|
|
Елена СУПРАНОВА |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Елена СУПРАНОВАНе убереглаРассказ Погонистая лошадь сегодня у Тимохи Филина. Вот если б ему достался Новик, то так шибко он ни за что б ни бежал. Новик только тем и хорош, что молодой да выносливый. Сколько раз Тимоха выпрашивал его у Толяна Прудкина: мол, Звездоня припадает на ногу. Но Толян сразу разгадывал Тимохин манёвр и, растягивая слова, начинал отнекиваться: – Хоть убей меня, а не могу конягу дать тебе: мой Новик взадки бьёт, ещё и покалечить может. Оно-то так, дать он не даст Новика, но запомнит, что Тимохина Звездоня прихварывает. Тогда и на работы Звездоню могут не послать, значит, и Тимохе свободный день выпадет. Но это только так говорится, что свободный, а день этот будет таким же, как и каждый в череде буден. С самого утра Тимоха покрутится часик-другой в сараюшке, что на задках своего двора. Перво-наперво, пока ещё не развиднелось, он разметёт от тополиного пуха дорожку. Света во дворе хватает от яркой лампочки на столбе, поэтому можно ещё и собачкину конуру подправить – настелить войлоку поверх старого, а то можно ещё и толи слоёк набросить от дождей. Потом пару чурбаков расколоть можно – это работа только в удовольствие Тимохе. Ну, а как ночь станет совсем на избыве, особенно в зарное лето, такое, как нонешное, выйдет Тимоха за огороды, станет на крутогорье – эх, до чего ж хорошее утро! Постоит он так, постоит, обдуваемый ветром, обхватит себя руками, чуть подпрыгнет над землёй, ровно птица на взлёте, и засеменит обратно к своему двору. Вот тут и настанет пора подзакусить перед работой. Повезло ему в этот день – на работы не поставили из-за больной Звездони, как и было им задумано. Он постоял для видимости возле бригадира, повздыхал: – Это её Стёпка изнукал вчерась, конячий спицилист нашёлся. Один такой он у нас на всю округу, ага. Смотрю: запрягает её так, что она, бедная, задохлась вся – хомут лёг на душу ей. Пришлось мне его малость поучить. Тоже мне… Обиделся на меня Стёпка. Я за Звездоню…– не договорил он и уткнулся в её морду, скрывая накатившую волну жалости к ней. – Лошади тоже, бывает, разминка нужна, что ж цельный день в конюшне ей нездоровой париться, от застою она на ноги пасть может. Вишь, при ходьбе даже засекается. Поведу к себе, что ли, покормлю её сухарями да овсом побалую, – проговорил он напоследок, выводя Звездоню из стойла.
В такой свободный день, как сегодняшний, Тимоха не затевал большой работы, да это и понятно: если Звездоня приболела, а работу на неё Тимоха взвалит всамделишную, то соседи сразу прознают про то. Он привязал кобылу на улице у столба напротив крылечка, постучал кольцом в калитке, чтоб его Тоня знала, что он вернулся. Поискал глазами работу во дворе, не нашёл и подзадумался перед крылечком. Всё одно: раз тяжёлую работу не затевать сегодня, так хоть с Тоней на дальний луг можно съездить, да хоть за шиповником. – Куды сёдни, Тимоня, ты под петушиный куроклик собрался? – услышал он голос соседки Соньки. Тимоха живо повернулся на голос и, завидя соседку, одернул пиджачок, выхватил из кармана рабочую рукавицу, обмахнул ею пыль с сапог, с готовностью ответил: – На луга, может, с Тоньшей подадимся за шиповником, или ещё куда – она планом владеет моим, я у неё в подчинении. – Ну да, ну да, – кивнула соседка. – Твоя Тоньша чего там хочет промышлять – грибы, что ли? Али чего ещё там выищете? Шиповник-то не поспел, должно. – Хочу всё ж её сманить за шиповником, если планом своим она меня не собьёт. Вон, кажись, и она в окошке. – Тоня, соседушка! – закричала Сонька из-за забора, – Выходь к нам на разговор! Сама же завёртку на калитке круть, и малым шажком по горбатым досочкам - прямо к крылечку. Тут и Тоня вышла на крыльцо: в тапочках на босу ногу, в широченном халате в мелкий цветочек. На ходу повязывала голову белым платом и улыбалась щербато: – Чего ж Соню не приглашаешь в дом? – выговаривала она с укоризной Тимохе. – Заходи, Сонечка, выпьем чайку со сгущёнкой. Соседка, зашедшая лишь на минутку, живо поднялась на крыльцо. Возвысившись над Тимохой на две ступеньки, она развела руки, чуть не задев хозяйку, – и мельк в избу: – Хозяйка в доме – гостю почёт, хозяйка из дому – дом сирота, гостей не ждёт. Лакомо живут в этом дому – сгущёнка в буден день на столе. А ты, Тимоня, пригрет своей Тонечкой, словно букарёнок в омшанике. – И то, – согласился Тимоха. – Садись к столу, к нашему чайку, Соня. Чай в это утро получился хороший. Во-первых, соседка осталась довольна сгущёнкой, во-вторых, его Тоньша согласилась ехать на дальний луг за шиповником, в это лето рано всё поспевает от жары, а заодно и грибы посмотрят. Но самое главное, он Соньке как бы невзначай набаюнил о приболевшей Звездоне. А уж Сонька – известная пустоплётка – разнесёт об этой беде по селу. А беда ли это или только наговор на здоровую кобылу – про то один Тимоха знал. – Вечор по телевизору сказали, – Сонька скребла ложечкой по стенкам банки, остатки сгущёнки отправляла в рот, запивала чаем и рассказывала новости, – дожди и в Москве, и по Сибири, про Японию объявили то же: дожди – тайхуны, по-ихнему. А над нами небо замкнулось, уж месяц, как мы без него бедствуем, пылюгой дышим. По ситничку соскучилась я, ан, нет его. – Ты, Сонечка, ехай с нами на луг, – пригласила её хозяйка, – погуляем. И своего Шарика бери. Пускай побегают по воле с нашим Чернышом. – Рада бы, – ответила та, вставая из-за стола, – да у меня тесто вот-вот подойдёт. Задумала я пироги сёдни выпечь. С повидлой наделала и с черёмухой прошлогодней. Можа, шиповник-то не поспел ещё. Чё зря ехать… Она поклонилась хозяевам в пояс, поблагодарила за угощение и, уже уходя, от самого порога проговорила: – Завтрева поутру мой сынок Михаил должён прибыть в отпуск, телеграмму Алевтина принесла. Говорит, отправлена из самой Москвы. Как думаешь, Тима, – спросила она с надеждой, – пробудет он тут хоть неделю, али опять завернул на часок всего? Непрошенная слеза обиды покатилась по её лицу: по морщинкам, по морщинкам. Она торопливо вытерла их передником и, не дождавшись ответа, шагнула за порог, плотно прикрыв за собой дверь. – Вот она – жизня… – протянул Тимоха и посмотрел на жену. – Годами пропадают наши детки, где-то дела делают. Какие дела, коли мать без них совсем одинокой стала? – Он придвинулся с табуреткой ближе к жене, обнял за плечи. – Наши не такие. – Да-а, не такие, как же! – возразила она. – Николай обещался на Пасху приехать, и – ни письма, ни строчечки. Одинаковые они все. – Не скажи, – проговорил Тимоха, – ездют они к нам поболе других. Тебя сильно жалеют. И меня, конечно. – Ты, Тима, как хочешь, а я отпишу Николаю, чтоб приезжал скорее. Устала я без него. Хочу на внучат порадоваться. Не балуют они нас этим. – Не балуют, – согласился Тимоха, погладил её совсем ещё не седые волосы, провёл рукой по руке: – Ты у меня и не стареешь, а Тоньша? Не стареешь, ей богу! Как сдала за последние годы Сонька, как сдала!.. А ты у меня, словно в девичестве: и фигура такая же, и глаза молодые. – Скажешь тоже, – отмахнулась повеселевшая жена. – Седьмой десяток разменяла. Да и ты ведь не молодой, Тима. Пойдем, что ли, собираться на луга выезжать. – И то, – споро поднялся с высокого табурета Тимоха, – ты собирай сумки под шиповник, а я тут со стола снедь приберу, стаканчики вымою.
Прогулка, как и задумывалось, вышла на славу. Только проехали наполье, как начались кормовища. Неспешная дорога то поднималась на степной кряж, а то падала под обрыв, и казалось, что вот-вот отлетят от повозки раскоряченные колёса и покатятся под уклон. – Давно мы, Тима, так-то вот не гуляли с тобой, – проговорила в раздумье Тоня. – Всё куда-то катились по указке, а чтобы вот так – не было. То сенокос, то уборка, молотьба, сдача зерна… А сколь мы помучались на отделении в прошлом годе с огурцами-помидорами, и как всё успели только?! Какие дожди были – не приведи Господи! – Как только дамбу не размыло – вот об чём была моя печаль, – живо откликнулся Тимоха. – Мы ж с мужиками три али даже четыре ночи тогда не спали-не ели. Обошлось. А ещё, помнишь, было: у нас тракторок: чух-чух, и стал, а второй тоже никак не заводился? Чуть пахоту не сорвали! Прям уморились все, пока пошло-поехало! И сердце болело за тебя с детишками, а не мог дело бросить без окончания. Ты-то как тогда без меня – не удумаю. – Да так и было. Кольку отослала за себя на ферму, а ему только-только одиннадцать, что он там без меня! Жорка горит, в беспамятстве, Зиночка одна по кровати ползает, но ни разочек не заревела, будто понимала, что мне не до неё. Суну ей титьку, оботру мокрое – живи девка, не до тебя. Вот ведь характер у неё – уже и тогда было видно: твой, Тима. – Моего было б меньше, если б не ты, Тоньша, ей-бо, моего было б меньше, – весело вставил он. – Да, меньше… – не согласилась она. – У тебя одного медалей за войну больше, чем у всех мужиков деревенских. Бабы прям завидуют мне: где, ты, Тонечка, говорят, такого отыскала только?! Да, парнем ты был очень того, ну, видный из себя. Я и не замечала, что ростом ты меньше меня. – Ага, был. Сильно переживал я тогда об росте своём. Ты-то вон какая была ладная, плечи широ-окие, – он раздвинул пошире руки, словно обнимая кого-то. – И шея у тебя: белая-белая в вырезе платья... Я как увидел тебя такую, так и не стерпел: решил остаться. Ехать-то мне тогда было не к кому. А Ванька-дружок шипит кажный вечер: «Гляди, девки какие у нас тут, загляденье, а не девки! Вот и Тонька выросла, как лошадь вымахала». И как он мне это сказал, так я и сам понял: останусь. А ты сразу откликнулась на мои зазывы. А, Тоньша? – Как же не откликнешься на такие глаза? – засмеялась она звонко. – Ты ж орден как надел, по деревне как зазвенел медалями, девчата и побежали за тобой до самой реки. Купаетесь вы с Ванькой в чём мама родила, а мы спрятались в ивняке на перекатах и смотрим, оторваться не можем. Ага, подглядывали. А ты так спиной повернулся, я гляжу: куска мяса на спине не хватает у тебя, ровно кто выхватил. И так мне жалко стало тебя всего, Боженька моя, так жалко! Тогда и полюбила тебя. – Ещё время было такое тяжёлое, ужасти прям! Нам на фронте хоть еды хватало, по сто граммов давали частенько, а вы тут как жили!.. – Он бросил повод, откинулся на спину около ног жены, закинул руки за голову и после недолгого молчания заговорил снова: – Два года уж после войны, край невоеванный, хлеба кругом урожайные, а вы одним отсевом пополам с травой кормитесь. Нет, думаю, надо поднимать колхоз, а то вымрет без меня деревня. Остался с вами туточки. Ну, и с тобой сладилось вскоре. У тебя руки всегда такие горячие были, будто не гладишь, а лечишь ими. Проведёшь рукой по плечу – и про боль забывал. Разве тебя с Сонькой сравнить можно или там с Райкой, иль с Ольгой Нагорной? Никак! А то ещё наш Колька голубей завёл, помнишь? – Скажешь, тоже, как не помнить? – отвечала она чуть медленнее, почти засыпая. – Сколь денег ушло на них… – Денег… - повторил он, зевая. – Деньги – это что. Не было у нас с тобой денег, и не надо. Что нам деньги, когда дети выучены, научные они, не то, что мы с тобой, – засмеялся он и повернулся на бок, прижавшись к жене. Звездоня тихо-тихо перебирала ногами, будто боясь нарушить сон хозяина. Она брела себе по обочине дороги, выхватывая пучками траву и умиротворённо посматривая изредка в белесое небо. А в небе жаворонки разлетались, разнося по лугам свою летнюю песню; жалили нестерпимо оводы, и лошадь сменила тихий шаг на быструю поступь, почуяв прохладу речки. Вдали засквозился лесок, Звездоня остановилась над невысоким береговым обрубом и потянулась к сочной траве. – Прибыли! – встрепенулся Тимоха, – Тонечка, ужо прибыли к Бобруйке. Идём, ноги помочим в воде, хоть и измелела, а всё ж – река. – Река… – отозвалась она. – А помнишь, зимой, как санки опрокинулись и мы с тобой прям на лёд? Стоим, ноги дрожат, а я чую, что лёд не держит нас, хоть плачь! Вот-вот всколыхнётся под ногами – и всё тогда! Ты и давай сбрасывать одежду с себя да подальше её, подальше. И я за тобой. – Я тоже хорош: нет, чтобы санки повернуть поперёк промоины, так сам стою и трясусь от страха. И нечаянно так глаз скосил на Гнедушку, ой, думаю, как же ей должно быть страшно сейчас! И всё: как рукой сняло весь мой страх. Давай её тихо-тихо к берегу, к берегу. Пошла моя лошадка, пошла… Ага. Вывел её на берег, оглянулся на тебя, а ты стоишь голая! – Голая? – удивилась она. – Да в рубашке я была, ещё такая с вышитыми на груди голубыми васильками. Чую, ноги босые примерзают, бьёт меня всю дрожь. Кричу тебе, кричу, а ты меня не слышишь. Села я в снег и реву, а тебя уже и не вижу. – Так я уж полз к тебе, вот меня и не видно тебе было. Оглоблю выломал и ползу с ней наперевес, а сам думаю: как бы мальца не застудила, хоть бы не скинула мне первенца. Тоже ревел в голос, скулил… – Вдруг слышу: волки воют! Головой туда-сюда – где они? И тут что-то на меня со спины навалилось и повалило головой в снег. Всё, думаю, загрызут волчары меня, и молитву хочу прочитать в последний раз, а не вспомню ни словечка. – И я хотел к Богу обратиться. «Боже, Боже!» – шепчу, и ничего больше не вспомнил. До тебя дополз, боюсь выпустить оглоблю и тебя обхватить боюсь сразу: а ну, как ты отринешь от меня в испуге. Сижу, соображаю заморожено, а потом как кинусь к тебе, как обхвачу руками цепко, повалил, как покачусь с тобой к берегу… А вот как дотащил тебя до хаты – не помню. – Тоже ведь босой был, обмерз тоже, – вздохнула она. – Я – что! Ты-то на сносях была, моего ж носила сынка, Кольку! Пёр тебя, пыхтел, а ведь не обморозился, значит, имя своё Бог услышал от меня! Так-то. – Колька потому на тебя и походит лицом, что его ты спас, а Жорка с Зиночкой – на меня, – засмеялась она и запела про ивушку плакучую. Речка катила свои мелкие воды, лениво обтекая валуны и коряги, окуная в себя ветви склонившихся ив и берёз. Стрекотали кузнечики, и пели песни жаворонки, заставляя запрокидывать голову, выискивая их в полуденном небе. – Вода теплющая, – Тоня, захватила ладонью воду. – А что, Тима, может, мы к Николаю съездим, ведь звал на море. На машине – быстро, фьють – и там! – Можно, – согласился он. – Море там, волны посмотрим, а то всю жизнь прожили невдалеке, а на море так и не собрались. –Я, Тима, в девчонках чуть на корабль не попала. – Что ж мне не рассказывала? Как это? – Да так. Подружка моя Любка завербовалась на корабль обработчицей, и меня сманивала в письмах. Тятенька не пустил, строгий он был у меня. Я и послушалась. А тогда многие наши подались в моря. – Я б тебя и там нашел… У меня тоже тогда была охота море побороздить. – Поют, – задумчиво произнесла жена. – Поют, но голоса не наши, не признаю. Кто же это? – он стянул сапоги, закатал брюки и зашел в воду. Приречные кусты скрывали певших, но по голосам чувствовалось, что компания веселится на славу. – Один забивает, не слушает товарищей. Я, Тима, в хор любила ходить... – Вот новость! Да я ж тебя сколь раз видел на празднике в клубе. Ты всегда рядом с Райкой Мурзиной стояла. Она в сарафане смешная была, и вечно корона с её головы падала… – Зато какой у нее был голос звонкий!.. Как запоем с ней, как запоем!.. Ну, к чему так глотку рвать, а? – кивнула она на голоса. – Ты пой нутром, пой душой, чтоб песня забрала до самых пяточек. – Ага. Поют, словно бухают по рельсе железякой. Помнишь, Сенюха Горшин стучал по рельсу, когда его Петюнька пропал? – Сказывают, его сам леший по лесу водил… Нашелся, горемычный! Я тогда за своих бояться стала, не пускала их в лес. А потом отпустила уж, успокоилась… – Эй, тётка! – окликнули из-за кустов. – Чё вы тут лепитесь?! – Ой, Тима! – испуганно проговорила жена. – Нам, что ли? – Должно, нам, – ответил Тимоха, поднимаясь в полный рост. – Не наши, точно. Из-за кустов, размахивая пьяно руками, показался человек в милицейской форме. – Пош-ли отсюда, крестьяне! – закричал он. – Не слышите, что ли? Я сказал: пшли отсюда! – притопнул он и качнулся, вино осмелило его. – Дак мы… – широко улыбнулся Тимоха, – мы это… с Тоньшей за шиповником сюда… Мы к вам не касаемо… – Я что сказал! – гаркнул пьяный: – Пшшли – и всё! Я сказал… Да вы меня – не слушать? Он размахнулся и запустил бутылкой в Тимоху. Тот не успел уклониться, широко раскрыл глаза, поднял плечи, будто удивляясь, и стал тихо оседать в воду… – Ишь ты! – налетела на пьяного Тоня. – Пошел ты сам отселя! Чего дерёшься?! Да кто ты есть такой, чтоб нас – отсюда?! Твоя, что ли, река? Твоя? – Она ринулась опять и толкнула его. Тот, не ожидая такой прыти от пожилой женщины, еле устоял на ногах. – Может, скажешь, всё тут твоё, да? Ты сам ‑ кто такой тут? Еще и форма на нём! Защитник… Распелись! Глотку рвёте, и всё вам можно, значит?
…Он не почувствовал боли, а лишь досада подняла высоко его плечи, подкосила ноги и запрокинула голову… Небо запестрило белым в глазах… Перебойчатый стук сердца… Он сморгнул слезу, вдруг вспомнив обиду детства. Сколько ж тогда ему было? Три года… нет… все же четыре. Он вдруг ясно увидел свою мать: молодую, в охровом сарафане, босую. Она стоит на огромной куче зерна, захватывая его ловко лопатой, полной мерой, и говорит ему укоризненно: мол, не стой-ка, Тимка, иди домой, и ещё что-то говорит, но это-то и обидно ему, хочется к ней, на самый верх… Губы шепчут в обиде: мама, хочу к тебе!..
– Эй, тётка! – на подмогу милиционеру кинулся его дружок Насупленный, с обвисловатыми щеками, он согнулся и пытался всмотреться в Тонины глаза. К ним подошел ещё один, из их же компании: – Прям фурия какая-то! Сказано же: идите отсюда! – Люди сидят, празднуют себе тихонько, а ты расшумелась тут. Ты хоть знаешь, кто это? – он похлопал дружка по погону. – Мы вот возьмём и доставим тебя, бабка, в отделение, да, Вовка? – Запросто. Мы это можем запросто, с превеликим удовольствием. И форма как раз на мне. Теперь их было уже трое, они окружили Тоню и пьяно куражились над ней: – Разоралась тут, мешаешь людям отдыхать, понимаешь, мамаша. Вечно вы, тётки, орёте на людей, а люди просто отдыхают себе. – Да ты двинь ей, чтоб не мешала. – Я счас вам так двину, так двину!.. – закричала снова Тоня и осеклась, увидев, что рядом нет Тимохи. Она, сразу же забыв про обидчиков, попятилась, вертя головой и не находя мужа…
…За командой лейтенанта – по вагонам! – засвистели, закричали, заголосили… Мама без кофты, а домой – далеко, ветер поднялся… Холодно… Морозец… Шинель измята, подумал Тимоха, стряхивая с шинели прилипшие прелые листья, опилки. Ещё он подумал, что высохнуть она опять не успеет, вот если б ее повесить над печкой… Жарко. Пить… Жарко натоплено в избе, а вдруг им – распаренным – да на мороз ночью?.. Там небо звездное, высокое…Филин! – это его старшина зовет. Вдруг – чирк! – пуля. Ой, вздрогнул он от толчка и боли в спине… Качает… Носилки раскачиваются, его несут санитары. «Братки, – шепчут его пересохшие губы, – полегче, а то в груди булькает…» Больно…
– Где же он? – прошептала Тоня. Да вот же! Лежит в мелкой воде, волосы полощутся, босой… –Тима? – дотронулась она до его рукава и затрясла: – Тима-ааа!..
… – Мама! – обрадовался Тимоха материнской руке. Она гладила его по волосам и приговаривала: жена хорошая тебе, Тимурка, досталась, и детки у тебя хорошие, а мне пора домой. Не уходи, шепчет он, не уходи от меня, побудь ещё… Тоньша… – Тоня, – снова шепчет он, – ты… – Тимочка, миленький, это я, я!.. – зачастила она, увидев тонкую струйку крови на виске. – Сегодня баньку истоплю, напарю тебя, бедненького, вот ты и… Тимочка!.. – она прижала его голову к груди и осторожно гладила по волосам. Потом, будто кто её подтолкнул, стала его поднимать и удивилась, что он такой тяжелый… Такой тяжелый – почему? Она потащила его, захватив руками под мышки, к возку. На берегу, раскачиваясь, стояла пьяная компания, но Тоня, не обращая на них внимания, тащила мужа, иногда спотыкаясь и вскрикивая от боли, которую ему причиняла. – Счас, счас, Тимочка, – приговаривала она, – там уже все, наверно, собрались, а мы с тобой припозднились. Зиночка с внучатами нас заждались… Жорка, небось, с Верочкой встречать нас выйдут за калитку… Николай обещался приехать. – А-аааа!.. – заголосила она, не сумев приподнять его выше, на возок. Но тут же перехватила тело удобнее и перевалила-таки в возок, поправила руку, чтоб не тесно ему было. – Но! – крикнула она сквозь слёзы, усаживаясь криво и не замечая этого, и хлестанула Звездоню вожжой. Кобыла перебирала ногами путано, ступала осторожно, как бы нащупывая дорогу. Вынесла возок на простор, понеслась задорно, кося глазом назад, туда, где всегда на передке сидел Тимоха. Тоня изредка поднимала кнут, но забывала им хлестануть лошадь. Она сидела, опустив плечи и не выпуская Тимохину руку. Уже на въезде в село, у первого дома, Тоня вдруг прижала его руку к своей груди и, прошептав: «Прости, не уберегла!» – поклонилась-поклонилась и уткнулась в острое Тимохино плечо.
|
