Фет (Шеншин) Афанасий Афанасьевич

1820-1892

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Афанасий Афанасьевич Фет

Тархов А.Е.

Поэт «Афанасий Плющихинский»

Афанасий Афанасьевич Фет (1820-1892) = уроженец орловской земли, один из той великой плеяды художников слова, которую взрастила для отечественной литературы эта особая «почва» - центрально-черноземная Россия. Вместе с тем, по собственному выражению Фета, его <<Перерождение из бессознательного в более сознательное существо» произошло в Москве, в годы студенчества. Это «перерождение» означало не только становление личности Фета, но и рождение его как поэта.

Московские литераторы (П. Кудрявцев, С. Шевырев, А. Галахов) первыми оценили яркое поэтическое дарование двадцатилетнего студента. Его стихи были напечатаны в журнале «Москвитянин» уже в конце 1841 года.

В 1843 году в Москве вышла составленная Галаховым «Полная русская хрестоматия, или Образцы красноречия и поэзии, заимствованные из лучших отечественных писателей». В ней были помещены восемь стихотворений Фета, причем шесть из них следовали за стихами Пушкина и в ближайшем соседстве с произведениями Жуковского.

В Москве увидели свет почти все поэтические книги Фета: первый, «студенческий» сборник «Лирический пантеон», книга стихотворений 1850 года, итоговый двухтомник 1863 года и, наконец, четыре выпуска «Вечерних Огней» (1883, 1885, 1888, 1891).

Москвичом сделали Фета не только творческие, но и жизненные связи - дружеские и родственные. Среди ближайшего окружения поэта в разные годы - семейства Боткиных, Толстых, Соловьевых, Коршей, Олсуфьевых.

В течение сорока лет в разных местах Москвы, у друзей и родных, находил себе Фет временный кров, пока, наконец, в 1881 году не стал «оседлым москвичом». Поэт поселился в собственном доме на Плющихе. «Афанасием Плющихинским» (по шутливой аналогии с Афанасием Александрийским) назвал Фета его друг, поэт и философ Владимир Соловьев, навсегда соединив имя знаменитого поэта с названием старинной московской улицы.

Фет купил дом именно на Плющихе, в Хамовнической части,

[03]

почти случайно. Но как будто сама судьба привела его сюда под конец жизни: совсем рядом, на Девичьем поле, находилась усадьба Погодина - его первое местожительство в 1838 году. Так сомкнулись в единое целое пять десятилетий московской жизни Фета.

И сейчас без имени Фета - «Афанасия Плющихинского» - мы не представляем себе литературной Москвы прошлого вска.

* * *

Впервые будущий поэт побывал в Москве проездом в 1835 году. Тогда четырнадцатилетний дворянский недоросль Афанасий Шеншин ехал из родной усадьбы Новоселки, что под Мценском, к месту своего учения (этим местом оказался городок Верро в Лифляндии, ныне г. Выру Эстонской ССР).

Новая его встреча с Москвой состоялась через три года. В июне 1838 года ректору Московского университета было подано прошение о допуске к вступительным экзаменам, которое подписал «иностранец Афанасий Фёт», гессен-дармштадтский подданный. За этим странным «превращением» стояла жизненная трагедия, которая многое определила в судьбе и нравственном складе этого человека.

... В сентябре 1820 года владелец Новоселок, сорокачетырехлетний отставной гвардеец Афанасий Неофитович Шеншин, после годового отсутствия (он лечился на водах в Германии) вернулся в родную усадьбу. С ним приехала молодая женщина, немка Шарлотта Фет, бросившая в Дармштадте своего старика отца Карла Беккера и мужа Иоганна Фета. Шарлотту не остановило даже то, что дома у нее осталась годовалая дочь, а сама она была беременна на последних месяцах. Вскоре (в октябре или ноябре) у Шарлотты в Новоселках родился сын, названный Афанасием. Через два года лютеранка Шарлотта Фет крестилась в русской церкви и получила имя Елизаветы Петровны. Добившись развода с Фетом (который, вероятно, получил из Новоселок большие деньги), она обвенчалась с Шеншиным по православному обряду.

Ребенок Шарлотты, родившийся осенью 1820 года в Новосеках, был записан в метрических документах сыном Шеншина. Этот подлог каким-то образом всплыл в 1834 году, последовал официальный запрос о рождении Афанасия и о браке его родителей. И тут жизнь мальчика испытала катастрофическое «превращение». Прошив четырнадцать лет в Новоселках, он вдруг был отвезен в Верро, помещен в частный пансион немца Крюммера и вскоре поставлен в известность, что ему следует отныне именоваться Афанасием Фетом. Эта «честная» немецкая фамилия (право на которую для Афанасия с большим трудом добились его мать и Афанасий Неофитович у дармштадтских родственни-

[04]

ков) спасала мальчика от позорного клейма незаконнорожденного, которое отбросило бы его на самое дно общества и навсегда закрыло бы перед ним все пути в жизни; но вместе с тем эта короткая фамилия принесла ее новому владельцу долгие жесточайшие нравственные пытки.

Оторванный от семьи, потерявший свою фамилию, отлученный от дома (его не брали в Новоселки даже на летние каникулы), одинокий Афанасий рос в чужом городе, чувствуя себя «собакой, потерявшей хозяина». Но в глубине души юного изгоя уже рождался тот свет, который вскоре станет его торжеством в борьбе с жизненным мраком: «В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность...»

Это подавал голос никому еще не ведомый творческий дар, это просилась к жизни поэзия. Но прежде чем эти тайные цветы появились, Афанасий должен был пережить новую перемену, столь же неожиданную, как и первая, но несравненно более радостную: по воле Шеншипа он сменил Лифляндию на Россию, Верро — на Москву, пансион Крюммера — на пансион профессора Московского университета Погодина.

Осенью 1838 года погодинский пансионер становится студентом университета — и затем происходят события, которые и означают в его жизни момент «рождения поэта»: восемнадцатилетний Афанасий начал неудержимо писать стихи и познакомился с Аполлоном Григорьевым — тоже студентом университета и тоже горевшим страстью к стихотворству. Вскоре друзья стали и совсем неразлучны: в начале 1839 года Афанасий переехал в дом Григорьевых на Малой Полянке, в Замоскворечье, и поселился в комнатке на антресолях. В этом доме друзья готовили к печати первый, «студенческий» сборник стихов Афанасия. Он назывался «Лирический пантеон» и вышел в 1840 году под инициалами «А. Ф.». В этом же доме были созданы и многие уже зрелые, самобытные стихотворения, которые вскоре стали появляться в журналах под именем «А. Фет». (Эта полная подпись впервые появилась в конце 1842 года под стихотворением «Посейдон» в журнале «Отечественные записки». Может быть, следует приписать случаю, ошибке наборщика то, что буква «ё» превратилась в «е», но сама перемена была знаменательной: фамилия гессен- дармштадтского подданного отныне обращалась как бы в литературный псевдоним русского поэта...)

* * *

«Я пришел к тебе с приветом,

Рассказать, что солнце встало,

[05]

Что оно горячим светом

По листам затрепетало;

Рассказать, что лес проснулся,

Весь проснулся, веткой каждой,

Каждой птицей встрепенулся

И весенней полон жаждой;

Рассказать, что с той же страстью,

Как вчера, пришел я снова,

Что душа все так же счастью

И тебе служить готова;

Рассказать, что отовсюду

На меня весельем веет,

Что не знаю сам, что буду

Петь,— но только песня зреет».

В этих шестнадцати строках студента Фета можно было равно видеть и «лирический автопортрет», и поэтическую декларацию нового поэта. Но стихотворение это — еще и одна из самых ранних «весенних песней», того рода лирических созданий, которые составляют, может быть, сердцевину фетовского творчества. «Подобного лирического весеннего чувства природы мы не знаем во всей русской поэзии!» — воскликнет под впечатлением этих строк критик Василий Боткин, автор одной из лучших статей о творчестве Фета.

Вместе с тем вдумаемся в следующие слова: «Я не видал человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся самоубийства... Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели, стараясь чем бы то ни было рассеять... страшное хаотическое брожение его души». Кто это говорит и о ком? Это слова Аполлона Григорьева, и сказаны они о ближайшем и задушевном друге его юности, Афанасии Фете, авторе стихотворения «Я пришел к тебе с приветом...». Фет всю жизнь отличался склонностью к приступам мрачной хандры. Однако то, о чем рассказывает Григорьев, есть явное свидетельство какого-то тяжелейшего духовного кризиса, пережитого поэтом в студенческие годы.

Но если этот кризис был действительно существенным событием жизни Фета того времени, когда происходило его становление как поэта, то, во-первых, где след этого события в его поэзии? а, во-вторых, как это связано с центральным мотивом Фета — с его «интуицией весны»? Ответ на первый вопрос дает строка, которую мы находим в одном из зрелых фетовских стихотворений

[06]

и в которой нельзя не увидеть признания той самой «духовной болезни», которую перенес поэт в юности:

«Душой и юн и болен...»

Ответ па второй вопрос дает весь тот поэтический текст, которому принадлежит строка; это одно из самых глубоких фетовских стихотворений, опубликованное в 1857 году, но представляющее собой воспоминание о временах московской юности:

«Был чудный майский день в Москве;

Кресты церквей сверкали,

Вились касатки под окном

И звонко щебетали.

Я под окном сидел, влюблен,

Душой и юн и болен.

Как пчелы, звуки вдалеке

Жужжали с колоколен».

Мир вокруг героя стихотворения праздничен: это и праздник природный — весна, и праздник церковный (сверкание крестов, колокольный трезвон). Эта праздничность настраивает на ожидание чего-то радостно-высокого, что предстоит пережить этой юной душе; но переживание это обретает форму весьма таинственную: вдруг «невольно дрогнула душа», ибо до слуха героя донеслись звуки похоронного пения («И шел и рос поющий хор»),— и вот уже поле зрения героя стихотворения заполнено одной траурной процессией. Все последующие строфы посвящены описанию похорон (хоронят юное существо, ибо гробик — розовый) с горем матери и надгробными рыданиями. Финал стихотворения как бы возводит в кульминацию его общую загадочность: все виденное оставляет у героя чувство, что «легко // И самое страданье».

Скажем сразу: ключом к постижению этого стихотворения может стать знание реальной обстановки событий, о которых в нем говорится. Легче всего, пожалуй, угадать место действия: окно, у которого сидит герой,— это, конечно, то самое окно, которое фигурирует в стихотворении «Печальная береза у моего окна...» и о котором сам Фет сказал, что речь идет тут о его комнате на антресолях григорьевского дома. Но столь точно зная место действия, хочется так же точно представить и время — этот «чудный майский день».

По некоторым косвенным свидетельствам можно предположить, что речь идет о первой фетовской весне на Малой Полянке — о мае 1839 года. А в этом году на середину мая пришлись Троицкие дни — важнейший праздник послепасхального периода, корнями уходящий в языческую древность: торжество весеннего

[07]

 «духа растительности», прославление вновь зеленеющего «древа жизни». Именно народно-языческая Троица могла дать почву для того переживания и, скажем шире, мирочувствия, которое запечатлено в стихотворении «Был чудный майский день в Москве...», с его гениально-еретическим сближением церковной культовой музыки — колокольного звона — с жужжанием весенних пчел. Ведь по древнейшим народно-мифологическим представлениям пчела — не только весенний вестник в этом мире, но и посланец иного мира, ибо образ пчелы принимают души ушедших из этой жизни людей. Сравнивая с жужжанием пчел колокольные звуки, Фет тем самым и колокол делает голосом одновременно двух этих миров! Если прибавить к этому и «поющий хор» (особенность похоронного пения во время всего послепасхального периода в том, что погребальные мотивы чередуются с ликующими), то надо будет признать, что духовный центр фетовского стихотворения в строках:

«И непонятной силой

В душе сливался лик небес

С безмолвною могилой».

«Непонятной силой» Фет называл непостижимую бессмертную стихию жизни, которая олицетворялась для него в образе вечно юной Весны. За доказательством этого не надо далеко ходить— поэзия Фета подтверждает это на каждом шагу. Вот одно из самых программных стихотворений фетовской «весенней сюиты»:

«Ты пронеслась, ты победила,

О тайнах шепчет божество,

Цветет недавняя могила,

И бессознательная сила

Свое ликует торжество».

Именно поэтому в стихотворении «Был чудный майский день в Москве...», которое рассказывает об обряде похорон среди торжествующей весны, есть могила — но нет смерти! Ведь смерти принадлежит только «розовый гробик» — вот и все ее обладание: по эту сторону смерти — жизнь (в том числе душа самого героя), и по ту сторону — тоже жизнь (живая, парящая «молодая душа»). Как же после этого не возникнуть чувству, что «легко и самое страданье»!

Таким было то духовное переживание юного Афанасия, которое оказалось ключевым для его лирического дара. И дано было Фету это откровение — если воспользоваться словами его друга Аполлона Григорьева — «в густых садах диковинно-типического Замоскворечья», «в яркое и дразнящее и зовущее весеннее утро,

[08]

под звон московских колоколов», «от вторгающихся в раскрытое окно с ванильно-наркотическим воздухом призывов весны и жизни...».

* * *

Вся жизнь Фета — это чередование периодов то исключительно литературных занятий, то полного погружения в житейские заботы и практическую деятельность. Как-то в письме к великому князю К. Романову он дал свой разноликий портрет: «Солдат, коннозаводчик, поэт и переводчик».

Первым практическим поприщем в жизни поэта стала военная служба, которая сформировала из юного поэта зрелого мужа, оформила весь облик Фета — с тем его парадоксальным сочетанием практика и поэта, рациональности и интуитивности, которое так изумляло всегда близко знавших его людей: «Быть может, ни в ком из выдающихся современных писателей рассудочный элемент не переплетался с бессознательным так тесно и так неожиданно» (Д. Цертелев). Сам Фет однажды в письме к С. Толстой об этом же написал так: «Несмотря на исключительно интуитивный характер моих поэтических приемов, школа жизни, державшая меня все время в ежовых рукавицах, развила во мне до крайности рефлексию. В жизни я не позволю себе ступить шагу необдуманно...»

Вскоре после окончания университета, в 1845 году, Фет направляется в Херсонскую губернию, где квартировал Кирасирский Военного Ордена полк; он избрал «наследственный» для Шеншиных род войск — кавалерию. Сотни дворянских детей подобным же образом шли по стопам своих отцов-военных; но для Фета вступление на эту дорогу имело иной смысл: он вышел на борьбу с судьбой за возвращение в то лоно, откуда он был исторгнут. «Вольноопределяющийся действительный студент из иностранцев» мог снова стать законным членом своего дворянского рода только одним путем — поступить нижним чином в армию п дослужиться до офицера: первый же офицерский чин давал тогда право на потомственное дворянство.

Одиннадцать лет жизни отдал Фет военной службе (сначала в кирасирах в глухой херсонской провинции, а затем в лейб-гвардии уланском полку под Петербургом), беспощадно обуздав себя и упорно стремясь к своей цели. Но все оказалось напрасным: в 1856 году вышел указ нового императора Александра II, по которому потомственное дворянство давал только чин полковника. Чтобы его достигнуть, 36-летнему гвардейскому штабс-ротмистру Фету надо было служить, может быть, до конца жизни.

Это был роковой удар — и Фет отступил: 3 июня 1857 года он уволился в бессрочный отпуск, так и не достигнув своей цели: не получив права на потомственное дворянство, не вернув себе фами-

[09]

лию Шепшина. И если это не стало для него окончательной жизненной катастрофой, то только благодаря Москве, которая, как бы подав руку помощи, помогла ему найти новое жизненное русло.

В начале 1857 года, приехав в Москву, Фет стал появляться у своего старого знакомого, критика Василия Боткина в знаменитой боткинской усадьбе на Маросейке.

Еще студентом Фет не раз бывал в памятном многим литераторам боткинском флигеле. Близкими знакомыми и друзьями B. Боткина были Белинский, Грановский, Станкевич, Бакунин, Тургенев, Некрасов, Григорович. Старший сын крупного московского купца-чаеторговца П. К. Боткина Василий Петрович получил прекрасное образование, знал несколько европейских языков. Его обширные знания, разносторонние интересы и тонкий эстетический вкус привлекали к нему замечательных деятелей русской культуры и литературы.

В семье Боткиных выросли знаменитый врач-терапевт C. П. Боткин, академик живописи М. П. Боткин, крупнейший коллекционер произведений живописи и председатель Общества любителей художеств Д. П. Боткин.

Теперь Фета приводило в дом Боткиных желание общаться не только с Василием Петровичем, но и с его сестрой Марией Петровной.

8 апреля в пасхальную ночь, разговляясь у Боткиных, Фет написал в альбом Марии Петровны стихи:

«Победа! Безоружна злоба.

Весна! Христос встает из гроба,—

Чело огнем озарено.

Все, что манило, обмануло

И в сердце стихнувшем уснуло,

Лобзаньем вновь пробуждено.

Забыв зимы душевный холод,

Хотя на миг горяч и молод,

Навстречу сердцем к вам лечу.

Почуя неги дуновенье,

Ни в смерть, ни в грустное забвенье

Сегодня верить не хочу».

Строки эти оказались гораздо значительнее, чем просто «стихотворение на случай»,— Фет как бы вписывал в альбом Боткиной свою судьбу.

Вскоре состоялась помолвка Фета и Марии Петровны. В. Боткин писал сестре 29 июля 1857 года из Диеппа: «...я со своей стороны нахожу Фета во всех отношениях прекраснейшим и рассу-

[10]

дительным человеком и смею надеяться, что ты несчастлива с ним не будешь». Свадьбу сыграли 16 августа в Париже. В сентябре супруги были уже в Москве и поселились в новой квартире, которую Фет отыскал сам — в доме Е. Н. Сердобинской на Малой Полянке.

Он снова оказался в тех местах, где прошла его студенческая юность; жизнь делала круг, вернее, виток спирали. Бывший студент-стихотворец, так самобытно заявивший о себе в 1840-е годы, стал теперь знаменитым поэтом, первым лириком эпохи 1850-х годов.

В 1850 году в Москве в его отсутствие вышел давно приготовленный им вместе с Григорьевым поэтический сборник. Книга стала итогом первого, столь многообещающего этапа поэтического пути Фета. И в том же году во втором номере журнала «Москвитянин» было опубликовано стихотворение, с которого и началась громкая слава Фета,— «Шепот сердца, уст дыханье...». За ним последовали многочисленные публикации в других журналах, прежде всего в «Современнике».

В декабре 1853 года в редакции «Современника» появился «коренастый армейский кирасир» и скоро стал равным в кругу этого журнала, где собрался весь цвет русской литературы. Поэзию Фета хвалят литераторы, издатель «Современника» Некрасов усиленно ее пропагандирует, критика не скупится на самые лестные отзывы, у читателей он в моде и, наконец, «романсы его распевает чуть ли не вся Россия» (по словам М. Салтыкова-Щедрина).

Фет находился на вершине поэтического успеха, но, выйдя в 1858 году в отставку и поселившись в Москве, он должен был думать о средствах к существованию. Отставной штабс-ротмистр решил стать профессиональным литератором и взялся за переводы. «Днем я прилежно был занят переводами из Шекспира, стараясь в этой работе найти поддержку нашему скромному бюджету, а вечера мы почти безотлучно проводили в нашей чайной»,— вспоминал Фет на склоне лет.

Однажды в их чайной комнате появился Лев Толстой (знакомый с Фетом еще по Петербургу, по редакции «Современника») и сообщил, что его брат Николай Николаевич и сестра Мария Николаевна поселились вместе с ним в меблированных комнатах Варгина на Пятницкой. Толстые стали частыми гостями «сердобинки», как называли эту квартиру Фетов. А если добавить, что здесь бывали многие известные литераторы, включая Тургенева (который в начале 1858 года жил у Фетов несколько дней), то нужно признать, что «сердобинка» стала на какое-то время замоскворецким литературным центром.

[11]

И еще одним была известна в это время в Москве фетовская квартира — своими музыкальными «четвергами». Толстой записывает в дневнике 25 января 1858 года, вернувшись от Фета: «Завидно и радостно смотреть на его семейное счастье. Вечер музыкальный прелесть!» А. Григорьев познакомил как-то Фета с двумя музыкантами: с талантливым скрипачом, приятелем их общего друга поэта Полонского, и с молодой пианисткой Екатериной Сергеевной Протопоповой (впоследствие ставшей женой композитора Бородина). Оба музыканта участвовали в «четвергах» у Фетов.

Поводом для создания многих стихотворений Афанасия Фета была музыка: или инструментальная («Бал», «Шопену»), или, чаще всего, вокальная («Певице», «Сияла ночь...», «Я видел твой млечный, младенческий волос...»).

Фет всегда отстаивал «невольность», непосредственность поэзии, а в отношении себя прямо говорил об «исключительно интуитивном характере» своих поэтических приемов. Неудивительно поэтому, что оп искал музыкальные способы в выражении не только поэтического слова, но и в излиянии своей души, в высказывании мыслей и чувств. Когда мы читаем у Фета: «Дело поэта найти тот звук, которым он хочет затронуть известную струпу нашей души. Если он его сыскал, наша душа запоет ему в ответ», то вспоминаем московскую атмосферу того времени, когда Фет формировался как поэт,— 40-е годы XIX века.

«Это были годы стихийного разлива бытовой музыки с ее непосредственной эмоциональностью. В простодушных, написанных на лету песнях и романсах высказывали и изливали свои чувства...» (Б. Асафьев). Все хотели высказаться на том доступном «языке души», каким стало слово, соединившееся с музыкой в романсе. В этом разливе бытовой песенности, захватившей отдаленнейшие уголки русской жизни, был и свой центр: древняя столица, патриархальная и песенная Москва дала России двух творцов бытового романса — А. Алябьева и А. Варламова. Москва же родила и тот неповторимый исполнительский стиль, в котором романс достиг высочайшей вершины как явление искусства,— цыганское пение.

«Страстным цыганистом» (если применить к Фету его слова об Аполлоне Григорьеве) поэт оставался до конца своей жизни. «Скоро раздались цыганские мелодии, власть которых надо мною всесильна» — это слова из рассказа «Кактус», написанного в 1881 году. Рассказ построен на реальных эпизодах биографии поэта — на воспоминании о поездке с Григорьевым к московским цыганам, в Грузины. В целом же он представляет собой как бы важнейший мировоззренческий трактат, центральная тема которого любовь и музыка.

[12]

* * *

Но вот десятилетие, которое вынесло Фета к великой славе, подошло к концу. У порога стояла новая эпоха — 60-е годы — время кардинальных социальных преобразований, новых идейных веяний и резкого размежевания литературных и общественных сил. «Современник» становится органом революционной демократии; Некрасов делает выбор между Чернышевским, Добролюбовым — и Толстым, Тургеневым, Фетом. Резкое изменение «общего воздуха жизни», в котором все труднее дышалось Фету-лирику, разрыв в 1859 году с «Современником», убеждение в невозможности находить материальную опору в литературной деятельности — все это привело Фета в состояние тяжелой депрессии. В этой ситуации спасительным для него оказалось решение оставить литературу и заняться сельским хозяйством.

Сельскохозяйственный сезон 1861 года Фет провел уже на «своей земле»: на юго-западной окраине родного ему Мценского уезда. Среди голой степи оп купил хутор Степановну с двумястами десятинами отличной черноземной пахотной земли. Семнадцать лет жизни отдал оп Степановке, превратив ее в образцовое доходное хозяйство.

Во все время своей фермерской жизни Фет большую часть года проводил в Степановке; в Москву они с Марией Петровной приезжали только на два-три зимних месяца. Основным местом их пребывания в Москве стал дом Д. П. Боткина у Покровских ворот.

Именно в этом доме, на маскараде в январе 1863 года, Фет договаривается с известным московским книгоиздателем К. Т. Солдатенковым о весьма рискованной акции. В крайне неблагоприятное для всей поэзии время он хочет выпустить двухтомник своих оригинальных произведений и переводов, чтобы этим изданием как бы подвести итог своему 25-летнему творческому пути и вместе с тем утвердить свои литературно-эстетические позиции. Трудно сказать, сам ли Фет пришел к решению издать такую книгу или кто-то из его ближайших друзей (возможно, В. Боткин) внушил ему это. Книга вышла. Она была встречена шквалом пародий, насмешек, оскорблений со стороны радикально-разночинной журналистики, не имела никакого успеха у читателей и осталась почти нераспроданной.

Наступил глухой период для творчества Фета и его поэтической репутации — 60—70-е годы. Должно было пройти еще четверть века, и только к следующему его юбилею, к 50-летию творческой деятельности, снова были признаны его поэтический талант и высокое мастерство лирика. Для этого должны были появиться новые поколения его читателей и ценителей — поэтов и критиков, а сам он должен был пережить новый взлет своего поэтического гения, запечатленный в четырех книгах стихов с одинаковым на-

[13]

званием «Вечерние Огни», вышедших в Москве в 1883, 1885, 1888 и 1891 годах.

Поэт сравнивал свои последние книги с незанавешенными окнами дома, которые осветились вечером в ожидании прихода друзей. И друзья, идущие на Плющиху, в дом Фета, знали: за этими окнами живет тот, чьи «стихи проникнуты вечно юной силой вдохновения» (В. Соловьев), чей дар дает всем возможность «вздохнуть на мгновение чистым и свободным воздухом поэзии».

А. Тархов

[14]

Цитируется по изд.: Фет А.А. «Был чудный майский день в Москве…» Стихи, поэмы, страницы прозы и воспоминаний, письма. М., 1989, с. 3-14.

Вернуться на главную страницу Фета

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС