря ни на что, настоящие люди «признавали делом чести работу черную свою», потому что  сознавали себя в труде свободными и полноправными гражданами своего отечества.

Герою «прощанья с юностью», как и его товарищам, тем, к кому обращался поэт в «Двух песнях о Магнит-горе», — сталеварам, горновым, ушедшим на войну,— одинаково дорога память о юности, одинаково тягостна разлука с любимой, тоска по родному заводу; в конце концов им поровну приходится порою — в полярный холод или в южный зной — далекие огни Магнитостроя припоминать с невольною слезой.

И у героя «Прощанья с юностью», и у его товарищей, с которыми он оказался разлученным, одна Родина и общий враг, одинаковая юность и общая цель. «Испытанные болью огневой», они, «как солдаты», наравне возвращаются в свой «вечный город». В восприятии поэта их уже не разделяет ничто, и «я» многих его стихов отвечает не только специфическим переживаниям человека, поставленного в особо тяжкие условия жизни («У дальнего моря я долю кляну...»), но и всеобщему сознанию исторического долга и исторически сложившихся трудностей, преодолеваемых в борьбе («...И я живу, не жалуясь на долю»).

Романтика и реальность, мечта и действительность, представле-

[227]

ние о жизни и жизнь как она есть — эти два полюса создают «магнитное поле» ручьевской поэзии, как бы организуя все ее стороны, придавая целенаправленность любому жизненному «материалу», попадающему в ее сферу. Понятия «чуда», «святости», «веры» подвергаются в ней «силовым испытаниям», словно бы идут в переплав, освобождаясь от всего примесного, обретая новую, гораздо более прочную внутреннюю структуру. «Строгий возраст первой седины», зрелость бойца, кому дано добытое в страшных испытаниях «счастье знать оружие такое, которому и в сказках нет цены», личное и вместе историческое превосходство над былой наивностью, питаемой слепой верой — безверием в «никем еще не пойманных жар-птиц», Вот — в чем современность ручьевского «прощанья с юностью».

Обратившись в наши дни к годам первой пятилетки, к «индустриальной истории» страны, поэт стремился подметить и закрепить для будущего процесс складывания таких нравственных принципов и стимулов труда, общественного и личного поведения, когда воедино сплавляются в душах людей их общие представления о добре и их представления о гражданских, партийных обязанностях, когда «совесть» становится «тоже гражданским законом» и даже законом жизни. Но как мало мы сказали бы об идейном пафосе «Любавы», если бы просто ограничились провозглашением отвлеченного нравственного идеала, не попытавшись вслед за поэтом осознать именно новое, социалистическое его содержание, определить его общественные корни, его жизненные истоки, его связь с личным деятельным выбором, который человек осуществляет для себя в революционном созидании, в общественном труде.

Сказка сама не сбывается — она творится тем самым «на героев вовсе не похожим, очень невеликим человеком», чья преданность Родине воплощена в практическом деле. Отрицая сказку-небылицу, Ручьев воюет за превращение ее в быль; борясь со слепой верой, утверждает «чудесный, как из сказки», город, созданный рабочими руками, «надежный мир», где можно «потрогать небо — синее, без бога, со смехом вспомнить о земных царях». Такая вера воистину несокрушима , она может выстоять и перед дедовым «безверьем в да-

[228]

лекий мир чудесных небылиц», и перед «звериным безверием убийц» — «рабочая, неистовая вера во все, что сам я строил парой рук». В свою долю.

Поэзия Ручьева — поэзия социалистического реализма, она черпает из жизни прежде всего идею борьбы за революционное переустройство общества, за создание реальных условий, действительных предпосылок для материального и духовного освобождения личности, для торжества нравственности истинно человеческой.

Размышляя о Борисе Ручьеве, воочию видишь, насколько может быть заодно человек и поэт в жизни и творчестве нашего современника и как способен он противостоять самой горькой участи своей, участвуя в общем созидании нового мира, практически внося в него свою часть. Оттого-то его творчество и жизнь, напряженные, драматичные, трудные, по существу, чужды какой-либо двойственности, этической и политической неопределенности, зыбкости. Они, напротив, внутренне цельны и целеустремленны, составляя то сложное диалектически противоречивое единство, в котором и кроется глубочайшее, коренное отличие истинной художественной свободы от анархии чувства, мысли и стиля — в естественной, неподдельной и непринужденной причастности общенародной доле.

Поэзия Ручьева в подлинном смысле традиционная, неотрывная от народно-песенных и пословичных истоков, от лиро-эпических созданий русской классики, и вместе новаторская, несущая в себе немало нового и по содержанию, и по формам своим. Она возникла и развивалась в общем русле и вместе индивидуальна, самобытна, как и творчество каждого из крупных наших поэтов. И надо ли при этом добавлять, что «рабочая тема », которой предан Ручьев смолоду, отнюдь не внешняя примета его поэм и стихотворных циклов! Кажется, нельзя исказить облик и суть его музы более, чем применив к ней расхожий образ: «муза в рабочей спецовке», будто можно всерьез переряжать кожу, лицо, душу.

Творчество Ручьева дает достовернейший материал для размышлении о сложности и богатстве духовного мира рабочего человека

[229]

эпохи социалистического строительства и о возможностях искусства, в этот мир проникающего, вернее, вместе с ним и из него вырастающего, им проникнутого. Герои стихотворений и поэм Бориса Ручьева, все полнее, точнее и глубже раскрывавшийся по мере духовного развития автора и человеческий рост — уровень, доступней, но и труднее и выше которого нет.

* * *

Настоящее издание не претендует на исчерпывающую полноту. Пришлось, в частности, отказаться от переиздания в составе данной книги не только целиком сборника «Вторая родина», но и тех восьми стихотворений из него, которые, будучи позднее отредактированы автором, многократно печатались в составе его «избранного». Не вошла в книгу также - поэма «Песня о страданиях подруги» (1933) — ее легко найти почти в любом другом сборнике Ручьева. Вместе с тем книга призвана упорядочить и несколько восполнить читательское представление о творческом пути поэта. В нее включены, помимо последней редакции большинства стихотворных произведений Ручьева, печатавшихся в его прижизненных сборниках, некоторые несобранные, забытые и неопубликованные тексты (около семисот строк). Хронологический принцип расположения, насколько он мог быть выдержан хотя бы по трем основным периодам жизни и творчества поэта, принят как наиболее отчетливый и объективный. Вероятно, некоторые рубрики, предварявшие первую публикацию иных стихотворений тридцатых годов, — «Соловьиная пора», «Открытие мира», «Мой июль», — имели поначалу какое-то вполне реальное содержание, т. е. были действительно названием каких-то обширных циклов или даже книг, осуществленных, может быть, только частично, но об этом остается ныне только гадать.

Несобранные прежде произведения Ручьева 1933 — 1956 годов печатаются нами по авторским машинописным копиям, с учетом правки, если она была (так, карандашом приписано автором последнее

[230]

четверостишие в стихотворении «Конец месяца апреля»), и в той редакции, которую можно считать последней. «Зависть» и «Песня о вечной заре» даются с некоторыми сокращениями, отмеченными строчкой точек. Незавершенное стихотворение «Земляки» впервые публикуется по беловой рукописи: строчками точек отмечены некоторые не вполне законченные части текста и пробелы, оставленные автором в рукописи.

В молодости Борис Ручьев много работал в печати и для печати. Целый ряд его произведений был написан тогда прямо «на злобу дня»; их еще предстоит все собрать. С пятидесятых годов отношение поэта к публикации своих произведений стало решительно иным. Характерный пример того, как он сдерживал в себе стремление к злободневному поэтическому отклику, — публикация стихотворения «Вновь летят перелетные птицы...» лишь через два с лишним года после написания (в № 1 «Москвы» за 1961 г.), но и то, помнится, в результате долгих настойчивых уговоров со стороны редакции; позднее под названием «Осень 1958 года» оно вошло лишь в одну книгу поэта. Нехотя шел Борис Александрович и на печатание законченных глав и подглавок «Индустриальной истории». Единичное исключение — стихотворение «Наш комсомольский горком», но это, понятно, случай особый. Вообще же все эти годы отношение к «газетным» стихам определялось у Ручьева прежде всего высокой, суровейшей требовательностью к их поэтическому качеству. Он презирал «бумажные цветы», «бумажные ракеты» так в противопоставлении «слову, налитому горячей кровью», продиктованному живой страстью, «сердцебиением согретому», клеймил он массовое ремесленное сочинительство в своем стихотворном обращении «Товарищам по оружию», публикуемом ныне впервые.

В этом представлении о стихотворчестве как о «бое», а не «ремесле бумажном», легко узнать поэта, каким он был всегда — и в юные и в зрелые свои годы. Но требования к «фактуре» стиха возросли у него чрезвычайно. Лишь изредка тут брали верх соображения. так сказать, исторического порядка (так появилось вдруг стихотворение 1937 года «По земле бредет зверь», о котором автор

[231]

до того вовсе позабыл). Достаточно напомнить, что по настоянию Бориса Александровича в библиографический указатель, вышедший в Магнитогорске в 1973 году к его шестидесятилетию, публикации его произведений в периодических изданиях и коллективных сборниках не были включены вовсе.

И все же несомненны намерения поэта вернуться к «старым» своим произведениям. Занятый осуществлением новых замыслов и прежде всего работой над «Индустриальной историей», он, к сожалению, не успел осуществить эти свои намерения до конца, хотя, начиная с книги 1958 года «Лирика», некоторые юношеские стихотворения и поэмы вполне утвердились в его «избранном», пусть и пополнявшемся с годами все реже и скупее.

Иногда, впрочем, удавалось преодолеть чрезмерную, как мне всегда казалось, требовательность поэта к себе и убедить в необходимости публикации. Так были напечатаны в газете «Литература и жизнь» «Стихи о далеких битвах», присланные в ответ на расспросы о жизни на Колыме, — цикл, в дальнейшем по праву занявший прочное место в его «избранных» уже и без предисловия, которое поначалу автор считал необходимым. Так, вероятно, в конце концов появились в работах о Ручьеве челябинского литературоведа Л. А. Гальцевой сохранившиеся отрывки из его ранних поэм «Калина Баев — крестьянский сын» и «Аленушка».

Основной состав «второй половины», точнее, второго и третьего разделов, от «Стихов о далеких битвах» до стихотворения «Вечный пламень», в общем очевиден, и здесь воля поэта выражена вполне явственно, хотя и с некоторым варьированием подробностей. Цикл «Красное солнышко», как и поэма «Прощанье с юностью», датируемая теми же годами, несомненно, занимают особое место в творчестве Ручьева, но и органически связаны со стихотворениями, которые (начиная от книги «Прощанье с юностью») составляли в прижизненных сборниках поэта раздел «Стихи разных лет». Хронология и здесь оказывается в принципиальном согласии с внутренней логикой творческого и жизненного пути автора.

Наконец последний, хотя, к сожалению, и не окончательный

[232]

итог сложного многолетнего труда над «Индустриальной историей», который Ручьев продолжал до конца своих дней, представлен здесь с достаточной полнотой и в соответствии с волей автора по последнему прижизненному его сборнику, хотя поэма «Любава» неоднократно печаталась и по праву широко признана как явление вполне самостоятельное.

Предпринятое ныне издание, хотелось бы надеяться, еще более приблизит нас к пониманию всего значения того весомого творческого вклада, какой внес Борис Ручьев в развитие современной нашей поэзии.

Д. Стариков

[233]

Цитируется по изд.: Ручьев Б. Стихотворения и поэмы. М., 1976, с. 222-233.

Далее читайте:

Валентин Сорокин. Прощание [О поэзии Бориса Ручьёва. Глава из книги "Благодарение" ]

Русские писатели и поэты (биографический справочник).

Сочинения:

Вторая Родина: Первая кн. стихов. Свердловск, 1933;

Красное солнышко: Стихи и поэмы. М., 1960;

Избранное. Ч., 1969;

Стихотворения и поэмы / Сост. Д. Старикова. М., 1976;

Собрание сочинений: В 2 т. / Сост.: Л. Гальцева, Л. Ручьева. / Челябинск, 1978–1979.

Любава. М., 1975;

Стихи. М., 1981.

Литература:

Ладейщиков А. Поэт “второй Родины” // Штурм. 1933. № 9–10;

Ручьев Борис Александрович (1913–1973): Библиогр. указ. лит. / Сост.: И. Н. Викторова, А. Р. Рахматуллин. Магнитогорск, 1983.

Павловский А.И. Поэт Борис Ручьев // Нева. 1958;

Власенко А.М. Поэзия верности: О творчестве Б.Ручьева. М., 1963;

Стариков Д. Борис Ручьев. М., 1969;

Встречи с другом: Книга о Борисе Ручьеве. Воспоминания. Статьи. Стихи. Челябинск, 1971;

Абрамов А.М. Лирика и эпос Великой Отечественной войны. М., 1972;

Поздняев К. На стальной земле Магнитостроя. М., 1982;

Книга о Б. Ручьеве. М., 1982;

Гальцева Л.П. Высокое откровение: О творчестве Бориса Ручьева. 2-е изд., доп. Челябинск, 1983;

Певец Магнитки. Тезисы «Ручьевских чтений». Челябинск, 1984;

Русские писатели. Поэты: био-библиографический указатель. Т.21. СПб., 1998.

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС