|
|
Елена СУПРАНОВА |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Елена СУПРАНОВАДомой, в родное КремовоРассказ До самого заката просидел Пронька на крылечке дома, всматриваясь в даль дороги: вдруг вернутся хозяева, вспомнят о нём. Но не вспылилась вновь дорога, не вспомнили о нём и не вернулись. Одиночество ничуть не пугало его, он лишь до жути боялся быть забытым и никому ненужным. В суматохе сборов, когда хозяева бегали по избе, собирая вещи, вынося их и снова возвращаясь, Пронька ни один раз подкладывал на пути то одному, то другому веник или тапочек. Но всё было тщетно: никому из них даже не пришло на ум обмести углы избы веничком, собрать мусорок - да в ведро, чтоб увезти с ним на новое жительство и Проньку. Веник-голячок так и остался валяться на крыльце дома. Его-то и заметила Фрося, поспешившая к брошенной избе, чтобы осмотреть своими глазами и это последнее, оставшееся после отъезда молодых соседей. – И-эх, молодьё, – вздохнула она, наткнувшись на брошенный веник. – Домового не взяли с собой, – произнесла она с горечью и наклонилась за ним. Так, с веником в руке обошла она комнаты, обтрогала рушники, развешенные по иконам. Иконки эти её подруга покойница Лукерья ещё к крестинам своего первенца прикупила в церкви. "Не взяли иконы с собой, – подумалось ей, – недорогие, знать, они". Подставив табуретку под иконы, она долго взбиралась на неё, бережно снимала их, обтирала от пыли тряпицей. От внимательного её взора не ускользнуло и то, что на стенах остались висеть фотографии в рамках. С них на Фросю смотрела добрыми глазами Лукерья и её дети: Пётр, Павел, Наталья, Василий и Анисья. Она немного постояла у портретов, как бы поговорила с ними; сняла их тоже. Всё уложила в скатёрку, вышитую когда-то Лукерьей себе на приданное. В последних лучах заходящего солнца иконки тускло блеснули остатками позолоты окладов. Фрося увязала всё и потащила, охая, к себе. На крыльце она приостановилась, опустила узел, оглянулась на избу и вспомнила: Пронька-то остался ничей! По молодости они с подруженькой дали имена домовым: своего Лукерья назвала Пронькой, Фрося домового стала называть Тишкой. Она вернулась в избу, замела мусор веничком от углов к середине кухни и позвала домового с собой: – Ну, пойдём со мной, что ли? - Послушала тишину избы и позвала опять: - Пойдём, Пронька, со мной, в мою избу. Тишке моему будешь дружком, а мне – помощником. Поискала, куда бы ссыпать мусор с Пронькой, но ничего чужого их вещей брать не захотела. С оханьем набрала горсточку мусора и сыпанула в карман своего передника. Выйдя за калитку, она оглянулась на одинокую избу: дверь закрыта на щеколду, ставни тоже прикрыты. Она увидела на бельевой верёвке болтающиеся прищепки, горько вздохнула и потащилась через дорогу к своей избе. Для Проньки всё было внове и непривычно в чужой избе: не было весёлых ходиков, отбивающих время боем; мыши не отвлекали своим писком, кажется даже не шуршали под полом. Чужие вещи не притягивали к себе, чтобы пошалить с ними. Это у себя в избе он мог запрятать кошелёк с мелочью в подполье, наиграться, назвенеться ею, а потом подбросить Лукерье под ноги - мол, сама выронила. Изба у Фроси была поменьше: погребок в кухне - неглубок, а чердак - пониже, чем в его родной избе. Не хотелось Проньке шалить даже с котёнком. А Тишка был грузен и неповоротлив, брюзжал по каждому малому поводу. Тихо в избе. Фрося налила в блюдце молочка для домовых и поставила к ночи на остывающую печь. Но утром молоко так и осталось нетронутым. Может, заметила Фрося, что слишком уж тихо в избе, только испугалась она этой тишины, однажды вздрогнув от звука упавшего ножа. – Эге, – произнесла она вслух, – тоскливо стало мне с вами. Чего надулись, чего замерли по углам? – обратилась она к домовым. – Ты, Тишка, почему гостя не поводил по избе, не показал её Проньке? А ты, Пронька, вспомнил бы про что-то своё, да рассказали б друг другу, – и мне бы стало веселей. – Она стояла посередине комнаты, разводя руками и притопывая. – Вот я не буду с вами грустить, сама развеселюсь! Фрося открыла крышку патефона, завела пружину, крутанула пальцем пластинку, – и полилась задорная частушка. Она подпевала частушечнице глухим низким голосом, но в конце каждого куплета её голос взвивался вверх, как бы доказывая, что и она многое ещё может. Многое может. Но пластинка сменилась и снова Фрося пела, наполняя избу весельем. – Мало вам?! – закричала она домовым, – а вот вам ещё. – Тут она захлопала в ладоши в такт льющейся песни, закружилась по комнате, иногда присаживаясь для отдыха на кровать. Такое хорошее настроение новой хозяйки очень понравилось Проньке: раз она весёлая, то и ему нечего грустить! Он выглянул из-под кровати, увидел котёнка, и покатил к нему клубок ниток. Глупый котёнок отскочил от клубка и кинулся под кровать, ближе к хозяйке. Потом, довольная своей выдумкой, думая, что Проньку она повеселила на славу, Фрося пила чай из электрического самовара. У неё в запасе оставался малый кусочек лимона, вот она и наслаждалась его вкусом, нахваливая себя за то, что вспомнила о такой приятной малости вовремя, когда ей так хорошо и весело. Вечером она долго сидела у телевизора, смотрела фильм о непонятной заграничной жизни. Качала головой, если не успевала схватывать смысл перевода; радовалась победам молодых героев; не одобряла, когда видела в картине обнажённых. После фильма Фрося вытащила из комода все свои сбережения и разложила их на столе. Выходило: три тысячи сто сорок рублей. Пересчитывая деньги, она всё время чему-то улыбалась, напевая при этом легкомысленную песенку, которую пели с утра до ночи и по телевизору, и по радио, и в клубе, до которого было рукой подать. Задолго до рассвета Фрося постучалась к соседке Тамаре Волковой. – Ой, кто там? – прильнула к оконцу Тамара, всматриваясь в ночь. – Тома, это я, Фрося, открой! Тамара открыла дверь и впустила в дом соседку: – Бабушка Фрося, чего это вы в такую рань ко мне? Случилось что, или не спится? - Она усадила утреннюю гостью на диванчик и стала выспрашивать ее: – Случилось, да? – Не случилось, – покачала Фрося головой, – ничего у меня не случилось. – Она замолчала и стала подбираться к главному: – Твои парни спят? – Спят – суббота ж сегодня. Их пушкой не добудишься теперь. А мой Миша уже на ферме – подъёмник сломался на раздаче, надо делать. – Ну, так. Послушай теперь меня, – собиралась с духом Фрося. – Мне ехать надо, далеко, а денег может не хватить. Займёшь? – Сколько? – На всю мою пенсию – восемьсот. – Восемьсот я дам. – Я знала, что дашь. – Фрося немного передохнула. – На почте я договорюсь, чтоб мою пенсию ты за меня получила, вот мы и будем квиты с тобой. – Куда же вы, бабушка, поедете? – Сначала – к сынам моим, потом – к Анне хочу. Ты возьми мне сегодня билет до Москвы. Без постели бери. – Бабушка, ведь ехать семеро суток, а вы хотите без постели. – Возьми, как говорю. Большой город Москва, больших трат запросит, ещё подарки внучатам прикупить надо. Возьми без постели. Тамара проводила соседку до ворот, и стала делать очередь нескончаемых работ: напекла оладьев к завтраку детям, проводила корову в стадо, сыпанула курочкам зерна и поспешила на станцию за билетом для бабушки Фроси. Неделя ушла на сборы. Все соседи перебывали у Фроси, переговорили новости, прощались, давали ей напутствия. Всех она выслушивала, но только улыбалась, когда её выспрашивали о причине поездки. Накануне отъезда Фрося весь вечер рассказывала своим домовым про себя, про свою родню и детей. Пересмотрела все фотографии, показала Проньке и Тишке свою молодость, детей и внуков. – Видите, – говорила она им, – какие они все у меня хорошие: пишут, шлют приветы, а что не заезжают ко мне, так – некогда им, работы больно много у них там, в городах. Закрывая избу, она просила домового Тишку без нее и Проньки не грустить и присматривать за хозяйством. До вокзала провожали её всей улицей. Соседи пришли с гостинцами в дорогу: корзинками с яблочками, баночками с медом, сеточками со сдобой, плошечками с соленьями. – Беру, беру, – кивала им Фрося, а сама кланялась всем сразу и каждому в отдельности. Место в вагоне ей досталось на нижней полке, и покатила Фрося на запад через всю страну. Уставала ли она от вагонной тряски, высыпалась, не высыпалась, – не об этом рассказ. В Москве встретил её сын, подхватил корзинки и сумочки, сеточки и баночки, перенёс всё это в машину и повёз мать к себе домой. Город большой и шумный. – Что ты, мама, сказала? – спросил сын. – Город, говорю, большой и шумный. За стеклом автомобиля мелькали дома, деревья, люди, и Фрося не успевала их разглядеть. Она удивлялась встречному плотному потоку машин, шуму, заглушающему звуки голоса. Всю дорогу она молчала, переполненная новыми впечатлениями, и сын ничего не спрашивал у матери, вёл машину молча. Сынок со своей семьёй проживал в трёхкомнатной квартире. Внучка Евгения строго посмотрела на свою бабушку, так не вовремя навестившую их. "Семнадцатого придут знакомиться родители жениха, – подумала она, разглядывая бабушку, – а такая "деревня" может всё испортить одним своим видом". Невестка Катя протянула руку и, сказав скороговоркой: – Здрасте, здрасте, – сразу же скрылась на кухне. Всего один только раз видела Катя свекровь, поэтому не очень-то обрадовалась нежданной гостье: лучше письмами поддерживать отношения, роднее будешь. Хотя свекрови Катя никогда не писала, но приветы передавала через мужа в его редких письмах. С дороги бабушку проводили в ванную. С большим удовольствием Фрося полежала в пене шампуневой, потом полотенцем обтёрлась пушистым. Ванная блестела кафелем и зеркалами. Ей сразу же вспомнился фильм о загранице: похоже, такое там она и видела. Слегка закусили тем, что привезла бабушка. – А обедать будем в три, Ефросиния Григорьевна, – попробовала ей улыбнуться невестка. – Ладно, ладно, Катюша, – согласилась свекровь и погладила ее по руке. Она походила по квартире, осмотрела всё, послушала новые звуки. – Шумно у вас, – кивнула она на окно. – Это ничего, – сын стоял рядом с ней, – зато – центр, престижно. Да и Кремль рядом, из окна чуток видно. – Да, – согласилась мать, но сама Кремль не разглядела, а переспросить почему-то не решилась. Смотрели фотографии семьи: Ялта, Сочи, Карпаты. Сын всё объяснял: это Евгения на конкурсе бальных танцев, а это она в "Артеке". – Видишь, – показывал он, – какие необычные деревья – кипарисы. А это мы все в Минске побывали прошлым летом. Смотри сюда: Венгрия, – я там пять лет работал при торговом представительстве. – Так, – кивала мать, – так. Перед сном сын подсел к ней на постель и уткнулся в плечо, выдохнув: – Какая, мама, ты старенькая стала, и совсем маленькая. – Я всегда небольшого расточка была, просто ты, сынок, забыл меня… – она хотела о чём-то его спросить, но не стала тревожить вопросом. – Колодец помню, ещё – голубей на чердаке; дорожка к водокачке часто снится, вся – в голубых и белых цветах, – вспоминал сын. – Там и сейчас – ромашка и василек сеются. – Мама, как ты решилась ехать в такую даль? Лучше б меня вызвала телеграммой. – Нельзя телеграммой, что ты! Так только на похороны вызывают. А я – ещё скриплю. Поскриплю ещё я... – Помолчали. – Лукерью помнишь, соседку нашу, у которой Пашка был, твой ровесник? Померла она весной. Её дети и внуки не захотели жить в деревне, бросили избу. И домового Проньку бросили. Я его забрала к себе, да он затосковал. Думала, сгинет. Лукерья покойница хвалила его. Решила я его развеселить: повезла вас показать. – Кому – не понял? – Проньке тому, домовому. – А где же он? – Со мной, – улыбнулась мать и похлопала по карману кофточки, переброшенной через спинку стула. – Мама, – укоризненно сказал сын, – моя старенькая мама, ну, о ком ты, о чём, – не пойму. Глупости всё это, выдумки. – Глупая? Ваша мать – глупая? Да если б не наш домовой Тишка, так я бы с ума сошла, когда отец ваш пропал в сорок седьмом в лагерях. Домовой меня ночью жалел, гладил по руке, своей лапочкой утирал мне слёзы, – я это чувствовала. А с вами как он мне помогал! Ведь в войну еды было мало, а вы просите и просите. Кто забавлял вас, кто отвлекал вас? То-то: он, наш домовой. Ведь выжили мы все тогда, никого из вас я не потеряла. А ты – нету его. Есть он, – зашептала она скороговоркой, – есть, есть, есть! И Пронька есть. Всё, устала я, поспать мне надо. Иди, сынок, спать. Утро проступало сквозь закрытые шторами окна робко и незаметно. Фроси не спалось, она ждала рассвета с открытыми глазами. Застелив постель, сидела смирно, боясь нарушить сон спящих. "Долго спят в этом доме, – думала она. – Так ведь и не за чем вставать спозаранку: нет заботы во дворе, не надо пойло наготавливать коровёнке, курочек кормить не надо; тепло само по трубам в дом дойдёт, вода добежит до кранов сама. Славно». Когда совсем рассвело, она вдруг услышала из соседней комнаты разговор сына с Катей: обсуждали подготовку к свадьбе. Фрося поняла, что свадьба будет через месяц. "Месяц, – решила она, – совсем скоро пролетит в таком большом городе, можно и остаться на свадьбу". Но разговор перешёл на гостью. "Это обо мне", – догадалась она и сжалась в комочек от хлёстких слов невестки. "Действительно, – согласилась она с ней, – подарки мои пустяковые. Это – да. Мёд, яблочки, грибочки – разве это подарки?! Такое они каждый день могут есть". Её позвали к столу завтракать, и Фрося не посмела отказаться. Попила чайку, что-то съела, поблагодарила за угощение хозяйку. А сына попросила проводить её в большой магазин – полюбопытствовать. В магазине она долго стояла у прилавка с постельным бельём, выбирала свадебный подарок внучке Евгении. Купила две простыни, две наволочки, пару полотенец, – всё льняное. Никто, теперь никто не упрекнёт её в том, что подарок плох. Такого дорогого белья Фрося ни разу не видывала в продаже у них в деревенском магазине. И следующим утром Фрося старалась не выходить из комнаты, пока не затихли шаги на лестнице: значит, все ушли. Ей не хотелось есть, но она ела, не хотелось смотреть в окно, но она смотрела на улицу весь день. И всё время разговаривала с Пронькой. – Вот мы с тобой, Пронька, незанятые люди, свободные. Хотим – спим, хотим – гуляем. Им же надо утром убегать: кому – на работу, кому – на учёбу. Некогда им с нами побыть, побеседовать, обсудить наше. Ну и мы тогда не будем им мешать, ладно? В тот же вечер она попросила сына взять ей билет на Урал – пора к старшему. – Так мало ты, мама, погостила у нас, или не понравилось? – заволновался сын. – Что ты, сынок, всё хорошо! У вас столько забот, а тут – я. Свадьба скоро у молодых. Пусть у них всё будет ладно в жизни. – Её рука погладила сына по склонённой голове. – Похож ты стал на деда своего: такой же взгляд, разворот плеч. Помню его, как будто всё было вчера. Жалел он меня, и свекровь меня жалела. Я ведь сирота, пришла к ним без приданного, ничего почти не умела. Свекровь, бывало, скажет мне, мол, руки у тебя не оттуда растут. А свёкор ей потом выговаривает: терпения у тебя нет, будь терпеливой. Я слышала это сама. Уважала я их. – Останься у меня ещё, ну прошу тебя! – уговаривал сын. – Не проси, пора мне. Потом хочу ещё к Анне заехать. Трое ведь вас у меня. Трое. До Урала Фрося добралась, как ей показалось, за один миг. Сын взял ей билет в купейный вагон, соседями были девушки из хора, ехавшие на гастроли. Весело всем было всю дорогу. Старший сын не смог приехать на вокзал встретить мать. Он прислал за ней своего водителя Юру, который дорогой развлекал гостью разговорами. – Скоро у нас выборы. Видите, вон справа на стене портрет вашего сына! – вскричал Юра, и через минуту снова: – Портрет опять проехали! Мать не успевала разглядеть на мелькающих портретах сына, но ей было приятно, что он известен. Юра привёз её в самую лучшую гостиницу, номер "люкс" – красота! В номере был холодильник, а в нём еды – хоть заешься, питья – хоть запейся. Юра отказался поесть с ней – некогда ему, а одной есть не хотелось. Решила она подождать сына с семьёй, тогда и отужинают все вместе. Часов в одиннадцать вечера, когда Фросю сморил сон у жужжащего телевизора, в номер постучали. И вот он, её сын – большой, красивый и важный. – Мама, голубушка ты наша, добрый наш человечек! Молодчина, сумела вырваться к нам, нашла время. – Сын усадил мать в кресло и с любовью в голосе продолжил: – А мы-то: ни сном, ни духом не чуем, что ты рядом, дорогая. Мы думаем, что ты там, в своём царстве комарином, – говорил он и гладил мать по седой голове. – Сколько ж мы с тобой, дорогая моя, не виделись? Годков тридцать? – Тридцать четыре, – поправила мать. – Как один день пронеслись годочки… – Как вы тут поживаете? – расспрашивала мать сына. – Как Светлана, внучек Сашенька? – Светлана помогает мне: то встречи у нас, то проводы высоких гостей, надо "выглядеть", "держать марку". Видишь, – он кивнул на охрану, – на какой я высоте? То-то. Мэр! Миллионным городом заправляю! Еще на четыре года хочу задержаться в этом кресле. Очень ответственно это и… почетно. Поверь, четыре года не отдыхал, гоню и гоню. В губернаторы махну, дайте срок! Давай, милая моя, выпьем за твое здоровье! – и налил в рюмки светлого игристого вина. Выпили, закусили огурчиком свеженьким, селедочкой в соусе, блинами с икрой, крабами, запеченными в тесте. – А вот попробуй, мама: омуль – редкая рыба; еще рыбка стерлядь; грибочки шампиньоны и картошечка молодая. Посмотри на эту тарелочку – хорош омар! Мы, для тебя – все, что хочешь, дорогая, – говорил захмелевший сын. – Чего же ты не усадишь людей за стол, не угостишь? – спросила мать. – Нам с тобой столько не съесть, – и пригласила жестом парней из охраны к столу. – Не положено: работа у них такая. – Так, так, – согласилась Фрося, но есть ей сразу расхотелось под пристальными взглядами молодых высоких охранников. Она знала, что в их молодом возрасте есть хочется всегда… – Что поделывает Светлана, чем занята? – допытывалась мать. – Я же тебе говорил: мэрша она, время ее расписано по минутам. Там – съемка, там – высокие гости требуют внимания. Много времени отнимает макияж. – Кто таков? – спросила мать. – Ну, в общем, уход за собой: парикмахерская, массаж, и, конечно, "боевой раскрас", – сын показал на себе, как его жена подкрашивает губы и подводит глаза. Мать долго смеялась над его ужимками. – Саша здоров? – снова спросила мать. – Здоров. – Сын сделал паузу и продолжил: – Он у нас в Англии обучался в школе. Потом университет там у них закончил, работает в банке. Женился на англичанке. И сделали они меня в этом году дедом! Ну, а ты, значит, прабабушкой стала. – Как назвали маленького? - Питер, Петр, – перевел сын. - Хорошее имя, твердое. После двенадцати сын засобирался уходить. – Куда же ты, сынок? Здесь есть еще диван, места нам хватит. Переночуй хоть ночку со мной, дай же мне насмотреться на тебя! – со слезами просила мать. –- Что ты, мама! Я – домой. Завтра трудный день у меня, надо выспаться. Мать вздохнула: – Пусть так, – и распрощалась с сыном. Когда за ним хлопнула дверь номера, Фрося немного выждала и выглянула в коридор. Сын шел размеренной походкой по ковровой дорожке. И Фросе показалось, что вот сейчас он уходит от нее далеко-далеко. Она успела перекрестить его на дорожку. Утром пришел водитель Юра. – Ефросиния Григорьевна, я в вашем распоряжении на весь день. Куда прикажете, туда и помчимся. Ну, приказывайте! – Смешные вы все тут, – покачала Фрося головой. – Посиди со мной немного, я пораспрашиваю тебя о сыне моем, – попросила она Юру. – Посидеть могу, а рассказывать – ни-ни. Запрещено мне о нем распространяться. За это мне хорошо платят, чтоб молчал. Да и сам крут, чуть что – вон! А у меня семья. Фрося постояла у окна, закрытого тяжелыми шторами, и сказала: – Съезди, Юрочка, на вокзал и купи мне билет до Новосибирска. – Она достала из кармана юбки кошелек, покопалась в нем и протянула деньги: только без постели бери. – Приказано вам брать только на самолет, ослушаться – ни Боже мой! Деньги есть на все, велено вам отдать их при отъезде. Вот опять Фрося в дороге. Ей всё в диковину: ведь самолетом она никогда не летала. Скажете: все равно долгая дорога и утомительная, даже самолетом. Ну, а мы не будем спрашивать об этом Фросю, – нам это без интереса. Прилетела она в Новосибирск. Дотащилась на своих старческих ногах до автобусов. Куда ехать? Как добраться до Анны? Но сама Анна и окликнула ее. Чудеса, да и только! Анна получила телеграмму от брата: встречай мать завтра, рейс такой-то. Автобус старенький, пыль попадала в салон и оседала на лицах пассажиров. Жара нестерпимая, душно, захотелось пить. – Ты что-то, мамочка, сказала? – наклонилась к ней Анна. – Жарко у вас, а говорят: в Сибири холода. – Так это – зимой, а летом у нас – жара, жара, жара… Хорошо Фросе оттого, что Анна рядом; автобус мчит ее в прохладу тополиной аллеи, к милым внучатам. – А в прошлом году, доченька, ты не приехала, – вздохнула мать. – Так хотелось мне вас повидать, соскучилась я по Димочке и Ромику. – Я же тебе писала: пришлось сдать билет – Дима заболел бронхитом, на месяц попал в больницу. Вот отпуск мой и пролетел у больничной койки. – Как детки сейчас? – Хорошо, бегают целое лето. – Муж твой как? Ничего не ответила дочь, отмахнулась рукой от вопроса матери и замолчала надолго.
– Что, матушку привезла себе на подмогу? – пьяный муж грозил Анне. – Не поможет тебе! Вот я вам, – и он хватанул кулаком по дверце шкафа. Стекло, посуда посыпались с хрустальным звоном. Анна не усмиряла пьяницу, увела мать и детей к соседям. – Пусть побушует, не впервой, – шепнула она матери. – Утром он будет потише. Действительно, утром в избе тихо, подметен пол от стекла. Муж ушел на работу. Угомонился, надолго ли? – Мама, ты что-то сказала? – спросила дочь. – Надолго ли он утих, твой муженек? – Три года пьет беспросветно, один пьяный угар сменяется другим. Устала я. – Анна ходила по комнате, что-то клала на место, что-то подбирала, разбросанное по полу. – Ну, хватит о грустном! Сегодня мы все пойдем в цирк. Ты ведь, мама, в цирке не была. – Ура! – закричали Димка с Ромиком. – В цирк, в цирк!
И правда: в цирке Фрося не успела побывать. Когда старший сын поступил во Владивостоке в институт учиться на инженера, мать поехала к нему. Очень ей хотелось посмотреть большой город, как он там устроился. В общежитии было чисто и светло. В комнате проживало шестеро ребят. Перед ними и предстала Фрося. Она не известила сына о своем приезде, чтобы он лишний раз не беспокоился. Так вот: предстала она перед ребятами в кирзовых сапогах, плюшевой жакетке, в клетчатом вылинявшем платке. Гостинцев много привезла. Но сын молчал за столом. Глаз не поднимал от стыда за мать – это Фрося поняла сразу, уж она-то своего старшего хорошо знала! Фрося пробыла там у него недолго, но сын и не уговаривал подольше погостить. Переночевала на вокзале, а утром – домой, месить непролазную дорогу. "Что ж, сынок, – душила ее обида, – купила б я себе новый плат, обула б ноги свои в блестящие ботиночки, накинула б на плечи бостоновое пальтецо, – не стыдно б тебе было за мать. Но хотелось тебе побольше привезти, чтобы не оголодал ты в своей учебе. Плакала она тогда. Да. Но это было в последний раз: с чего плакать-то? Больше к сынам в город она не ездила. А вот Анна часто к себе мать зазывала, пока обучалась там же на учительницу. Погуляли они в ботаническом саду, подивились на диковинные растения; с высокого крутящегося колеса город осматривали; любовались вечерним закатом с катерка, брызги морские ловили руками. Еще Анна тогда ей косынку подарила – голубую в белый горох. Вот угодила, так угодила!
В цирке Фрося купила всем мороженое в шоколаде – вкусно! Она смеялась с детьми, и словно сбросила пяток лет. Хорошо ей с ними. В антракте, пока дети пили воду, Фрося стояла рядом с Анной и рассматривала ее – грустная дочь. Анна глазами спросила: "Чего ты рассматриваешь меня?" – и жалко улыбнулась. – Грустная ты, Анечка. Мать смотрела представление, но грустная улыбка дочери не выходила у нее из головы. А вечером снова пьяный муж стучал, грозил всех убить. Уснул лишь под утро. Какой уж тут сон… Мать и дочь сидели на крылечке. – Плохо вам с ним, – начала мать первая. – Плохо, – слабым голосом ответила дочь. – А ты брось все. Анечка, ты еще молодая и красивая у меня. Бывало, смотрю на тебя в стайке подружек: ты выделяешься. Улыбка у тебя стала жалкая, плечи опустились. – Мать привлекла дочь к себе. – Брось все! Домой вам надо ехать. Это не дом у тебя, не получилось у тебя домом с ним жить. Брось его. Поедем в родное Кремово, нас там ждут. – Я и сама об этом подумала, когда тебя, мама, увидела. Только не смела первой начать разговор. – Вот и хорошо, вот и ладно. Завтра возьмем билеты, в купейный вагон. – Что ты, это так дорого! Мы с детьми всегда ездили к тебе, мама, в плацкартном. – Я догадывалась, доченька, что тебе было очень трудно ко мне приехать. Деньги у меня есть, много денег. – Мать смахнула слезу и произнесла тихо-тихо: – Лукерья весной померла. Дом ее стоит брошенный, домового родня даже не захотела забрать себе в город. Может быть нам его забрать, а? – Не знаю, уживется ли он с нашим Тишкой, – так же тихо ответила дочь. – Тихон, конечно, ворчать станет, но куда ему деваться? Привыкнет. – Мать облегченно вздохнула и, совсем успокоившись, добавила: – А нам всем будет веселей!
И снова поезд стучит, убаюкивает Фросю и ее семью в купе вагона. А что же Пронька, он тоже спит? Где там! Пронька ни во что не встревал, все разговоры пропускал мимо ушей. Но разве он мог упустить такой случай – обувь стоит в рядок?! Перепутал ее Пронька. И правильно сделал – надо жить весело! Чего грустить?! Домой едет Пронька, и не один. Вот обрадуется Тишка: он-то ничегошеньки не знает, о чем знаем теперь мы с вами. Только Пронька переживает, что Тишка брюзжать станет на детей. Но ничего, Пронька ему объяснит, как надо жить. И нам с вами.
|
