Белый Андрей (Бугаев Борис)

1880-1934

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

XPOHOC

ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ

ФОРУМ ХРОНОСА

НОВОСТИ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Родственные проекты:

РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ

ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА

ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ

ПРАВИТЕЛИ МИРА

ВОЙНА 1812 ГОДА

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ

СЛАВЯНСТВО

ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ

АПСУАРА

РУССКОЕ ПОЛЕ

Андрей Белый

Хмельницкая Т.Ю.

Поэзия Андрея Белого

3

Сборник ранних стихов Белого «Золото в лазури», опубликованный в 1904 году, - книга очень молодая и праздничная, особенно в первом своем разделе. В ней звучит «музыка зорь», о которой так часто и восторженно вспоминал Белый в своих мемуарах, воскрешая иллюзии и чаяния молодых символистов начала века. Тревожное и радостное предчувствие больших перемен и грядущего обновления мира владело Белым и объединившимися вокруг него молодыми философами, поэтами, художниками (С. Соловьев, В. Владимиров, А. Петровский, Л. Кобылинский). Никакой реальной программы у этого круга, именовавшего себя «аргонавтами», не было. Все они увлекались мистическими идеями Вл. Соловьева. Многие были под влиянием эстетики Шопенгауэра и теории Ницше о дионисийской стихии музыки. Туманные, неопределенные надежды, какие-то коллективные поиски идеальной свободы и духовного очищения жизни, иллюзорное жизнетворчество, оторванное от конкретной социальной и народной почвы, непрерывное ожидание мистических откровений отличало молодых «аргонавтов». Фраза из четвертой симфонии Белого «Кубок метелей» пародийно подчеркивает неопределенность этой духовной экзальтации: «Кто-то кого-то куда-то звал».

Белый звал современных «аргонавтов:. за новым «золотым руном:. в символическую «страну солнца»:

За солнцем, за солнцем, свободу любя,

умчимся в эфир

голубой!..

Блок, с которым в 1903 году началась у Белого восторженная романтическая дружба, стихами откликнулся на этот призыв:

в светлый миг услышим звуки

Отходящих бурь.

Молча свяжем вместе руки,

Отлетим в лазурь.

Для Блока идея Bл. Соловьева о свечной женственности» воплотилась в образ Прекрасной Дамы, и этот поэтически центральный образ определил всю его раннюю лирику.

Белый в своих юношеских стихах почти не пишет о любви. Для него соловьевские идеи разлиты в самой атмосфере предчувствия грядущей «зари». Заря душевная, предчувствие «откровения» образ-

[16]

но-символически выливаются в воспевание солнца н неба, золота и лазури. Солнце - излюбленный образ поэтов-символистов. Вспомним Вяч. Иванова с его «солнцем - сердцем» и Бальмонта (сборник «Будем как Солнце»). Во многом Белый «Золота в лазури» непосредственно идет от Бальмонта. Недаром Бальмонту посвящен первый цикл сборника, щедро пронизанный всеми красками заката, и стихотворение «Солнце».

Первый раздел «Золота в лазури» ослепляет световым пыланием. Обилие красочных эпитетов - самая характерная черта раннего Белого. Он увлекается оттенками и переходами цвета. Он не довольствуется общим обозначением «красный», а многообразно расчленяет его: «пурпурный», «багряный», «пламенный», «огнистый», «алый», «пунцовый» в сложнейших сочетаниях мелькают в каждом стихе. Он не скупится на метафоры н сравнения с драгоценными камнями в своих небесных пейзажах. Рубины, сапфиры, аметисты, бериллы, изумруды, жемчуга пригоршнями рассыпаны по строкам: «облака как рубины», «бирюзовая вечность», «сапфиры всё реже, а красные яхонты чаще», сложились мягко аметисты» «струились крупные бериллы», «и темным пурпуром гранатов». Л. Д. Блок справедливо упрекала Белого в чрезмерности этих ювелирных излишеств, подчас доходящих до безвкусицы, и ставила ему в пример Блока: «Саша не сделает таких промахов» 1.

Белый злоупотребляет и роскошными тканями, претворяя их в метафоры своих сгущенных, неутомимых и многообразных описаний неба, закатов, зорь: «голубеющий бархат эфира», «золотистой парчи пламезарные ткани», «обвив нас холодным атласом лобзаний», «белоснежный кусок кисеи загорелся мечтой виннокрасной».

Белый неистощим в изобретении составных эпитетов: «винно-золотистый», «сребристо жгучий», «златосветный», «желто-бархатный», «лазурно-безмирный», «изумрудно-золотистый», «фиолетово-пурпурный». Он стремится передать переходы и оттенки красок в их движении. Закат - не статичный пейзаж, а непрерывное изменение и преображение цвета и света. Недаром он любит эпитеты, передающие интенсивный процесс, а не пассивное обозначение цвета: «огневеющий», «янтареющий» «голубеющий».

Своего рода шедевр этого пиршества закатных красок в непрерывном движении и изменении оттенков - стихотворение «В полях»:

Солнца контур старинный,

золотой, огневой,

____

1. «Эпопея», 1922, № 3, с. 126.

[17]

апельсинный и винный

над червонной рекой.

От воздушного пьянства

онемела земля.

Золотые пространства,

золотые поля

Почти во всех стихотворениях образы пира, вина, кубков, опьянения неразлучны с праздничным, восторженно-вдохновенным воспеванием закатного неба: «шумит в лучезарности пьяной», «восторг одиночества лирный», «опять золотое вино на склоне небес потухает», «о пьянящих багрянцах», «точно выплеснут кубок вина, напоившего вечным эфир».

Пафос приближения к вечности, «образ возлюбленной Вечности»  - один из лейтмотивов «Золота в лазури».

Стихотворение «Образ Вечности» посвящено Бетховену. По всему своему поэтическому строю оно близко к торжественным хорам гимна радости из Девятой симфонии.

Во втором стихотворении цикла – «Золотое руно» – настоящий «гимн аргонавтов»:

И вот аргонавты нам в рог отлетаний

трубят…

Внимайте, внимайте...

Довольно страданий!

Броню надевайте

из солнечной ткани!

Торжественные, экзальтированные гимны солнцу и вечности подсказали Белому новую, не связанную традиционной четырехстрочной строфикой конструкцию стиха. Белый интонационно выделяет каждое важное ему слово, разбивает привычный стиховой строй, располагая слова в строке не по их метрическому объему, а по смысловой значимости. В основе строки – интонационно выдвинутое слово.

Белый вводит в русский стих однословные строки:

Вино

мировое

пылает

пожаром

опять…

[18]

Интонационная строфика Белого н графически заостренное выделение однословных строк оказали влияние на Маяковского.

Первый раздел «Золота в лазури», одноименный со всем сборником, наиболее полно выразил символическую тему «зорь» в многокрасочном небесном пейзаже, меняющемся по мере движения стиха.

Недаром Белый называл себя «пленеристом». И в то же время эти реально пережитые и увиденные пейзажи закатов откровенно символичны. Тема «зорь» для молодых символистов «второй волны» возникает как предзнаменование грядущих светлых перемен.

Позднее, в книге «Начало века», А. Белый противопоставлял декадентов и символистов. Декадент упивается собственным упадком. Символист стремится строить заново и открывать какие-то мировые перспективы. «"Символист" - авиатор, осуществляющий свой полет; "декадент" - авиатор, кончающий полет гибелью 1. Призывом к полету звучит первый раздел «Золота в лазури».

Каждый следующий раздел сборника раскрывает какую-то новую грань духовной и творческой жизни Белого.

Раздел «Образы» населен сказочными существами: чудовищный горбун, запустивший в небеса ананасом; весь фантастический штат первой симфонии – короли, королевны, великаны, гномы и, главное, фавны и кентавры, сошедшие с картин Клингера, Беклина и Штука.

Этот традиционный сказочный реквизит «Обжит» Белым, своеобразно пропущен сквозь собственный быт, по-детски обыгран.

Белый пишет в мемуарах: «Я описываю кружок действительных чудаков, сгруппированных вокруг меня («аргонавты»); многое в стиле обращения друг к другу, в стиле даже восприятия друг друга может показаться не натуральным, ходульным... Многие из каламбурных метафор того времени теперь выглядели бы мистикой; например, мифологический жаргон наших шуток теперь непонятен; ну кто станет затеивать в полях «галоп кентавров», как мы; два химика и этнограф (я, С. Л. Иванов, В. В. Владимиров)? Но «кентавр», «фавн» для нас были в те годы не какими-нибудь «стихийными духами», а способами восприятия, как Коробочка, Яичница, образы полотен Штука, Клингера, Беклина; музыка Грига, Ребикова; стихи Брюсова, мои полны персонажей этого рода; поэтому мы, посетители выставок и концертов, в наших шутках эксплуатировали и Беклина, и Штука, и Грига; и говорили: "Этот приват-доцент – фавн"» 2. Об этом же пристрастии Белого к бытовому обыгрыванию своих фантастических

____

1. А. Белый, Начало века, с. 112.

2. Там же, с. 11.

[19]

персонажей говорит и Брюсов в дневнике 1903 года: «Бугаев заходил ко мне несколько раз. Мы много говорили. Конечно, о Христе, христовом чувстве... Потом о кентаврах, силенах, о их бытии. Рассказывал, как ходил искать кентавров за Девичий монастырь, по ту сторону Москва-реки. Как единорог ходил по его комнате ... Потом А. Белый разослал знакомым карточки (визитные), будто бы от единорогов, силенов etc... Сам Белый смутился и стал уверять, что это «шутка». Но прежде для него это не было шуткой, а желанием создать «атмосферу», – делать все так, как если бы эти единороги существовали» 1.

Две такие карточки сохранились среди писем Белого к Блоку:

«Виндалий Левулович

Белорог

Единорог

Беллнндрнковы поля, 24-й излом, № 31».

«Огыга Пеллевич

Кохтик- Ррогиков

Единоглаз

Вечные боязни. Серничихинский тупик, д. Омова» 2.

Кентавр и фавн в разделе «Образы» не похожи на свои фантастические, припудренные красивостью и многозначительностью прообразы из картин Беклина, хотя, казалось бы, вдохновлены ими.Они осязаемы и гротескно-нелепы. Эти сказочные существа чудаковаты, забавны, шутейно-трогательны:

Кентавр бородатый,

мохнатый

и голый

…

жену и детей сторожит.

____

1. В. Брюсов, <дневники>, М., изд. Сабашниковых, 1927, с. 1 34.

2. Александр Блок и Андрей Белый, Переписка, с. 63.

[20]

А молодые кентавры, –

Вскочивши один на другого,

копытами стиснувши спину,

кусают друг друга, заржав...

…а третьи валяются, ноги задрав.

…Тревожно зафыркал старик...

…умчался, хвостом поседевшим вильнув.

(«Игры кентавров»)

Этот «поседевший хвост» превращает фантастического кентавра в смешное, почти домашнее, почти реальное животное. Фамильярные словечки: «зафыркал», «валяются, ноги задрав» и т. д. - подчеркивают повседневность необычайного.

Так же представлен и фавн – «смешной и бородатый» («Утро»).

В «Пире» появляется «от бремени лет полысевший гигант». Физические слабости и уродства, почти человеческие чудачества делают строки Белого безошибочно узнаваемыми среди множества модернистских стилизаций сказочных образов.

Белый всюду предается апологии чудачества. Любимые, самые дорогие ему образы возникают в гротескном комическом ракурсе. Недаром он не без горечи и в то же время гордости цитировал высказывание И. Эренбурга (в книге «Портреты русских поэтов»):

«Порою Белый кажется великолепным клоуном». В 1903 году Белый пишет Блоку: « ... роль юродивого, анархиста, декадента, шута мне послана свыше. С покорностью принимаю ее» 1. Здесь чудачество, шутовство истолковано уже как миссия, как жертва, как искупление.

Среди светло-восторженных стихов о праздничных зорях появляется в «Золоте в лазури» целый ряд стихотворений, в которых поэт предстает как осмеянный пророк, непонятый и отверженный;

Проповедуя скорый конец,

я предстал, словно новый Христос,

возложивши терновый венец,

разукрашенный пламенем роз.

В цикле «Вечный зов» Белый впервые подходит к трагическому образу поэта-пророка. Он возносит его на огромную высоту и он же

_____

1. Александр Блоки Андрей Белый, Переписка, с. 37.

[21]

низвергает его, разоблачая в нем свои собственные иллюзии. Не пророк - лжепророк, не новый Христос – безумец, борющийся с химерами своего больного сознания:

Хохотали они надо мной,

над безумно-смешным лжехристом.

В разделе «Багряница в терниях» образ безумца, сражающегося с собственными галлюцинациями, становится центральным. В стихотворении «Безумец» столкновение обманутого и запутавшегося в своих апокалиптических видениях пророка с обывательской косностью, тупостью, равнодушием дано в плане высокой трагической иронии. Но ирония относится одновременно и к обывателям, и к возвышенному безумцу:

Ах, когда я сижу за столом

и, молясь, замираю

в неземном,

предлагают мне чаю...

Это перекликается с издевательством А. Белого над мистиками в статье «Искусство и мистерия», когда на вопрос хозяйки: «Чаю?»  - один из мистиков отвечает: «Чаю воскресения мертвых».

Начиная со «Второй Драматической симфонии», Белый в самых значительных своих вещах совмещает иронию н пафос, разделяя иллюзии своих лирических героев и в то же время гротескно разоблачая эти иллюзии.

Есть глубокое принципиальное различие между Белым и молодым Блоком, казалось бы черпающими из одного источника – лирики Вл. Соловьева, его философских мистических чаяний о преобразовании мира в культе высокой любви и вечной женственности. Блок в своей ранней лирике сделал образ Прекрасной Дамы всепоглощающим и растворяющим в себе весь мир, а когда он изжил эти свои иллюзии и философски и поэтически, – он развенчал их в «Балаганчике». Казалось бы, «Балаганчик» должен быть близок Белому: он продолжает и доводит до конца развенчание мистических иллюзий, начатое Белым еще во второй симфонии. Белый сам в мемуарах сопоставляет свою симфонию и стихи Блока о Прекрасной Даме: «То, что у Блока подано в мистической восторженности, мною подано в теме иронии; но любопытно: и Блок и я, совпав в темах во времени, совсем по-разному оформили темы; у Блока она - всерьез, У меня она – шарж» 1. Почему же Белый впоследствии не мог про-

____

1. А. Белый, Начало века, с. 124.

[22]

стить Блоку «Балаганчика» - его арлекина, истекающего вместо крови клюквенным соком, - и второй книги стихов с болотами, дурачками и чертенятами, хотя сам он никогда с иронией и разоблачением не расставался? Да именно потому, что для Блока ирония над прежде всепоглощающе-возвышенным и непререкаемым знаменует решительный поворот - переход совсем в другой, земной и горький круг. Белый же, который диалектически сам видел предмет своих заблуждений, никогда ни от чего не отходил. Для него и разоблаченные иллюзии продолжают жить. Его образ двоится. С одной стороны, идея «второго пришествия» и спасения мира - навязчивая идея; с другой - безумный и осмеянный пророк близок к истине, которая скрыта, искажена и придавлена тупой обыденностью здравого смысла. Для Белого одновременно предстает и уродливо-гротескный облик явления, и его «святая» суть. Мистики второй симфонии только доводят до абсурда идеи Вл. Соловьева, но сами идеи для Белого, в их высшем смысле, продолжают быть значительными и высокими.

Белый, в отличие от Блока, при резком и остром осмеянии и гротескно-бытовом снижении лирического героя, в то же время сохраняет свои иллюзии, не расстается с ними. Получается трагический разрыв образа - и подвергнутого осмеянию, и вознесенного.

В «Багрянице в терниях» сочетается самая необузданная мистика с острым разоблачением действительности. В этом разделе сосуществуют стихи о галлюцинирующих безумцах - с развенчанием идей Вл. Соловьева – и возвышенные эпитафии тому же Соловьеву, написанные в его ключе, как развитие главных мотивов соловьевской лирики. В надгробных стихах, посвященных самым дорогим друзьям и наставникам его юности (Вл. Соловьеву, М. С. и О. М. Соловьевым, отцу), Белый одновременно хоронит и увековечивает мир своих мистических увлечений, мир тех зорь будущего, которые скоро потускнеют и в реальном мире истории (1905 год), и в поэтическом восприятии этого мира.

Есть в первом сборнике Белого и своеобразный раздел «Прежде и теперь», в отличие от всех других поражающий своей вещностью, конкретностью, реальностью деталей, а в цикле «Теперь» - подчеркнутой современностью характерных бытовых примет. Этот раздел сознательно, демонстративно иронический, подчас откровенно пародийный - прокладывает новые пути поэзии Белого. Здесь Белый в буквальном смысле слова сводит свою поэзию с неба, пусть закатно-яркого, но все же высокопарно-иносказательного, на землю - вполне современную, с точными подробностями быта, то городского, то помещичьего.

[23]

К «Прежде» относится ряд изящных, насмешливых, очень картинных стилизаций в духе живописи Сомова, забавно и грациозно, с легким налетом непристойности, изображающих галантные эпизоды французского придворного быта XVIII века. Именно в год выхода «Золота в лазури» (1904) Белый в журнале «Весы» (№ 1 1) говорил о «комическом ужасе сомовских картин». Недаром многие шутливо стилизованные стихи Белый непосредственно посвятил Сомову. Это либо плутовато-жеманные, чуть тронутые иронией сценки – «Объяснение в любви», «Менуэт», «Прощание», «Променад», либо томно элегическое воспроизведение старины во вкусе Борисова-Мусатова: «Заброшенный дом», «Сельская картина», «Воспоминание». О близости этих стихов Белого к живописи «Мира искусства» - Сомова, Бакста, Борисова-Мусатова – говорят все отклики и рецензии современников (Эллис, Поярков, Аскольдов). Жанр стилизации старины процветал в те годы и в живописи, и в музыке, и в литературе. В журналах «Мир искусства», «Весы» находим мы стилизации М. Кузмина в стихах и музыке, а в прозе вещи Б. Садовского, С. Ауслендера и многих других.

Стилизации Белого мы узнаем по отличающей его от всех ошеломляющей нелепости и иронической остроте образов. Старину он воспроизводит не только описанием реалий, но по преимуществу языковой окраской, умелым включением в стих архаизмов: «гишпанец», «кои», «В день оный», «хладный зефир», «щастье»; старомодными оборотами вроде «любезная сердцу картина», «ах, где вы, любезные предки» и т. д. Кроме того, Белый обильно и подчеркнуто вводит в русский язык акклиматизировавшиеся в нем иностранные слова: «сантименты», «персоны» – и ряд реалий обихода и одежды; фижмы, букли, эгретка, левретка, клавесин, табакерка, канделябр, роба и т. д.

Безделушечность этих насмешливо-жеманных старинных картинок Белый усиливает демонстративным злоупотреблением уменьшительными:

«Ах, котик!..»

и к котику клонит

свой носик и ротик...

Значительнее и разнообразнее жанровые сценки, относящиеся к «Теперь». Это либо карикатурные портреты: «Отставной военный», «Незнакомый друг»; либо короткие зарисовки жизни городских дворов, улиц и окраин: «Весна», «Из окна», частично – «Свидание». Бытовой ракурс, натуралистические подробности, смещенные насмешливой резвостью гротеска, характерны для всех этих стихотворений. В них – влияние Некрасова и вторжение прозы.

[24]

Гротескность создается подбором натуралистических штрихов и грубой фамильярностью речи: «напяливший в полдень поддевку», «претолстый помещик», «надутый лакей его Яшка» и т. д.; и неожиданной комической рифмой: Яшкой – деревяшкой, Турции - настурции, блондинку – сардинку; и употреблением языка витиевато-бюрократического, примененного к бытовой обстановке: свело генерала для винного действа к закуске», сна хлеб полагая сардинку».

От столкновения с бытом мнимость, бумажность, бессмысленность этого бюрократического стиля вырастает в зловещий гротеск, который в романе Белого «Петербург» (1912) стал художественной системой и обрел черты грандиозной сатиры.

В городских зарисовках «Весна», «Из окна» – пристальность бытовой наблюдательности:

Подоткнувшись, ворчливая Фекла,

нависая над улицей с риском,

протирает оконные стекла.

Тщательно подмечены все подробности этой процедуры:

Тут известку счищают ножом…

Тут стаканчики с ядом… тут вата…

Особую достоверность этой моментальной стиховой зарисовке придают будничные подробности жизни весеннего двора:

И выходят на двор полотеры

босиком выколачивать мебель.

Цезарь Вольпе в предисловии к мемуарам Белого «Между двух революций» остроумно сближает бытовую иронию этих стихов в разделе «Прежде и теперь» с сатирическими балладами Саши Черного, вплоть до текстуальных совпадений. Но Саша Черный создает новый жанр стихового сатирического фельетона, поднимая целые пласты мещанского городского быта с острозлободневным газетным его истолкованием. У Белого же, с присущей ему противоречивостью и сложностью охвата явлений, эти на лету уловленные детали обывательского быта городской окраины сосуществуют с характерным для его высоких стихов тревожным и многозначительным ощущением мира:

В синих далях блуждает мой взор.

Все земные стремленья так жалки…

[25]

За этими подчеркнуто возвышенными строками следует трагикомическое низвержение в низменный быт:

Мужичонка в опорках на двор

С громом ввозит тяжелые балки…

Эти брошенные крупным планом детали обывательского быта для Белого не самоцельны. Они как бы врезаются в большой поэтический мир, взрывая его изнутри. Повседневный ужас жизни сгущен до гротескного бреда. Одно из стихотворений цикла так и называется: «Кошмар среди бела дня», а речь идет в нем просто о ежедневной прогулке пансионерок института благородных девиц по городским улицам.

Дисгармония существования, повернутого уродливой своей стороной, этически и эстетически несовместимой с представлением о вечной, прекрасной и высокой сути жизни, напряженное столкновение мелочно-бытового и космического, впервые раскрытое Белым еще во «Второй Драматической симфонии», стало лейтмотивом всего его творчества.

[26]

Цитируется по изд.: Андрей Белый. Стихотворения и поэмы. [Библиотека поэта]. М.-Л., 1966, с. 16-26.

Вернуться к оглавлению статьи Т.Ю. Хмельницкой "Поэзия Андрея Белого"

Вернуться на главную страницу Андрея Белого

ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

Редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС