|
|
Александр НЕСТРУГИН |
|
2010 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Александр НЕСТРУГИН«Надо жить до последнего дня…»Совсем недавно это было: жаркий июльский полдень, звонок в дверь – почта, заказная бандероль. В левом верхнем углу конверта, как обещание доброй встречи, знакомый почерк – уверенный, надежный, не поддающийся возрасту: «От Макарова Владимира Александровича». Как хорошо-то, как здорово! В конверте – письмо и книга. Письмо родственно-теплое, грустноватое, но дружески-участливое. А книга… Лаконично и ёмко оформленная, точно и тонко выстроенная (художник Светлана Гончаренко, редактор Юрий Перминов), она не стремится поразить, а будто бы приглашает идти вместе с автором. Идти куда? Обложка навевает образ белого зимнего поля, за которым, на первый взгляд, только размыто-темное пятно дальнего леса, клонимые ветром ли, вьюгой ли озябшие редкие ветви. И только потом, когда глаза попривыкнут, вберут в себя этот извечный, неотменимо-русский пейзаж-символ, замечаешь: там, за клонящимися голыми ветвями – созвездия. Они стоят в бездонно-темном небе, - тугие, крупные, наполненные живим сочащимся светом. И уже не страшно, не горько идти этим, казалось бы, совершенно безысходным русским путем. Потому что лежит он – «Под панорамой созвездий ночных».
Книга состоит (как говорил мне знакомый литературовед – по классическим канонам) из трех разделов: «Переплели мы с тобой наши руки…», «Свет» и «Вечная музыка любви…» Ни в самих названиях, ни в последовательности разделов ничего случайного нет. Стихи, собранные в первом разделе, читать просто физически трудно – не хватает дыхания.
Переплели мы с тобой наши руки, Молча стояли в закатной поре – Перед видением вечной разлуки, Под облепихой, на дачном дворе.
Ты мои руки губами согрела, Я твои руки губами согрел. Наша вечерняя радость сгорела, Словно вечерний костер догорел.
И у судьбы одного ты просила – Как бы пожить мы еще бы могли… Вот и глядим, набираемся силы У окоема бессмертной земли.
Казалось бы, какие зримые, согревающие душу приметы совместного земного бытования – и обоюдного, одного на двоих высокого человеческого чувства. И надежда, кажется, - вот она, здесь, рядом: «Вот и глядим, набираемся силы…» Но – эта закатная пора, эта догоревшая вечерняя радость, это прошедшее время… И это трогающее сердце холодом напоминание – «перед видением вечной разлуки». И щемящая беззащитность, безутешность просьбы – «как бы пожить мы еще бы смогли»… И понимаешь, ощущаешь неназванное, тяжким, как горловой спазм, усилием удерживаемое автором в межстрочье: самое горькое уже случилось. Да, так оно и есть: и небольшой одноименный цикл, и почти все стихи первого раздела книги – памяти жены. Они разные, эти стихи. Но… Вот – воспоминание, как негаснущий земной отсвет на тёмной летейской воде.
Вишню через сито промывала И рукою смуглой помавала – Будто бы звала меня в тот вечер Из далекой юности – на встречу.
Боль горючую превозмогая, Вишню с дачи моет дорогая – Сон, как наяву, я вижу снова, Будто жду я от ушедшей слова.
Вот – покаяние (и не надо искать подоплеку: поэт – это само по себе вина).
Кровь в сосудах – не капли чернил. Крови ведома боль, поверь. Зол земных, что тебе причинил, Не исправить, родная, теперь.
Вот – осознание (и – уж не пророчество ли?).
Горем моим был застелен Последний твой путь, Здесь же, на этом пути, Я узнал свою старость – Мне остается теперь Одиноким прожить как-нибудь Все предстоящие дни – Их немного осталось.
А это – то, что, может быть, и не утишит боль утраты, но поможет выстоять, не сломиться.
Глубокая ночь вокруг – На небе и на земле. Останки твои, мой друг, Покоятся в вечной мгле.
Но верится мне в ночи, Я вижу почти уже, Что выдали к свету ключи Твоей усталой душе.
Все эти строфы, разные по тональности и степени поэтического совершенства, роднит, возвышает, выводит за рамки пресловутого «художественного отображения действительности» свойственная высоким образцам русской лирической поэзии исповедальность, предельная, неподвластная суду литературного нарциссизма искренность чувства и глубина переживания. В них нет ни соринки наносного, чуждого. Только – христианское: покаяние, смирение, вера в спасение души. Только – русское: оплакать, и помнить, и идти, клонясь, снежным путем своим, и нести с собой дорогое имя – чтобы не отобрала его, не присвоила жадная темень, таящаяся обочь. Но идти – снова и снова выплывает, маячит перед глазами обмерзшей темной веткой этот вопрос – куда?
Пусть в прошедшем остались дороги, Надо жить до последнего дня…
Надо жить… А это значит – идти к свету, только к нему одному.
Как многолик он, как притягателен, свет поэзии Владимира Макарова! Это и детство, «где после страшной войны//вовсю засияли огни», и городской дом, «где, как новогодняя ёлка, все десять горят этажей», и «Божий Свет», который нужно заслужить всей жизнью. А разве не исходит свет от каждого шага другого поэта, с трагической и гордой судьбой – Павла Васильева, идущего «по-московски броско» улицами Омска?
«Дукат» дымится в пальцах нервных, тонких, Глаза волшебные огнем горят. Через десятилетия потомки О нем, как о родном, заговорят.
Земля в июле от воды намокла, И тёплый дождь обрушится вот-вот. И светятся сиреневые окна Квартиры, где любовь его живёт.
Надежным русским светом веет и от «вершинного шума берез», и от редкого слова «рекостав», и от «песни с парохода» («Не из села ли Большеречье?»), что звучит где-то там, на родном для поэта Иртыше. А вот и сам Иртыш – и радуга, и гуд, и колокол.
Не лебедем, не лебедой Родимого села – Хвалюсь иртышскою водой На радуге весла.
Под осень лебедь улетит, Завянет лебеда, А мой Иртыш гудмя гудит И под кольчугой льда.
Качается и бьёт волна В серебряные льды. Как колокол, поёт она На разные лады.
Лишь к январю замрёт вода, Черна, покорена, Но в феврале почти всегда Весна уже слышна.
Сосульки из-под талых крыш Мне прозвенят вот-вот, Что скоро снова мой Иртыш Оковы разорвёт!
В строках этих столько силы, надежды, неистребимого русского чувства, что и самому невольно хочется жить вольно и неукротимо – как Иртыш, рвущий тяжкие ледяные оковы.
Хорошо, что завершают книгу стихи о вечном, непреходящем: о «небесных звуках» («Вечная музыка», «Бах», «Вивальди», «Валерий Гаврилин») и о любви. Эти строки - философски-мудрые, элегически-задумчивые, притаённо-нежные, а порой и раскованные, озорные («Похвала Баркову» «Пегас», «Казанова») – плоть и кровь самой жизни, – настоящей, не «пробирочной», не высосанной из пальца.
Ты теперь далеко-далече, Ты с другим насовсем, навсегда. Вспоминаешь ли ты иногда Наши давние грешные встречи?
Так устроен подлунный свет, Где кусты гнутся долу упруго, Где греха особого нет, Что подруга находит друга.
И потом, через много лет Вспоминается давней далью Этот лунный лимонный свет, Эти плечи, прикрытые шалью…
Строки эти – о невозвратном, они тревожно-щемящи, но сколько в них благодарности, неостывшего, неостывающего тепла! С ними никто не будет одинок и на том самом заснеженном ночном поле, которое суждено перейти однажды каждому из нас.
Да, совсем недавно это было: звонок в дверь, бандероль, радость от новой, пусть и заочной, встречи с настоящим, большим русским поэтом и ставшим для меня таким дорогим, сердечно-близким человеком. Мне столько хотелось сказать Владимиру Александровичу в ответном письме! Но пишу я – стихи ли, письма, все одно – трудно, будто ворочаю камни. И пока примеривался, подбирал самые верные, самые светлые слова, прошло несколько дней. И в конце одного из этих невыносимо жарких, по макушку залитых желтым зноем дней пришла из Омска от Юрия Перминова горькая, тяжкая весть: в ночь с 22 на 23 июля сердце Владимира Александровича, дарившее теплом целую поэтическую вселенную, и в то же время такое беззащитное, ранимое – перестало, не смогло больше биться. И снова ощутил я, - через десятилетия после смерти отца, через годы после ухода мамы, - острое, перехватывающее горло чувство сиротства… Ночью я маялся, задыхался, не мог уснуть. Долго стоял на балконе и всё смотрел, всё всматривался в безоблачное, темно-чёрное какое-то, похожее на донскую пойму после недавнего пала небо. И подумалось мне, что если смотреть долго, смотреть пристально и любяще, непременно разглядится там, в безбрежных космических далях-глубинах, пульсирующая жизнью точка-крапинка – звезда русского поэта Владимира Макарова. Только искать её нужно всегда по левую руку, где сердце, в созвездии Света, Добра и Любви…
Воронежская область, 28.07.2010 г.
|
