Евгений МАРТЫНОВ
         > НА ГЛАВНУЮ > РУССКОЕ ПОЛЕ > МОЛОКО


МОЛОКО

Евгений МАРТЫНОВ

2010 г.

МОЛОКО



О проекте
Редакция
Авторы
Галерея
Книжн. шкаф
Архив 2001 г.
Архив 2002 г.
Архив 2003 г.
Архив 2004 г.
Архив 2005 г.
Архив 2006 г.
Архив 2007 г.
Архив 2008 г.
Архив 2009 г.
Архив 2010 г.
Архив 2011 г.
Архив 2012 г.
Архив 2013 г.


"МОЛОКО"
"РУССКАЯ ЖИЗНЬ"
СЛАВЯНСТВО
РОМАН-ГАЗЕТА
"ПОЛДЕНЬ"
"ПАРУС"
"ПОДЪЕМ"
"БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"
ЖУРНАЛ "СЛОВО"
"ВЕСТНИК МСПС"
"ПОДВИГ"
"СИБИРСКИЕ ОГНИ"
ГАЗДАНОВ
ПЛАТОНОВ
ФЛОРЕНСКИЙ
НАУКА

Суждения

Евгений МАРТЫНОВ

Боголюбовка

ОЗОКЕРИТ

Хорошо до слёз! Истома.
Заурчало в самоваре.
Я отпущен из детдома
На день в гости к тётке Марье.
За столом на табуретке
Восседаю (фактик мелкий):
Соль, да тонкий пластик редьки
На фарфоровой тарелке.
 
Евгений Казанцев

 Месяц тому назад, проработав двенадцать лет после шестидесяти, подал заявление на увольнение «по собственному желанию в связи с уходом на пенсию» директору межшкольного учебно-производственного комбината, УПК. Переволновался при сдаче дел и лихорадочного обдумывания нового ритма жизни, по-видимому, потерял бдительность в этот переходный период от осени к зиме и жёстко простыл. Температура поползла вверх, стал душить кашель, пропал голос.

 Слава Богу, … пошло на поправку.

 Водогрязелечебница «Красноярочка», трёхэтажное здание из стандартного кирпича, облицованное метлахской плиткой белёсого цвета, принимает своих посетителей. В основном это старики да старушки, да, реже, малые дети с мамами или папами: время такое – после десяти утра.

 

 Я сдаю верхнюю одежду гардеробщице, девушке в белом халате. Подхожу к регистратуре. Выдёргиваю выпяленный из щели окошка сопроводительный листок серой бумаги и, минуя пальмы да цветочные клумбочки, по широкой лестнице поднимаюсь на второй этаж. На ходу рассматриваю сопроводительный документ, – Карта больного.…. В правом нижнем углу – графическая штамповка человечка, – вид сзади и вид спереди с галочкой на грудной клетке! Поворот, под прямым углом направо. Впереди меня, посреди широкого коридора, шагают мама с ребёнком. Я не обгоняю их, а медлю шаг. Они сворачивают налево, в ординаторскую. В самом торце коридора, у окна, упирает в потолок, и так уже изогнутые коромыслом тёмно-зелёные жёсткие перистые листья заморская пальма.

Захожу в ординаторскую. Кто-то из больных за перегородкой хрипло кашляет, покашливает и мальчишка, что с мамой, стоящий рядом со мной справа. «Не дразнись!» – Говорю я ему.

Он помалкивает, только понимающе улыбается и поглядывает на меня снизу вверх умными, синими-синими, как васильки, глазами, презирая своё недомогание.

Молодец! Светлые волосы мальчика не прилегают к его высокому лобику, а как бы нависают над ним жестковатым, но податливым козырьком, что привносит твёрдо- определённое своеобразие. Эти любопытствующие глаза василькового цвета оценивают ситуацию. Владелец козырька одет в курточку спортивного фасона. Вертикально расположенный ярлычок на загривке подчёркивает мужественную прямоту спины. Ему – года четыре, может, чуть больше. Низкий, в резинку, воротничок охватывает не высокую, но крепенькую шею. Держится пацан независимо и даже величественно. Засунув руки в карманы штанин, заправленных в низкие голенища сапожек на толстых рифлёных подошвах, он всё поглядывает по сторонам, да пошмыгивает носиком. Мама, молодая, строгая, по-видимому, добрая женщина с хорошей фигурой и приятным лицом, подаёт ему платочек. Сын подтирает мокроту и возвращает руку в карман. Ишь, какой независимый!… Молчат очень естественно. Возможно, они и перебросились двумя-тремя словами, но стояли-то справа и мне не дано было их слышать: туговат… на это ухо особенно. Поведение и мамы, и сына, говорит об их взаимном доверии, согласии, мажоре.

 Получив назначение, ребёнок с мамой огибают меня и исчезают в коридоре с высокими потолками.

 Я вручаю свою карту симпатичной, домашнего типа пожилой женщине с седыми прядями в черных волнистых волосах до плеч, в фирменном костюме из лёгкой, плотной ткани салатного цвета. – Шаровары – с широкими штанинами, кофта – распашонка с двухвостым хлястиком. Он завязан сзади на бант под талию. Переспрашиваю, – «В 225-ю?», и продолжаю, – давно-де, не был в ваших южных краях. Подзабыл, что же мне надлежит делать? Она объясняет: «Раздевайся до пояса – наверное, мой измотанный кашлями вид позволяет ей общаться на – «ты», – мелькнуло в голове. Не обижаюсь, не встаю в позу, – расстилай одеяло поперёк кушетки и жди меня». Молодая брюнетка, сидящая за столом, улыбается. Почувствовав на себе мой взгляд, поджимает губки, и…перетасовывает карты.

 В прихожей кабины перешагиваю через лоток, уводящий технологические стоки в ливневую канализацию, которые, далее, закручиваясь, устремляются в реку.

 Мы, мамаша с Васильком и я, оказались соседями: кушетки стоят рядом.

Заботливая сестра-хозяйка вносит толстые марлевые пласты, пропитанные расплавленным озокеритом, как будто только что испечённые, духмяные большие тульские пряники на полотенце. Мама мальчика накрывает подушку. Ближе к изголовью укладывается первый пласт…. Мальчик прогибается, но помалкивает. Пеленают. Василёк глядит на маму. Она ободряюще кивает. Улыбаются. Малыш смотрит в потолок. О чём-то грезит.

 Широкие подоконники. Облицованные кафельной плиткой толстенные стены. Такие – мороз не прошибёт. Пятна разного колера, в розницу и блоками, убеждают, что жизнь течет, и, чему пришёл черёд шелушиться, – лупится – успевай ремонтируй.

 Меня тоже упаковывают, незлобно выговаривая, за то, что не принёс полотенце и не снял обувь. Не сержусь, покашливаю, виновато улыбаюсь и обещаю исправиться, – какие наши годы.

– Отдыхайте, выздоравливайте. Сорок пять минут, – говорит хозяйка и исчезает из поля зрения. Вот это перемена! – Полный академический час.

 Хорошо знакомый запах свежего дёгтя! Расслабился. Моя грудная клетка с хрипотцой расширяется и сжимается. Никаких тебе забот. Я же теперь чистый пенсионер… Приятно жжёт спину, оживляющая теплота налегает. Сами собой закрываются глаза. Погружаюсь. В детство …теплынь …мягкая горячая придорожная пыль.

 Жили мы тогда в селе Горьковское, Омской области. Мама – в положении, а я всё ещё сосу грудь. Чтобы отвадить, папа с дяденькой везут меня на полевой стан. И уже там спрашивают, какая моя рука будет правая, а какая – левая. А я всё путаю и путаю, а они весело смеются, смущают меня. Я обижаюсь. Так обижаюсь, что, вот, заворачивается и трясётся моя нижняя губа. Потом, такой большой, чернявый и умный, как цыган, папка объясняет: «Это же просто, Женька, – вот ты сидишь на топчане, и та твоя ручка, которая к ближней стене – правая, а другая твоя ручка – левая! Я смеюсь. Опробовали. Испытание выдержал! Папка тоже смеётся. И дяденька хохочет. Он – рыжий-рыжий, как подсолнух, правда, повыше, но тоже молчаливый. Я что-то говорю, говорю и, зато, уже хорошо проговариваю букву «эр». И ещё тогда слышу, понял, будто я – смышлёный болтунишка. Когда мы вернулись домой, мама, по секрету от всех, разрешает мне послушать братика. Он там – пинается!… И я спрашиваю: «А тебе не больно?».

 В огороде цветёт картошка. Там есть её братик паслен с чёрными сочными ягодками. Они очень вкусные. Однажды папа привёз мне из города ружьё! Настоящее, только маленькое. Я потом и сам научился его заряжать. (Ставил между правой и левой ножками, удерживая ступнями приклад, а ствол коленками, и, приседая, осаживал- взводил «цилиндрическую пружину сжатия», находящуюся в стволе.). И я стреляю и стреляю…. Мама опять бежит, разыскивает стрелу и, счастливая, возвращает мне. Я опять стреляю, и она снова бежит, такая красивая и родная, по живым цветам. Стрела летит, мама смеётся, а я, тоже счастливый, смеюсь до самых… горьких слёз.

 Вскоре мама тяжело захворала. Очень сильно. Брюшным тифом. Бредит, мечется и всё огурцов солёных просит.

 И вот, сегодня она успокоилась, перестала стонать и крепко, крепко уснула!… Я радуюсь настоящим, живым, и бумажным цветам, и тому, что маму уложили, сначала мне показалось, в большую люльку.… – Мамке дом сделали, мамке дом сделали!… – Напеваю, хожу вокруг и любуюсь – какая же она у меня красивая и добрая! И вдруг её стали накрывать деревянной крышкой!… Я топаю ногами, реву, отпихиваю дяденек и тётенек… и, говорят, укусил няньку за палец до крови.

 На улице, под ярким весенним солнцем (а, может, это была осень), сидя под окном на завалинке, внятно проговариваю: «А мамка-то моя умерла».

 Потом… ещё, в памяти теперешней, … стала «плясать» вприсядку тогда люлька! Она подвешена к потолку на витой «цилиндрической пружине растяжения». Выяснилось то, что я очень люблю эту забаву – зыбку качать, в такт приседая и наблюдать, когда люлька в нижнем положении, за братишкой. Какой он всё-таки смешной и, вот такой, маленький.

 Всё пинается и… с кем-то дерётся. Иногда, правда, плачет. И тогда ему подсовывают рожок, отпиленный от коровы, в нём – молоко! На кончик рога-то с дырочкой надета соска! Братик причмокивает пухленькими, как ягода малина, губками.

 Помню ещё, – хата. Мороз за окнами. Печь-голландка, как толстенная бочка. Ростом почти до потолка. Горячая-прегорячая! Ползающий уже Вовка, привязан папой, как собачонка, к ножке топчана, опояской: теперь не дотянется до дверцы печки, не обожжётся!

 Мы – одни. За окном метель. Я же – большой!… – Мне строго-настрого наказано, – не отвязывать! Следить, чтобы Вова не запутался. Если что – обиходить. Вот – дровишки, вот – еда. Вот горшок. Пить захотите – вот ковшик, вот – кадка. Вот – ушат для помоев, а в каком углу игрушки – ты знаешь. Тётенька придёт – откроешь дверь…. Она немножко с нами побудет. Снизу дверей – порожек из снега. А можно его попробовать?… –

 После окончания ШКМ в райцентре и курсов при ветеринарном институте в Омске, отец работал зоотехником совхоза. Пропадал на фермах, Таскали в ЧК, – с его согласия, или даже указания, было прирезано стадо коров: по области то там то тут появлялись языки-очаги, – расползался ящур. Тогда – обошлось: признали не виновным. Потом отец стал учителем, и мы кочевали, – жили то в одном, то в другом селе.

 Приятно жжёт грудь и спину, всё же хорошая штука – этот озокерит! Ощущение теплоты и уюта. Как мало надо-то человеку для счастья.

 Открываю глаза. Кошу взгляд на соседей. У них совсем уж всё в порядке. Мальчик покашливает. Мать вытирает сынишке носик платочком. Трогает его лоб, поправляет одеяла. Благодать…. Надо мной плафон. Свет выключен. И я отключаюсь от здешнего, теперешнего, обдумываю прожитое.

 Всем своим божеством, сущностью всей внушить своему чаду, втолковать, убедить его, что оно – это чудо, это совершенство, ненаглядное. Оно и красивей-то всех, и лучше, и всё-то может, и всем-то взяло…на всю дальнейшую жизнь. – Вот – ключ материнства, думаю, – вот чем она, родная, отличается от мачех-то. У нас с братом их было… пять, и

всех, каждую в своё время, мы зовём мамой. Так приказывается. Конечно, они разные…

 Я уживался, с этими женщинами, ладил даже, – мне-то нашей родной мамой отдано было сполна: кормила, милая, меня грудным молочком до трёх лет. Почти до конца своей жизни. Володьке бывало и тошно. Братишке стукнуло три месяца, когда мы осиротели.

 … С первой из них, Натальей, отец порвал отношения, когда однажды вдруг обнаружил в рожке с соской маленьких беленьких червячков…

 Озокерит… приятная процедура. Снится, опять же, деревня, двоюродные братья и сёстры. Тётка Марья – мать-героиня. Возня на полатях под самым потолком. Озеро, утки. Слышится грустный крик чибиса, шумят камыши…. Мерещится полевой стан и гусеничный трактор.

 И ещё целый фрагмент. – Мой двоюродный брат на меже, неподалёку от вагончика трактористов, лакомится и одновременно собирает букетик крупной спелой клубники. «Кому это ты, Кузьма?» «Это я для любимой своей мамочки Марии Ивановны!». Он наладился вечером наведаться в деревню.

 А у меня… не хватило бы такта и неприкосновенного запаса любви, так откровенно, по-детски наивно и непринуждённо ласково…нет, не хватило бы у меня духу. Не хватало субъекта такой любви. Мать… затерялась где-то в моей памяти.

 Наши родные дяди и тёти, у которых частенько и подолгу нам приходилось жить, нас не обижали. Это же скажу и о воспитателях тех двух детдомов военных лет. Папка был тогда на фронте.… Эх, Вовка, мой Вовка. Большеглазый, справедливый, обидчивый упрямец.

 … Креплюсь, – стесняюсь кашлять. Опять же стесняюсь, испытываю неудобства, видите ли, вроде как провинился, что ли. И всю-то жизнь мы вот такие, кому-то будто что-то обязаны, и вечные …пасынки…

 … Вставки плиток, разных оттенков, в розницу и блоками, облицовка стен подтверждают, что жизнь течёт.

 Вот так горная река, преодолевая преграды, меняя характер, то словно стоит, а то стремит винтообразно, чтобы слиться, в конце концов, с океаном. Испариться… и – снова…

 Плафон дымчатого стекла, что перед глазами, – как мыльный пузырь. Блики и тени. – Отражение окон по периметру окружности, большенькие и крохотные светлые пятна.

 Женщина с густыми седыми волосами трогает меня.… Сажусь на кушетку, подтягивая ноги к груди. По правую руку – стена, вернее, – штора из плотного белого материала. Оказывается, за ней тоже стоит кушетка, и кто-то… шевелится.

 Мальчишки и его заботливой мамки – и след простыл. Всего им хорошего.

 Моя квартира на первом этаже. Раздеваюсь. Наливаю в пиалу очень крепкого чая из термоса, ставлю на столик, что возле тахты-лежанки. Снимаю с полки в «тёщиной коморке» пухлый, тронутый временем, доставшийся по наследству альбом. Раскрываю, включаю бра, достаю лупу и вот, отхлёбывая чай из пиалы, рассматриваю ту единственную фотографию.

 Худенькая, двадцатилетняя, светленькая – это моя мама. Она небольшого роста. Сидит на венском стуле! Коротенькая прическа «в скобку», по тогдашней моде. Волосы – золотистые, это я помню. Длинное, до пят, ситцевое в горошек платье. Я у неё на коленях. В распашонке. Глазею, иначе не скажешь, раскрыв ротик, и зачем-то тереблю мочку своего правого ушка. Папка, в пиджачке, в хромовых сапогах с голенищами в гармошку, стоит рядом слева. Густые чёрные, как смоль, волнистые волосы зачёсаны назад. Руки – в карманах хлопчатобумажных брюк. Держится независимо…

 Отца, «народного учителя», давно нет в живых. Володя тоже умер от рака лёгких.

 В отдельных местах глянец на фотографии стал шелушиться. Надо бы заказать портреты. Лучше поздно, чем никогда.

 – Привет, – передо мной – дорогой гость, мой высокий бородатый сын.

– Здравствуй!

 И потекла жизнь за пределами рассказа в современности… по невидимой спирали.

 

 

Смотрю немножко свысока:

– Но-но!.. – боюсь я гусака.

Позвать бы мамочку свою,

Но… нет!.. как вкопанный стою.

Легко понять меня беднягу:

Не утки, может, дать, взять, тягу?.. –

Так я побаиваюсь,– Эй!..

Не смей кусать меня!!.. – гусей.

Вернуться к оглавлению

 

 

 

 

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ

МОЛОКО

Гл. редактор журнала "МОЛОКО"

Лидия Сычева

Русское поле

WEB-редактор Вячеслав Румянцев