|
|
Наталья ФЕДЧЕНКО |
|
2009 г. |
МОЛОКО |
|
О проекте "МОЛОКО""РУССКАЯ ЖИЗНЬ"СЛАВЯНСТВОРОМАН-ГАЗЕТА"ПОЛДЕНЬ""ПАРУС""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"ГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКА |
Наталья ФЕДЧЕНКОФантомы постмодернистской реальностиО романе Т. Толстой «Кысь» Роман Татьяны Толстой «Кысь», произведение, написанное в нетипичном для писательницы жанре, создавался, как следует из поставленной автором даты, в течение 14 лет и вышел в печать в 2000 году. Не только публикация, но уже анонс был с восторгом принят и одобрен. При всей разнице таланта и степени вчитанности авторов рецензий в материал, всем им было важно – как следует из текстов – «разгадать» роман «ТТ», найти все аллюзии и параллели, понять, как пишет один из таких критиков, кто есть ху. Причем количество отгадок оказалось прямо пропорционально культурной посвященности и просвещенности, так что порой истолкование текста превращалось в разгадывание шарады, что в целом отнюдь, как видится, не способствовало адекватной оценке поэтики романа. О чем же произведение автора, уже давно перешедшего из разряда писателей в сообщество шоуменов, или шоу-вумен? И что вызвало столь неуемный восторг у целого ряда рецензентов? События произведения разворачиваются в городе под названием Федор-Кузьмичск, который некогда, до Взрыва, был Москвой, на что писательница указывает многажды: упомянув «семихолмие» Федор-Кузьмичска Толстая через несколько страниц подтверждает, что странное поселение и впрямь было Москвой («зовется наш город… Федор-Кузьмичск, а до того… звался Иван-Порфирьичск, а еще до того – Сергей-Сергеичск, а прежде имя ему было Южные Склады, а совсем прежде – Москва» [1; 24]). Взрыв же – художественная метафора социального катаклизма, перевернувшего общество, подменившего, доведшего до абсурда эстетические и нравственные понятия. Но это не взрыв 17 года, ибо представление о дореволюционном обществе является в произведении застывшим, нереализованным идеалом. Выжившие после Взрыва – это жители советского общества, остановившегося в стадии доперестроечной формации. Упоминание о нем то и дело прорывается в репликах Прежних и «философствованиях» перерожденца Тетери. К советскому прошлому отсылают как бытовые реалии (вспоминаемые матерью главного героя «могозины»), так и социально-идеологические моменты (продолжающийся на всем протяжении романа спор «патриота-почвенника» Никиты Ивановича и диссидента-западника Льва Львовича). (Вообще же, нельзя не заметить, что в картине создаваемого Толстой, и нелюбимого ею, советского бытия больше мифологем, нежели живой реальности. Угадывается деление общества на обывателей, начиная с «простого советского человека» и заканчивая фарцовщиком, и интеллигенцию с ее легендарными «кухонными спорами».) Вместе с тем, в Южных Складах, получавших имя очередного правителя, после Взрыва прошла вся череда советских лет. И теперь революционный призыв звучит уже из уст совершающего «государственный переворот» Главного Санитара Кудеярова: «Слушай революцию, тудыть!» [1; 375]. На первый взгляд, последствия Взрыва – исключительно физические: «у кого руки словно зеленой мукой обметаны, будто он в хлебеде рылся, у кого жабры; у иного гребень петушиный али еще что» [1; 22]. Но истинные мутации – духовного плана. Жители Федор-Кузьмичска в большинстве своем не только интеллектом ограничены, лишены способности к абстрактному мышлению, но и духовно не развиты. Обитателям города, за исключением обретших бессмертие Прежних и Перерожденцев, бывших людей, выполняющих теперь функции гужевого транспорта, неведомо понятие памяти, потому что у них нет прошлого. Они не способны ценить прекрасное, потому что примитивизируют его. Своеобразным исключением среди диковатых обитателей города-деревни является главный герой Бенедикт. В этом образе постмодернистски соединяются несколько планов, порой противоречащих друг другу. Бенедикт – типичный представитель описываемого общества, его жизнь ничем неотличима от жизни прочих обитателей Федор-Кузьмичска. Живет он, как и все, в хилой избушке, питается мышами и грибышами, запасает ржавь, летом работает в поле (приусадебный участок в 6 соток), зимой сидит в конторе. Выделяется Бенедикт среди прочих, пожалуй, что происхождением: «три… поколения ЭНТЕЛЕГЕНЦЫИ в роду было» [1; 29]. Наученный грамоте, герой оказался не чужд искусству: заучивает наизусть стихи, впрочем, не понимая их содержания, даже пытается рассуждать о прекрасном. Но наделен главный персонаж и интеллигентской ограниченностью сознания: любое свободомыслие является пугающим для Бенедикта. Попытка его сослуживицы Варвары Лукинишны поведать свои сомнения относительно авторства переписываемых стихов оканчивается крахом: «Бенедикт вырвался, ссыпался с крыльца под дождик, в раннюю сырую тьму. С глаз долой» [1; 162]. Наконец, проглядывает в Бенедикте что-то и от автора – это пребывание вне всех и над всеми, попытка выразить свою внутреннюю непонятность и многоликость, недоступная обывателям с их ограниченными интересами тоска: «…Словно что-то было, ан и нету» [1; 225]. Но все-таки названные планы проявляются как частные, не исчерпывают, не определяют всего образа Бенедикта. Главное в нем – это сконцентрированно выраженное народное начало – во всяком случае, такое, какое видится Татьяне Никитичне. Отсюда – и поистине эпический зачин «Кыси»: «Бенедикт натянул валенки, потопал ногами, чтобы ладно пришлось, проверил печную вьюшку, хлебные крошки смахнул на пол – для мышей, окно заткнул тряпицей, чтоб не выстудило, вышел на крыльцо и потянул носом морозный чистый воздух. Эх и хорошо же! Ночная вьюга улеглась, снега лежат белые и важные, небо синеет, высоченные клели стоят – не шелохнутся. Только черные зайцы с верхушки на верхушку перепархивают» [1; 7], – отсылающий, через слова Ю. Селезнева о Кривом Носопыре («Здесь перед нами именно “весь мир”» [2; 22]) к зачину романа В. Белова. Так постмодернизм пытается создать свою историю Руси и свой образ русского человека. Знаковым является отношение федор-кузьмичских обитателей к Пушкину, отражающее переосмысливаемое Толстой понятие русского гения. По совету «бывшего», Никиты Ивановича, Бенедикт начинает возводить из «дубельта» (дуба) памятник поэту: «…Ум у нас прозорливый… дерево дубельт – хорошее дерево для буратины, и на ведра хорошо, и бочки из него знатные» [1; 193]. Сам себя Бенедикт уже готов соотнести с Пушкиным: «Что, брат Пушкин? И ты небось так же?» [1; 340], – и новое наполнение получает народность поэта: «Я же тебя сам, – рассуждает Бенедикт, – из глухой колоды выдолбил, голову склонил, руку согнул: грудь скрести, сердце слушать… Был бы ты без меня безглазым обрубком, пустым бревном, безымянным деревом в лесу… Не будь меня – и тебя бы не было!» [1; 341]. Выражением сущности увиденной Толстой Руси является образ Оленьки Кудеяровой, жены Бенедикта, в котором прослеживаются черты Руси в ее исконном, народно-сказовом истолковании («…Глазыньки у ней (у Оленьки. – Н.Ф.) сияют да переливаются, а румянец во всю щеку так и пышет. И пробор в светлых волосах чистый, ровный, молочный, как небесное Веретено. На лбу у ей тесьма плетеная, цветная, а на той тесьме украшения, подвески покачиваются… [1; 102]) и дремлющим в глубине разбойничьим началом (Оленька Кудеярова). Живущий обыденностью советского бытия, Бенедикт очаровывается героиней. Но не случайна перекличка имени Кудеяровой с героиней романа И. Гончарова. Словно насмешкой над мечтой Ильи Ильича, пародией на созданный «деревенщиками» образ Руси, почувствованный ими в усредненной идеологией советской реальности видится второе явление Оленьки – после замужества, то есть осуществившейся грезы главного героя: «Вот прежде Оленька виделась: бусы там, ямочки, ленточка. А теперь – что ж? Теперь вон она, Оленька… Ямочки – дак у нее по всему тулову ямочки. <…> А только раньше вроде как бы мерцание от нее было. Вроде бы тайна какая. А теперь вот она сидит на тубарете, личико густо сметаной обмазала – чтоб белее было; а только вид страшенный от этой сметаны. Волоса чешет…» [1; 237]. Кульминацией раскрытия образа героини становится рождение ею наследников: «В декабре месяце, в самое темное время года, окотилась Оленька тройней. <…> Деток трое: одна вроде самочка, махонькая, пищит. Другой вроде как мальчик, но так сразу не скажешь. Третье – не разбери поймешь что, а с виду как шар – мохнатое, страховидное. Круглое такое. Но с глазками» [1; 360]. Но такой «проговор» Толстой не оригинален. Ничем не выделился ее роман в ряду подобных памфлетов предыдущих лет. Попаданием в обойму ненавистников России, очевидно, и обусловлено то, что роман писательницы стал «знаковым» в «левой» среде, а его скандальность оказалась невиннее тех выводов, которые были сделаны касательно романа профессиональными читателями (то бишь критиками). Так, Л. Данилкин [3] услышал в романе Толстой «что-то дремучее», «даже не стилизацию под допушкинский язык», а «вполне оригинальную разработку ненавистного писательнице деградировавшего, туземного, не тронутого ни одной культурной инвестицией языка», то есть, что-то «не то из сказок Афанасьева, не то из повестей про милорда глупого и Ваньку Каина», фактически поставив знак равенства между истоками русской культуры и непросвещенной дикостью и варварством. Впрочем, не менее пугающа и литература нового времени. «…Лев Николаевич Мышкин (Мышкин! Кысь!)» – таково «потрясающее» открытие Н. Ивановой [4]. Какие выводы позволяет сделать роман? «Русская культура ублюдочна. Или: русская культура бессмертна. Или: русская культура тут вообще ни при чем» (Б. Кузьминский) [5]. Перед нами, подводят черту исследователи, «форменная энциклопедия русской жизни», «история о Древней Руси, заново возникшей на ядерных обломках Москвы» (Д. Ольшанский) [6], «…книга о России. Энциклопедия русской жизни, как некогда говорили в таких случаях. <…> История государства Российского, блин» (Б. Парамонов) [7]. Что же такое или кто же такой в этом вымороченном русском мире Кысь? «КЫСЬ, БРЫСЬ, РЫСЬ, РУСЬ, КИС, КЫШЬ!», – восклицает Н. Елисеев [8] и продолжает «погружение» в этимологию слова, видя, слыша в нем не только «ласково-подзывательное: кис-кис, резко-отпугивательное: кышшш! и… хищную рысь и брезгливое – брысь!», но и «где-то подале, подале замаячила старая Русь, мечта славянофилов и почвенников»: в романе описана ни что иное как «шовинистическая, ксенофобская мечта – вот он, чаемый ксенофобами “русский мир”». Исследователи увидели то, чем подменила образ Руси-России Толстая. Плутания в дебрях постмодернистского сознания заслонили от нее Русь, а привиделось другое. Приснилось как-то главному герою, что у него хвост вырос, как у паулина, «Княжьей птицы», но вот надо обедать идти, а хвост вдруг стал коротким, и перья из него вываливаются, так что уже и стыдно Бенедикту: нечем себя прикрыть. Подумалось при пробуждении: «Вот чудь какая приснится! – не знаешь, что и думать» [1; 254]. Так Чудью подменяет Татьяна Толстая Русь, морок, обман выдает за реальность, а потом этой вымышленной реальностью пугает.
Литература. 1. Толстая Т.Н. Кысь. – М.: Эксмо, 2008. 2. Селезнев Ю.И. Кануны / С разных точек зрения: «Кануны» Василия Белова. – М., 1991. 3. Данилкин Л. На «Кысь» Татьяны Толстой http://www.afisha.ru/knigi-review.phtml?id=82896 4. Иванова Н. И птицу Паулин изрубить на каклеты http://novosti.online.ru/magazine/znamia/n3-01/rec_tolst.htm 5.Кузьминский Б. На «Кысь» Татьяны Толстой http://www.russ.ru/krug/vybor/20001018.html#kn1 6. Ольшанский Д. Что житие твое, пес смердящий? http://www.7days.ru/w3s.nsf/Archive/2000_234_life_text_olshanskii1.html 7. Парамонов Б. Русская история наконец оправдала себя в литературе http://www.guelman.ru/slava/kis/paramonov.htm 8. Елисеев Н. На «Кысь» Татьяны Толстой http://www.guelman.ru/slava/nrk/nrk6/11.html
|
