   |
| |
Сергей ТЕЛЮК |
|
|
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
XPOHOC"РУССКАЯ ЖИЗНЬ""МОЛОКО""ПОДЪЕМ""БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ"ЖУРНАЛ "СЛОВО""ВЕСТНИК МСПС""ПОЛДЕНЬ""ПОДВИГ""СИБИРСКИЕ ОГНИ"РОМАН-ГАЗЕТАГАЗДАНОВПЛАТОНОВФЛОРЕНСКИЙНАУКАПАМПАСЫ |
Из бесед на кухне у Юрия ВлодоваЛеонид Жуховицкий:ТАЛАНТ ВНЕ ЖАНРА Сергей Телюк всегда был интересен мне как нестандартный
поэт. Но оказалось, что он, ко всему прочему, очень любопытный прозаик.
Причем, в жанре, который мне трудно определить.
Сергей ТЕЛЮКИз бесед на кухне у Юрия ВлодоваОт автора Пересказывая устные истории поэта Юрия Александровича Влодова от его имени, я мог бы считать себя соавтором, – кстати, мэтр признает меня собратом по перу. Но дело в том, что услышанное не записывалось мной ни на диктофоне, ни на бумаге, а фиксировалось в памяти. И потому теперь невозможно отделить реалии от моего собственного вымысла. В чем я и признаюсь. Итак, с благословения Юрия Александровича, начинаю…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. СЕМЬЯ, СЫНОЧКА…
Однажды, в годы Гражданской войны, в один из украинских городков вошли красные. В то же время там находился антрепризный театр, который, разъезжая по «городам и весям», выступал и перед красными, и перед белыми, и перед зелеными…
– Кто играл перед белыми? – строго спросил труппу, собравшуюся в своем, стоявшем в тупике, вагоне, вошедший матрос. – Я – антрепренер этой труппы! Что угодно?! – выступил вперед знаменитый российский трагик Райский. – А ну ходи, контра, на коридор! – скомандовал матрос. Вывел его из вагона и застрелил. А оставшаяся без антрепренера труппа, скорбя о происшедшем и помогая его молодой вдове Наде Надеждиной, продолжила свои выступления. Больше всех в помощи актрисе усердствовал участник гастролей Шура Влодов, бывший на пять лет младше нее. По прошествии двух лет по обоюдному согласию они стали мужем и женой. Это были мои родители: Надежда Борисовна Тимошенко (Надеждина) – дочь православного священника, и Александр Захарович Левицкий (Влодов) – племянник «короля Одессы» Мишки Япончика.
В одной из ссор, в конце 40-х, я услышал, как родители выкрикивали друг другу: «одесская морда» (кричала мама), «рязанская свинья» (отвечал отец). Тогда я спросил у мамы: почему они до сих пор живут вместе? – Семья, сыночка… – отмахнулась от вопроса мама.
II. ТИШЕ, ЗДЕСЬ ДЕДУШКА ЛЕНИН…
Однажды летом в бытность нашу в Москве мы с мамой оказались на Красной площади. Ничего необычного в этом нет, если не считать того, что в то время через нее ходил городской транспорт, и такой охраны, как позднее – не было.
Мы шли параллельно Кремлевской стене. И вдруг мне, трех-четырех летнему мальцу, приспичило в туалет. – Хочу какать, – сообщил я маме. – Потерпи, сыночка, – стала она уговаривать меня, ускоряя шаг. Но я упорствовал, продолжая стоять на своем: – Хочу какать. Мама огляделась по сторонам…
Спасская башня возвышалась невдалеке подобно сказочному великану, а мама держала меня на весу и приговаривала: – Тише… Тише, здесь дедушка Ленин…
Внезапно появился военный и, угрожая, приказал немедленно убрать «это безобразие». Безропотно разрывая на себе нижнее белье, и доставая его лоскуты из-под кофточки – мама подчинилась. Потом взяла меня на руки, и мы стали быстро-быстро удаляться…
III. О-О-О!
Однажды мама решила провести свой отпуск вместе со мной в Харькове, у родственников. И вот, в конце мая 1941 года, мы отбыли из Москвы. Но, по известным причинам, все пошло наперекос. Отступление Красной Армии из Харькова и оккупация его немецкими войсками происходили с калейдоскопической быстротой. И мы с мамой в возникшей неразберихе не смогли эвакуироваться.
Вошедшие в город немцы, к тете и бабушке, у которых мы жили в полуподвальной квартире в центре, подселили двух офицеров Гестапо – Вилли и Курта. Они были из разных сословий (первый – барон, второй – мясник) и когда выпивали, нередко ссорились. К нам же они всегда относились хорошо: охраняли своим присутствием, усиленно снабжали продуктами – чем в итоге помогли выжить.
Как-то мама в разговоре с ними сказала, что ее муж, оставшийся в Москве, батальонный политрук запаса (отец ушел на фронт без нас – в самом начале войны). Вилли и Курт, не сговариваясь, подняли указательные пальцы вверх и с многозначительностью одновременно прокомментировали жест:
– О-о-о!
IV. НЕЛЬЗЯ! ВОЖДЬ!
Однажды Вилли, офицер Гестапо, живший с нами в одной квартире в оккупированном Харькове, придя в нашу комнату за солью, заметил под кроватью журнальный лист с портретом Сталина (видимо, он висел на стене и, упав, оказался забытым в наступившей неразберихе).
– Нельзя! Вождь! – подняв иллюстрацию, сказал он.
И отдал ее маме.
V. ГЕРР ОФИЦЕР…
Однажды вечером во время войны в центре Харькова двое румынских солдат стали приставать к двум нашим девушкам. Одна из них вырвалась из навязываемых объятий и подбежала к немецкому офицеру, оказавшемуся поблизости.
– Герр офицер… – начала девушка свою просьбу о помощи.
Выслушав ее внимательно, немец подозвал, вытянувшихся при виде его по стойке смирно, румын. И начал громко ругаться, хлеща их поочередно перчатками по щекам.
А девушки пошли дальше, на звуки духового оркестра. Там – танцевали.
VI. РАЗВЕДКА, ПАЦАН!
Однажды я, будучи еще мальчишкой, наблюдал в Харькове, как наш управдом Кузьмич ходил с гестаповцами по квартирам. Он стучал или звонил в очередную дверь и кричал: – Мадам, откройте! Гестапо.
Кузьмич был известным в округе выпивохой, и его, по всей видимости, не очень-то интересовало, какая власть в городе. Он оставался бессменным управдомом, как говорится, и при белых, и при красных. – Мадам, откройте! НКВД, – выкрикивал он с той же, узнаваемой интонацией и до, и после войны.
Я спросил у него, что означает его двуликость? И он, после хмельной отрыжки, ответил: – Разведка, пацан!
VII. Я ВАМ ПОКАЖУ, ТЫЛОВЫЕ КРЫСЫ!
Однажды Красная Армия на непродолжительное время заняла Харьков. И, в преддверии отступления, была организована эвакуация. Людей вывозили товарняками, с частыми и продолжительными остановками в пути (из зоны бомбежек мы выезжали около месяца). Питались различной ботвой, сырым выкопанным картофелем, в общем, чем Бог пошлет.
Каждое утро из вагонов выгружали мертвых. Но мы с мамой жили еще и надеждой, так как узнали, что все московские театры были эвакуированы в Кемерово, Новосибирск и Томск. И поэтому наша конечная цель была определена.
Вместе с нами в вагоне ехал ненормальный хромоногий моряк-фронтовик. – Я – герой! Я вам покажу, тыловые крысы! – периодически выкрикивал он, наводя жуть на женщин и детей. И вдруг ему захотелось лечь спать именно в том углу, где сидела молодая женщина с грудным ребенком. Он выхватил у нее ребенка, и – выбросил в проем двери движущегося вагона. Женщина бросилась со звериным воплем на хромоногого. Раздирая его лицо ногтями, она вытолкала моряка в тот же самый проем, и сама выпрыгнула из вагона.
Все это пронеслось как фантом, но осталось в моей памяти.
VIII. ВСЕГО НЕ УПОМНИШЬ
Однажды, когда война уже закончилась, к нам с мамой в Кемерово (куда мы перебрались из Новосибирска, прожив там три месяца) приехал отец.
В общем-то, он был узнаваем, правда похудел и поседел (особенно виски), но выглядел молодцевато. На его груди красовались три ряда наградных колодок.
И, глядя на них, я спросил: – Ты кто? – Майор… – А за что? – не унимался я. – Да так… Ползли к Берлину, стреляли, обмораживались… Мало ли… Всего не упомнишь…
IX. Я ВАМ БУДУ ОТЧИМОМ
Однажды в разгар зимы приехала в Березники большая фигура – авторитетный вор Егор Татарников. В пятидесятиградусный мороз он стоял на верхней площадке перед входом в кинотеатр (в добротном пальто, меховой шапке, перчатках – как инженер) и смотрел тоскливым взглядом на проходящие мимо беззаботные парочки. А возле него толпились местные урки. Один из них, Зая, всхлипывая, жаловался на кого-то… Другой – Терех – выговаривал ему: – Чего ты, дурашка, сукоед?! Чего ты разбазарился – успокойся… – Прекратить это все, – негромко сказал Егор. – Не могу видеть… Если родители не воспитали – я вам буду отчимом… Но тут подъехал самосвал. Татарников неспешно спустился к нему по ступенькам. Сел на сидение, захлопнув за собой предупредительно открытую шофером дверь. И – уехал.
В Березниках, в ту пору единственном «каменном» городе, построенном среди левобережных болот Камы, были Дворец культуры (там, в театре и работали мои родители) и кинотеатр. А на другой стороне реки в отдалении раскинулись бескрайние просторы Усольлага. И, естественно, жизнь в Березниках протекала отчасти на лагерный лад.
Позднее отец, отвечая на мой вопрос: – А на что похож наш город? Сказал, не долго думая: – Пожалуй, на Комсомольск-на-Амуре. – И добавил: – Правда, Комсомольск несколько больше, но все равно такой же…
X. ГДЕ. КОГДА. С КЕМ
Однажды, после возвращения из эвакуации, я написал письмо из Харькова в Березники, что под Пермью, оставшейся там подружке. В письме я, как мог, описал романтику воровской жизни, а в завершение добавил, что мы с паханами разъезжаем по городам и грабим госбанки. В подтверждение написанному я вырезал из книги «Ранок» Микитенко (как я узнал позже – расстрелянного в 37-м) картинку, на которой были изображены беспризорники, играющие в карты на крыше вагона, и вложил ее в конверт.
Через какое-то время в нашу полуподвальную квартиру, где я в тот момент находился с бабушкой, вошли два коренастых мужика. – Ты – Юра? – спросил один из них. И после утвердительного ответа, показав красное удостоверение, предложил пройти с ними, объяснив бабушке, что это ненадолго – для выяснения кое-каких формальностей. На улице нас ждал «Виллис». Мы сели в него – и вскоре оказались перед черными металлическими воротами с вывеской «Институт стали и сплавов». Машина – затормозила. После небольшой паузы – въехала во внутренний двор.
Меня отвели в кабинет, где на одной из стен висел портрет Берии, и оставили в распоряжении находящегося там человека в гражданском. Он усадил меня за один из двух, стоявших в кабинете, столов, и, дав ручку с чистым листом бумаги, лаконично сказал: – Пиши… – О чем? – недоуменно поинтересовался я. – О себе, – ответил он. Я написал автобиографию. Хозяин кабинета прочитал написанное мной и, скомкав и выбросив бумагу в мусорную корзину, дал мне новый чистый листок со словами: – Пиши об ограблениях. Где. Когда. С кем.
В следующий момент внезапно открылась дверь. К нам вошел мужчина среднего роста в хромовом плаще нараспашку, на вид имевший, как мне показалось, поразительное сходство с портретом Берии. Выслушав доклад от, видимо, подчинявшегося ему хозяина кабинета, он, сев на угол стола, за которым был я, проницательно посмотрел… И вдруг почему-то я стал перед ним оправдываться. Показывая татуировки, говорить, что я «щипач» одиночка и ничего общего с налетчиками не имею. И что картинку я вырвал из книги, которую нашел в дядиной библиотеке. – Твой дядя, как его… Тимошенко – член партии? – прервал меня он. – Так точно, коммунист, зав. отделом Обкома, – ответил я. – Член партии еще не коммунист… – произнес он. И, уже обращаясь к подчиненному, распорядился: – С мальчишки «объяснительную», и – отпустить. А дядю – сюда. На профилактику! Как оказалось, это был начальник харьковского НКВД товарищ Вассерман.
Года через два-три, в одном из киножурналов, я увидел прибытие в Москву руководителя британской разведки господина Ойли. И диктор за кадром сообщал, что в аэропорту его встречали: «товарищ Берия, товарищ Гроссман и товарищ Вассерман…»
XI. ПО ЛИЧНОМУ ВОПРОСУ
Однажды, намаявшись от неустроенности после возвращения в Москву, я решил обратиться с просьбой к самому Сталину.
Мне стало известно, что по распоряжению Ворошилова дали квартиру в Москве одному из воровских авторитетов. И я, не имеющий, как говорится, ни кола, ни двора, подумал – ну чем я хуже!
Решиться на такое было непросто. Прикуривая папироску одну от другой, я какое-то время кружил вокруг Кремля, и, наконец, отважившись, вошел в ворота Спасской башни. В застекленной будке с надписью «Бюро пропусков», стоявшей перед часовым, находившимся в отдалении, сидел майор в форме войск государственной безопасности. Он, поднявшись, откозырял и, обращаясь ко мне, поинтересовался целью посещения… – К товарищу Сталину. По личному вопросу, – отчеканил я заранее заготовленный ответ. – Я, конечно, могу записать вас на прием к Иосифу Виссарионовичу, но придется долго ждать, – участливо отреагировал офицер. И продолжил после паузы: – Обратитесь лучше в Верховный совет – как к депутату вы скорее к нему попадете…
Обласканный внимательным обращением, я вышел на Красную площадь со слезами на глазах, и ощущением, что уже побывал у Вождя, и мне ничего не надо!..
XII. МЫ С ВАМИ ГДЕ-ТО ВСТРЕЧАЛИСЬ?
Однажды в Джезказгане (Казахстан), в послевоенное время, произошло восстание заключенных. Поводом для этого послужила бурда, которая в тот раз оказалась совершенно не пригодной для еды.
Лагерь гудел, требуя начальника. Неожиданно в зону, ломая забор, въехал танк. Над головами засвистели пули. Люк на башне танка открылся, а показавшийся оттуда танкист объявил в «матюгальник»: – Всем лежать! Следующая очередь – по людям! Наступила тишина. Вдруг, недалеко от меня, поднялся один из «политических» и запел: «Вставай, проклятьем заклейменный…» За ним, подхватывая песню, стали подниматься другие заключенные. Танк дал задний ход…
Спустя много лет, я встретил этого «политического» в Москве, в Союзе писателей. – Мы с вами где-то встречались? – спросил, увидев меня, Михаил Павлович Кудинов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. ПРИНИМАЮ
Однажды я пришел к Ярославу Смелякову и объявил ему, что вот, дескать, надумал вступить в Союз писателей. – Одобряю, – буркнул он. – Да, но, насколько мне известно, для этого нужны рекомендации, – продолжил я деликатно. – Так в чем же дело?! Приноси! Я тебя принимаю! – снова не понял он. – Но мне не хватает одной рекомендации! – не выдержал я. – Извини, – наконец-то уяснил Ярослав Смеляков, – я председатель Приемной комиссии и рекомендацию тебе дать не могу, но можешь сказать там, что я тебя принял.
II. ЕСЛИ ЧТО – ОБРАЩАЙСЯ!
Однажды летом, будучи еще молодым поэтом, я поехал в Переделкино знакомиться с Ильей Сельвинским. Калитка была заперта, и поэтому я расположился на ближайшем пригорке в ожидании кого-нибудь, кто бы смог провести меня на территорию дачи.
Прошло какое-то время, и вдруг я увидел невдалеке от себя невзрачного с виду мужичка, похожего не то на грибника, не то на электрика. Заметив меня, он остановился и спросил: – Поэт, небось? – Да, – коротко ответил я. Он присел рядом со мной и твердо сказал: – Читай. Выслушав несколько стихотворений, он вскричал: – Это же гениально! Да как они могут тебя не пускать?! И, схватив палку, стал открывать ею массивный внутренний засов калитки. Открыв, распахнул ее передо мной и удовлетворенно выдохнул: – Иди! Если что – обращайся! Меня зовут Костя.
Как я узнал позже, это был Константин Ваншенкин.
III. НАС ЧЕТВЕРО
Однажды Илья Сельвинский спросил: – Как вы думаете, кто я по национальности? – Не знаю, – ответил я, – наверно… еврей. – Не угадали. Я – крымчак, – пророкотал он, показывая свой паспорт. – Но ведь этого не может быть! Такой национальности нет, – изумился я. – Может не может, а в паспорте записано. Я, возможно, единственный крымчак на Земле. Это, как и поэт, звучит гордо. И вообще нас четверо поэтов в двадцатом веке, – задумчиво сказал он, – Володька Маяк, Сережка Рязанец, Борька Пастернак и я.
Кто-то сейчас вспоминает лидера конструктивистов Илью Сельвинского!
IV. ИЗВИНИТЕ, НО У ВАС – ХУЖЕ
Однажды, навестив Сельвинского в Переделкино, я застал его на застекленной веранде со студентами. (Он был профессором Литературного института.) – А-а, вот сейчас-то нас и рассудит поэт Юрий Влодов, – сказал, представляя меня ученикам, мэтр. – Может ли русский стихотворец носить фамилию Рабинович? – Конечно – нет, – ответил я, еще не разобравшись что к чему. – Но мне все равно не нужен псевдоним! – запальчиво отреагировал один из студентов. – Ну, дело хозяйское, – завершил прения Илья Львович. И после непродолжительной паузы объявил: – Темой для стихотворения будет слово «рак». – И вы, Юрий, если хотите, поучаствуйте, – предложил он. – Время пошло. Мы разбрелись по саду в поисках уединений. На веранде остался только хозяин дачи, тоже принимавший участие в выполнении задания.
Через двадцать минут мы снова собрались вместе. Восемь студентов, я и Сельвинский по очереди прочитали вслух свежесочиненное. У меня вышло следующее:
Алябьев – технолог. Алябьев – дурак. Он шепчет: «У Глеба Максимыча – рак!!» И уши краснеют у мастера Вити. И он говорит: «Я – прошу. Прекратите». У Глеба Максимыча – тысяча дел. Он в трубку рокочет. Он требует: мел! «А я вам толкую – одиннадцать тонн!..» И пот утирает. И хмурится он. «А я вам толкую: даете – и точка!..» И парусом белым вскипает сорочка…
После этого каждый должен был назвать, чтó ему больше всего понравилось из услышанного. И тут-то оказалось: большинство голосов признало лучшим – мое стихотворение. А подвел итог голосованию уже знакомый Вадим Рабинович: – Извините, но у вас – хуже, Илья Львович.
V. Я ИЛИ НЕКРАСОВ?
Однажды зимой во Внуково, где мы с моей женой, Марой Гриезане, жили на даче Твардовского и ухаживали за его собакой, приехал сам хозяин. Его еженедельные приезды на служебной машине были делом условленным. И поэтому все происходило как обычно: приветствия, застолье, разговоры.
– Кто лучший поэт: я или Некрасов? – неожиданно спросил меня Александр Трифонович.
Конечно же, я нашелся, что ему ответить… Но сам вопрос мне до сих пор кажется странным.
VI. МОЙ ЮНЫЙ ДРУГ
Однажды, оказавшись по каким-то делам во Внуково, я решил зайти к Твардовскому.
Мы столкнулись нос к носу на пороге его дачи. – Мой юный друг, – сказал он мне, – нет ли у вас чего-нибудь от зубной боли? А то она уехала на зимнюю квартиру и забрала все лекарства. Я отрицательно помотал головой. – Ну, хорошо, мой юный друг, – продолжил Твардовский, – сейчас мы поедем к Федину, и там что-нибудь придумается.
Несмотря на фривольный, затрапезный вид, выйдя на дорогу, он сразу же остановил проезжавшего мимо на своей машине дачника. – Мой юный друг, – обратился Александр Трифонович к нему, – не подвезете ли нас до Переделкино? Получив утвердительный ответ, мы сели в легковушку…
Услышав наши призывные звонки, калитку дачи Федина открыла сестра Константина Александровича. Выслушав приветствие и просьбу, она спросила: – Сколько нужно денег на лекарство? И, получив ответ, принесла требуемую незначительную сумму.
Покупая поллитровку в ближайшем магазинчике, Александр Трифонович бережно спрятал в карман сдачу, и сказал мне: – Мой юный друг, вот мы сейчас вылечимся, и вы возвращайтесь в Москву. А я домой как-нибудь сам доберусь.
VII. РЕБЕНОК НИЧЕГО НЕ ЕСТ
Однажды, сидя в беседке с Чуковским, во дворе его переделкинской дачи, мы молча следили за тем, как двое мужчин, на вид лет по сорок, не обращая ни на кого внимания, выгоняли легковую машину Корнея Ивановича из гаража на улицу.
Когда они уехали, аккуратно закрыв за собой гараж и ворота дачи, Чуковский спросил: – А вы случайно не знаете – кто эти молодые люди? – Нет, – обескуражено ответил я, – но я думал, что это ваши родственники. – Да, наверное, кто-то из внуков, – задумчиво сказал он, – надеюсь, вторая машина на месте. И неожиданно добавил: – Пойдемте пить чай. Ребенок ничего не ест. Совсем отбился от рук.
Под ребенком подразумевалась его дочь, Лидия Корнеевна, которой в то время было около шестидесяти.
VIII. ВЕРШИНА НАШЕЙ СЛОВЕСНОСТИ
Однажды в Переделкино, находясь в гостях у Чуковского, я сказал ему: – Корней Иванович, вы – гений! – Да, гений, – спокойно ответил он. – И вам не интересно, почему? – спросил я. – А, в самом деле, почему? – заинтересовался он. – Да потому, что когда я в детстве впервые услышал ваши стихи, то был просто уверен, – это сложилось само собой. Так не мог написать ни один дядя, – объяснил я. – Когда-то, – после недолгой паузы продолжил разговор Корней Иванович, – я показал свои литературные опыты Чехонте и Пешкову. Они выслушали меня. И дали совет – это надо записывать. Что я и сделал. И после еще одной паузы вдруг добавил: – Вот вы сейчас пойдете к своему другу Сельвинскому, так передайте ему от меня, что он пишет никудышные стишки.
Чуть позже я слушал тираду Ильи Сельвинского. Из которой следовало, что Твардовский – это классик Политбюро, а его солдат Теркин как будто из 1914 года. И что ничего общего с солдатами II-ой мировой он не имеет. И что он, Илья Сельвинский, удивляется нашему с Твардовским приятельству. Тогда-то я и передал ему слова Чуковского.
На что Илья Львович мне спокойно ответил: – Ну, Корней Иванович – вершина нашей словесности, нашей культуры. Мы все у него учились и должны учиться.
Но после этого наши дружеские отношения стали охладевать.
IX. А ВЫ, СЗАДИ, НЕ ГРИМАСНИЧАЙТЕ
Однажды Корней Иванович и я, прогуливаясь по Переделкино, увидели Пастернака, увлеченно копающего землю на своем участке. – Борис, я же говорил вам, что созидатель – многогранен! – громко изрек мэтр. – Здóрово у вас получается… Хозяин дачи прервался и недоуменно посмотрел в нашу сторону. Стоя за спиной Дедушки-Корнея, я развел руками, тем самым показывая, что не имею к высказыванию никакого отношения. Но тут же досталось и мне. – А вы, сзади, не гримасничайте, – не оглядываясь, сказал Корней Иванович.
X. ЭТО – НА ТРУМВАЙ
Однажды от журнала «Смена» я отправился в Переделкино для встреч с Пастернаком и Маршаком.
Подойдя к калитке дачи Бориса Леонидовича, я увидел, как некто в поношенной армейской форме с генеральскими лампасами возится в саду. – Где хозяин? – крикнул я незнакомцу. – Уехал за границу, – последовал ответ. Но в тот же самый момент на дорожке, идущей из глубины участка, показалась знакомая фигура, двигавшаяся в моем направлении. – Так вот же он! – недоуменно вырвалось у меня. Некто, продолжая делать свое дело, спокойно ответил: – Значит – вернулся. А подошедший Борис Леонидович, поздоровавшись, извинился за то, что «аудиенцию» придется перенести, так как ему надо срочно ехать в город. Мы дошли до шоссе, ведущего к станции, и расстались.
Тогда я направился вглубь дачного поселка. Там, около станции «Мичуринец», находилась дача Самуила Яковлевича Маршака. И опять все вышло не так, как хотелось. Маршак захворал… Провожая меня до калитки, он полушепотом извинялся, и вдруг, прощаясь, протянул мне конвертик. – Что это? – спросил я. – Это – на трумвай, – старательно прошептал Самуил Яковлевич. Я стал отказываться, но все было напрасно… – Это – на трумвай, – настойчиво повторил он. И, улыбнувшись на прощание, закрыл калитку.
В заключение надо сказать, что я в тот момент нуждался в деньгах. И на выданное мне «на трумвай» – прожил порядка двух недель.
XI. ТРЕБУЮ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ МИШЕЙ
Однажды, по обыкновению зайдя в «Предбанник» («Пестрый зал» ресторана Центрального Дома литераторов), я оказался за одним столиком с Михаилом Светловым и Марком Соболем. При этом я хотел бы пояснить, что Михаил Светлов был одним из любимчиков у обслуги «Предбанника». И при необходимости ему отпускали в долг.
Так вот, не помню, по какому поводу, среди дружеской беседы я произнес: – Когда сидишь с большим поэтом, сам становишься – большим. – Ой, хитрец! – взвизгнул Михаил Светлов. И обратился к официантке, тыча в меня пальцем: – Зинка, «моё»! Это означало, что он презентовал: рюмку водки, «хвост селедки» и кусочек хлеба. – Не надо, Михаил Аркадьевич! Я сам… – отреагировал я. И тут произошла заминка. После чего я услышал: – Прошу и даже требую, называть меня Мишей…
Справедливости ради надо сказать, что его желание так и не исполнилось.
XII. ЭТО МОЕ РАБОЧЕЕ СОСТОЯНИЕ
Однажды я наблюдал, как Павел Антокольский проходил через фойе ЦДЛ со шлейфом своих поклонников. Все перед ним расступались, уважительно кланяясь. Заметив Межирова, он притормозил и повелительно воскликнул: – Подойдите ко мне! Над чем работаете? И когда тот ему ответил, Антокольский напутствовал: – Закончите – обязательно покажите мне!
А позже, зимой, я навещал его по неотложным редакционным делам в доме творчества «Переделкино», где он предстал передо мной совсем иным… Постучавшись в дверь его комнатки в «старом корпусе», я услышал: – Войдите! Внутри было темно. И только за счет отсвета снега из окна можно было разглядеть маленькую фигурку, лежащую в одежде поверх неразобранной постели. – Свет зажечь? – спросил я. – Не надо. Это мое рабочее состояние, – ответил Антокольский.
XIII. БОЮСЬ, ЧТО БЫСТРЕЕ НЕ ПОЛУЧИТСЯ
Однажды для публикации подборки стихов моего ученика Вали Купцова в журнале, где я работал, потребовалось вступительное слово мэтра. Определившись, я, вместе с Валентином, поехал в Переделкино к первому секретарю Московской писательской организации Щипачеву.
Когда мы подошли к его даче, калитка была открыта, а в саду находилась жена Степана Петровича, известная тогда театральная актриса Златова. Заметив нас, она спросила: – Вы по какому делу? Я объяснил. – Почитайте что-нибудь, – сказала она Купцову.
После того, как было выслушано и одобрено несколько стихотворений, нас повели в кабинет Щипачева, на второй этаж дачи. – Стёпчик, – обратилась жена к мужу, – тут принесли хорошую лирику и просят написать вступительное слово для «Смены». – Оставьте, – величественно молвил седовласый мэтр, – и зайдите недели через две. – Но журналу нужно срочно! – встревожился я. – Боюсь, что быстрее не получится, – сухо ответил Степан Петрович.
– Ну, зачем ты так… Зайдите завтра в это же время, – вмешалась жена.
На следующий день, снова приехав в Переделкино, мы из ее рук получили что требовалось.
XIV. Я ЕЙ БЛАГОДАРЕН
Однажды в Переделкино, зимним днем Ярослав Смеляков работал в своей комнате в мансарде. В это же самое время внизу, у него под окном, дети жившего в отдельном домике сторожа, играли в снежки. – Танька, – раздраженно крикнул Смеляков своей жене, Татьяне Стрешневой, – скажи, чтоб не мешали думать! – Яра, ну что ты, успокойся… – ответила она. И через некоторое время во дворе стало тихо. Но ненадолго… – Танька… – повторно обратился со своим требованием к жене Ярослав Смеляков. Прошло еще какое-то время. И во дворе снова раздались детские крики… – А вот и блинчики ноздреватые… – послышался за дверью у Смелякова голос Татьяны Стрешневой. – Грёбаный в рот, – не выдержал Ярослав, – тут первый поэт России для народа поэму сочиняет, а какая-то шантрапа сосредоточиться не дает! Все – я их увольняю. – Яра, – попробовала смягчить мужа жена, – где же зимой в Переделкино работу найдешь?! – Не мое дело. Чтоб завтра же их не было! – как отрезал Смеляков. Проснувшись на следующее утро, он почти сразу увидел тело повесившегося на дереве под его окном сторожа, который так и не нашел себе новую работу.
– Наливай, – говорил мне Ярослав несколько дней спустя. И, глядя в сторону жены, задумчиво добавлял: – Баба, но человек. Я ей благодарен… Ну, давай выпьем за нее!
У Ярослава Смелякова, прошедшего через войну, плен, трижды сидевшего в советских лагерях – произошел психологический надлом. И в скором времени он скончался.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I. ТЕМ БОЛЕЕ
Однажды на бульваре напротив Литературного института я встретил Хрущева (в ту пору пенсионера), который кормил голубей. – Студент? – покосился он в мою сторону. – Да нет. Поэт, – промямлил я, ища взглядом его телохранителей. – Поэт? – переспросил он. – Люблю поэзию. Особенно Пастернака. У него еще в «Живаго» батька Махно на велосипеде катается. Читал? – Да ведь это из «Хождений по мукам»?! – удивился я. И в это же время заметил невдалеке двух здоровых мужиков, беседующих между собой и, на первый взгляд, показавшихся мне навеселе… – Ну, все равно… Не важно… Тем более… – добродушно подытожил Никита Сергеевич.
II. СЕЛЬВИНСКИЙ БЫЛ НЕ ПРАВ
Однажды я случайно встретил Вадика Рабиновича. Мы уединились от городской суеты, и долго разговаривали, читая при этом друг другу стихи. И, конечно же, припомнили давний спор на семинаре Сельвинского. Илья Львович утверждал, что русский поэт не может иметь фамилию из одесских анекдотов – Рабинович.
– Сельвинский был не прав, – улыбнулся Вадик, поэт и автор ряда талантливых книг.
Я согласился с ним.
III. ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ!
Однажды, после весело проведенной ночи, очутившись к рассвету с редакционными друзьями (из журнала «Смена») в районе Цветного бульвара, на одном из перекрестков мы увидели Евтушенко. Он показался мне застывшим в позе, чем-то напоминающей памятник Маяковскому. И когда я подошел к нему, он с усталой, но гордой интонацией произнес:
– Представляешь, Юра, две девственницы за ночь!
IV. ТЫ РАЗВЕ НЕ ЗНАЕШЬ?
Однажды кто-то из посетителей спросил меня в редакции «Смены», указывая на Кирилла Замошкина: – Кто этот молодой человек? – Зав. отделом литературы и искусства, – автоматически ответил я. Потом задумался: в самом деле, кто этот панибратский, верткий крепыш? Стал интересоваться. И услышал от сослуживцев:
– Как?! Ты разве не знаешь? Это сын писателя Замошкина…
Но такой писатель, увы, мало кому был известен.
V. Я, КАК ПИСАТЕЛЬ…
Однажды меня познакомили с, оказавшимся в Москве, председателем белорусского колхоза, который обратился ко мне с просьбой: помочь ему срочно написать поэму о партизанах. Мы договорились о цене, и поехали к его родственникам, жившим на Ломоносовском проспекте.
Расположившись в просторной кухне, мы начали работу. В принципе дело обстояло так: между нашими разговорами и едой, я сочинял стихотворное произведение на героическую тему из жизни партизан. А мой собеседник, оказывается, мечтавший стать писателем (ему этого не хватало для полного счастья!), постепенно набирал маститость, и к концу ночи уже заявлял: – Я, как писатель…
Через пару месяцев знакомые передали мне бандероль, в которой находился минский журнал «Неман» с опубликованной под именем Председателя поэмой.
VI. САМОЕ КОРОТКОЕ…
Однажды Коля Глазков поведал мне забавную историю. – Недавно выступал, – начал он, – с бригадой в ЦДЛ. Всем разрешили – по стишку. И, говорят, покороче. Ну, я им и прочитал самое короткое:
Мы – Умы… А вы, Увы!..
После чего смотался домой. В 22.18 – покинул ЦДЛ. В 22.44 – ужинал дома. (Он жил, как написано в его стихах: «Арбат, 44, квартира 22».) Пришел черный лимузин. В 23.12 – я предстал перед генералом в форме неизвестных войск. «Кого ты имел в виду?» – зычно спросил он. «Королевну áглицкую и подлую свиту ее!» – честно ответил я. В 23.54 – я был дома. В постели…
Тут наш разговор прервал оклик одного моего знакомого.
– Да погоди! – дернул меня за рукав Глазков и многозначительно спросил: – Хочешь знать, кто о тебе говорит о-ч-е-н-ь плохо? – Не хочу! – отрезал я. – Ну ладно, закрываю свою беззубую пасть, – сказал он.
А, когда мой знакомый подошел, Коля представился: – Николай Глазков. Гений.
VII. А ТЕПЕРЬ – АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
Однажды я оказался в дружной бригаде, с Андреем Вознесенским во главе, на поэтическом вечере. Зал был полон. Люди заняли не только положенные места, но и сидели на полу перед нами, в проходах и на подоконниках. Мы, выступавшие, по очереди «разминались» за сценой спиртным. Понемножку. Чтобы глаза блестели. И вот, когда Вознесенский вышел из-за кулис, облизывая влажные губы, ведущая вдруг объявила: – А теперь – Андрей Вознесенский.
Публика взревела.
Андрей, после некоторой заминки, уверенно шагнул к микрофону, и начал читать «Осень в Сигулде»…
…в прозрачные мои лопатки вошла гениальность, как в резиновую перчатку красный мужской кулак…
VIII. ТЫ ОТВЕЧАЕШЬ…
Однажды, работая в «Московском комсомольце», я придумал поэтическую рубрику: «Книга – в газете». Обмозговав в общем и целом, как это можно сделать, я направился со своим предложением к исполнявшему обязанности главного редактора Саше Шифрину. Надо сказать, что «Московский комсомолец» переживал тогда смену главных редакторов. А Саша, будучи «замом» предыдущего «главного», временно возглавлял газету. Проявляя инициативу, наверное, в надежде на повышение – он с удовольствием поддержал меня. – Давай, – сказал он, – ты отвечаешь за нее.
Первая «Книга – в газете» была, конечно же, моей, и вышла она в феврале 1969 года. А потом пошли книги: Мары Гриезане, Юрия Смирнова, Вадима Черняка, Александра Аронова, Олега Чухонцева…
С тех пор много воды утекло. Аналоги рубрики появились в различных изданиях. И не только «Книга – в газете», но и «Книга в журнале», «Книга в альманахе» и т.п. И, слава Богу!
IX. НЕ ПОМНЮ
Однажды, направляясь в «Предбанник», у бокового входа в Малый зал я заметил Александра Аронова (явно уже побывавшего в «Предбаннике»). Подойдя к нему, я увидел в приоткрытую дверь, что в едва ли наполовину заполненном зале свои стихи, с присущей ему монотонностью, читает Иосиф Бродский (это было до его отъезда в эмиграцию), а рядом за столом председательствует Арсений Тарковский.
– Юрка, я его убью, – прорычал Саша. И тут я заметил в руках у него ножницы. – Кого? За что? – изумился я. – Бродского. Он же у меня жену увел!!! – взбешенно ответил Аронов. – Нинку!!!
Я стал озираться по сторонам, ища помощи. И тут из «Предбанника» нетвердой походкой вышла Ахмадулина. – Белла… – направился я к ней и объяснил ситуацию. – Боже! – со свойственной ей эмоциональностью отреагировала она. И пошла к Саше.
Постояв немного у приоткрытой двери, она вдруг воскликнула: – Графоман! Правильно! В глаз ему надо – ножницами… И одобрительно чмокнула Сашу в щеку.
Я снова стал озираться по сторонам, ища поддержки. И тут, увидев Юрия Левитанского, я кинулся к нему… – Хорошо, – спокойно ответил он, выслушав меня, – сейчас мы их «погрузим» в «Москвич» Беллы. И я отбуксирую его к дому. Что мы, с Божьей помощью, и сделали.
На следующий день Александр Аронов удивлялся: – Юра, представь себе, просыпаюсь утром в квартире у Ахмадулиной и Нагибина… А как туда попал, – не помню.
X. ДА ЗДРАВСТВУЮТ ПОЭТЫ!
Однажды мы с Ароновым выпивали в «Московском комсомольце». Естественно, в какой-то момент зашел разговор о поэзии. – Ты считаешь меня поэтом? – неожиданно спросил Саша. – Конечно! – ничуть не сомневаясь, ответил я. Саша нагнулся, и откуда-то из-под стола, за которым мы сидели, достал банку домашнего варенья. Вертя ее в руках – поинтересовался как бы на всякий случай: – Закусывать будешь?
Наступила пауза.
И тут Саша размахнулся, и, швырнув банку в противоположную стену, выкрикнул: – Да здравствуют поэты! Банка от удара – разбилась. А возникшее легендарное пятно еще долго было украшением кабинета.
XI. УХОЖУ В СЕБЯ
Однажды, находясь в фойе ЦДЛ, я услышал голос Бориса Авсарагова. – «Лимоны е»? – небрежно спрашивал он у меня за спиной. Обернувшись, я увидел кого-то из известных писателей, уже протягивающего ему деньги.
– Здорόво, – поприветствовал меня Авсарагов, – пошли в «жральню»!
Чуть позже, вечером, в «Предбаннике», наверное, в сотый раз, он открыл передо мной и Колей Котенко позолоченный портсигар. Тыкая пальцем в фотографию молодого Сталина на внутренней стороне крышки, многозначительно сказал: – Дядя. И по своему обыкновению скорее забурчал, чем запел, «Сулико»: «Долго я бродил среди скал…» – Опять завел? – на этот раз не выдержал я. – Извини. Виноват. Ухожу в себя, – ответил Борис.
А через некоторое время: – «Наколка» идет… Эй ты, иди сюда! «Лимоны е»?
XII. НЕ ФУНТ ИЗЮМА…
Однажды зимой, переночевав у Юры Смирнова, утром я вышел покурить на лестничную площадку. Из окна была видна башня Бутырской тюрьмы. Я, приметив часового, и, злорадствуя, что нахожусь по эту сторону – сделал эмоциональный жест и выругался вслух. А Смирнов, оказавшийся рядом – став невольным свидетелем, изрек:
– Жизнь, впрочем, как и поэзия – это, брат, не фунт изюма…
Юра замерз, в одну из последовавших зим, на ступеньках заднего крыльца ЦДЛ. Его вывели из ресторана проветриться, и – забыли…
XIII. АТУ ЕГО!
Однажды в один из летних дней, часов в одиннадцать утра, оказавшись близ Колхозной площади, я решил зайти в «Литературную газету», чтобы умыться, побриться и т.д.
Надо сказать, в то время дела обстояли так, что я не имел постоянного места жительства. Ночевал в парках и на вокзалах, спал в электричках и кинотеатрах, однако, продолжая заходить в редакции и общаться с писателями.
Так вот открыв одну за другой две массивные двери, и уверенно войдя в здание, занимаемое газетой, я показал, привставшей навстречу мне вахтерше, большой конверт. И отчеканив: – Водитель, – как бы не обращая внимания на охрану, проскочил в помещение. После чего быстро поднялся на второй этаж, заперся изнутри в туалете, и стал приводить себя в порядок. Окончив намеченные дела, я вдруг расслабился, и прилег вздремнуть на стоявшую внутри кушетку…
Разбудили меня стук и лязг закрытой щеколды. Открыв, ходящую ходуном дверь, я увидел перед собой Чаковского с тревожно поблескивавшими на носу очками. – Водитель, – неуверенно сказал я оторопевшему хозяину туалета. И, скорее интуитивно используя возникшую паузу, сунув пустой конверт главному редактору в руки, побежал вниз.
А за спиной слышались гневные выкрики Александра Борисовича, обращенные к кому-то из сотрудников. Но все они для меня звучали одинаково, на манер:
– Ату его!
XIV. НЕ ЛЮБЛЮ ПЬЯНИЦ
Однажды ночью мы с Колей Рубцовым слонялись по коридорам спящего общежития Литературного института в поисках выпивки. Был уже второй час ночи.
– Все от нас попрятались, – сказал я Коле, и продолжил: – Слушай, ведь, как правило, Игорек Ляпин возвращается поздно, – пойдем к нему… (Все знали, что студент и парторг своего курса Игорь Ляпин – жених дочери второго секретаря Правления СП СССР, курирующего Литературный институт, Сергея Сартакова, и поэтому он имел негласные привилегии.) – Дело-то хорошее, но он прижимист… – ответил Рубцов.
Все-таки мы решили рискнуть. И не прогадали.
Не успели мы дойти до комнаты Игорька, как в коридоре этажа появился и сам хозяин. Он, поравнявшись с нами, небрежно произнес: – Здорόво, поэты, – вдохновения набираетесь? И тут же неожиданно добавил: – Пойдемте ко мне. Я «выдал поэмку на-гора». Мне ваше мнение небезынтересно… Его комната была не в пример другим: вся в коврах, надушенная, и, кроме того, в ней были холодильник и радиола. – Разуваться не надо, – сказал Игорь, набросав на пол газеты от порога до ближайших кресел. Переоделся, надев на себя халат поверх рубашки и брюк. И только после этого спросил: – Что предпочитаете, водку или коньяк? – Водку! – нетерпеливо выпалил Рубцов. Хозяин выставил на стол: для гостей – водку, для себя – коньяк. Достал закуску: шпроты и абрикосовый компот. – Да вы не стесняйтесь, поэты! – подбодрил он. После чего сел напротив нас и начал читать поэму о Донбассе, при этом, надо сказать, что Игорь Ляпин был из династии шахтеров. Вскоре, после распитой бутылки, захмелевший Коля начал толкать меня под столом ногой и одновременно говорить: – Ну-ну, ну-ну… – Ты кончай, Рубцов, эту мимику. Если что не нравится – скажи. Я, как поэт, выдержу, – отреагировал Ляпин. И, прекратив чтение, добавил: – Мне надо поработать… Ну, вы не частите, – но раз в неделю я вас приму.
Довольные, мы вернулись в свою комнату, где было все обшарпано и на полу сопел во сне Толик Третьяков, спившийся зять Наровчатова. Указывая пальцем на Третьякова, Рубцов произнес: – Не люблю пьяниц.
XV. И ПОШЛИ ВЫ ВСЕ НА Х…
Однажды в общежитии Литературного института произошла драка. В общем-то, ничего необычного в этом не было, если не считать того, что на этот раз били Анатолия Передреева, который, будучи бугаем и мордобойцем хоть куда, сам не отличался покладистостью. Например, заметив кого-нибудь, ему не очень симпатичного, в Центральном Доме литераторов, он мог запросто выгнать его со словами: «Не признаю. Пошел на х… Вон отсюда!» Так вот, в общежитии я оказался, когда «действо» уже свершилось…
А началось все, как мне рассказал по свежим следам Коля Рубцов, с того, что Передреев, случайно встретившись с ним на шестом этаже, взял да и набил ему морду. Видно, был не в духе. Николай же взял да и пошел после этого к братьям Эрику и Валентину Сафоновым, которые шефствовали над ним и жили этажом выше. Замечу попутно, что братья (особенно Эрик) по умению драться превосходили даже Передреева. Выслушав Рубцова, Сафоновы спустились на этаж ниже. Одним ударом ноги выбили дверь… И в процессе завязавшегося выяснения отношений всего-навсего сломали несколько ребер хозяину комнаты, не считая разбитой утвари и перевернутой мебели. Правда, Анатолию Передрееву пришлось подлечиться в больнице…
А позже, когда Рязанская писательская организация исключала из своих рядов Солженицына, Эрик Сафонов, как говорят, бросил на стол свой членский билет, уйдя со словами:
– Он единственный писатель среди нас. И пошли вы все на х…
XVI. ЭТО МОЙ КРЕСТНЫЙ
Однажды зимой, часа в три ночи, я добирался домой от Наташи Хлебниковой. Мороз стоял страшный, такой, что дышать было почти невозможно. И мое «добирался» сводилось к безоглядному бегу через дворы от ее дома до своего, а они находились – на противоположных сторонах Ломоносовского проспекта, в районе кинотеатра «Прогресс».
Пробежав мимо телефонной будки, я остановился, и вернулся к ней. В будке, на полу сидел незнакомец ногами наружу, – телефонная трубка висела над его головой, издавая тревожные короткие гудки. Приглядевшись, я узнал в нем Владимира Соколова, жившего в ближайшем доме. Он замерзал, лицо у него было в инее. Нанеся несколько пощечин и поняв, что человек без сознания, а силенок возиться с ним не хватит, я устремился за угол к подъезду, в котором он жил.
Дверь открыла вахтерша, здоровая баба. – Соколов? Да пусть подыхает, – выдала она после моих объяснений. – Ну, пойдем, так же нельзя… – стал упрашивать я. И она сдалась. Мы с трудом, волоком дотащили его до подъезда. А уже там начали растирать снегом, влив в него остатки Бог знает откуда взявшейся у вахтерши водки. Когда Владимир Соколов зашевелился, я, оставив их, продолжил свое возвращение домой.
– Это мой крестный, – говорил позже Соколов про меня.
Он прожил, после этого случая, двадцать два года.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I. МЫ – ТУРКИ
Однажды, когда мамы уже не было, я навестил отца с его новой женой, актрисой Зоей Заикиной, в Элисте. Они давно переехали туда из Москвы и работали в местном театре.
– Отец, – сказал я ему во время застолья, – я известный поэт, один из лучших в Советском Союзе, и могу помочь тебе вернуться в Москву, хотя бы обратно в «Театр им. Гоголя», где ты был худруком… Хочешь? – Какие-то вы все, москвичи, пижоны… – задумчиво проговорил отец. – Ну, давай по-другому, – не унимался я: – Ты – еврей, и я – еврей… Тут он, покосившись на жену, резко и жестко прервал меня: – Не знаю кто ты, а я – турок! – Хорошо, хорошо… Извини, я не хотел пугать Зою. Мы – турки, – быстро согласился я, ведь мой дед по отцовской линии был и в самом деле турком.
И больше мы к разговорам на эти темы не возвращались.
II. НЕЛЬЗЯ ЛИ НАЗВАТЬ…
Однажды меня вызвали на заседание секции поэзии Московской писательской организации.
– Говорят, вы имеете «клиентов», так вы их, кажется, называете, которым за определенную плату пишите стихи. И среди них есть члены нашего Союза. Нельзя ли назвать открыто имена этих писателей? – неуверенно произнес председательствующий. На что я ответил: – Не имею никаких клиентов. Но если бы я начал называть имена тех, кому помогал и помогаю, то даже в этой комнате их оказалось бы трое. В наступившей тишине я услышал, как заскрипели стулья, и увидел, как сидящие стали подозрительно коситься друг на друга. Вопрос был исчерпан, и я ушел.
Хотя теперь скажу, что никого из четырнадцати клиентов, ставших членами Союза писателей и пользовавшихся моими услугами, среди них не было.
III. ИДИ К СВОЕЙ АЛИСЕ!
Однажды я решил раззадорить свою подругу, пишущую стихи. И, написав стихотворный цикл с посвящением вымышленной Алисе Герцен, опубликовал его в «Московском комсомольце». Реакция последовала незамедлительно:
– Иди к своей Алисе! – кричала она, бросая в меня, чем ни попадя.
Эта реплика повторялась при каждом удобном случае. И никакие объяснения не помогали…
IV. У-У, ЛЯГУХА-МУХА!
Однажды, пообещав Ане Гедымин с устройством на работу в «Огонек», я оказался в неловком положении, так как в тот период мои контакты с этим журналом были прерваны. Но («давши слово – держись!») я нашелся: придумал «легенду».
По этой «легенде» я как бы получил письмо от своей бывшей жены, известной поэтессы, сотрудницы «Огонька», уехавшей в Асканию-Нова, Мары Гриезане. В письме как бы находился отдельно запечатанный конверт, адресованный Анатолию Владимировичу Софронову. В запечатанном конверте была записка, написанная под мою диктовку случайной знакомой от имени Мары (подчерк-то требовался женский!). А вот в конце этой записки – post scriptum, в котором якобы Мара просила взять свою ученицу Анну Гедымин литконсультантом, и что, вернувшись, Гриезане сама собиралась заняться ее дальнейшей судьбой…
Верно рассчитав, когда Софронов появится в редакции, я пришел к нему. Он прочитал записку. Мы с ним потолковали о Маре. После чего, попрощавшись, я стал уходить из кабинета и уже на пороге, словно невзначай, напомнил: – Да, там какая-то приписка о девочке… – А где девочка? – спросил Анатолий Владимирович. – Я ее к вам пришлю… – ответил я. – Ну, не ко мне – я дам указания ответственному секретарю Иванову, – поставил точку в разговоре главный редактор.
Из дома я позвонил Иванову – узнать, дано ли указание… – А вы кто? – спросил ответственный секретарь «Огонька». Я назвался отцом. После чего Иванов стал мне обстоятельно объяснять, что он бы рад помочь, да свободных мест нет и т.д., и т.п. – Ладно, не беспокойтесь, – сказал я, – Николай Матвеевич найдет, куда ее пристроить. – Какой Николай Матвеевич? – насторожился Иванов. – Ну, Грибачев… (Н.М.Грибачев был Председателем Верховного Совета РСФСР, главным редактором журнала «Советский Союз»…) После явного замешательства, я услышал: – Обождите, папа! Зачем же Николая Матвеевича беспокоить?! Я посмотрю… И после паузы: – Все. Место есть. Пусть завтра приходит с фотографиями…
В дальнейшем, изредка встречая Гедымин в коридоре, Софронов удивлялся: – Чей ребенок тут?! Я же сказал, чтобы детей в редакции не было! – Я ничей не ребенок. Я Аня – ваш литконсультант, – бойко отвечала Анна. – У-у, лягуха-муха! – изумленно произносил свою любимую присказку Анатолий Владимирович. После чего, огромный как «дядя Сэм», величественно удалялся в клубах сигарного дыма.
V. ВООБЩЕ-ТО Я НЕ ПОЭТ
Однажды, когда я еще работал в «Московском комсомольце», ко мне пришел незнакомый автор. Он поздоровался и, продолжая что-то безостановочно говорить, проворно достал из «дипломата» коньяк. Наступила пауза. – На работе не пью, – заявил я. – Ну, потом как-нибудь… в честь нашего знакомства, – ответил гость, и продолжил: – Вообще-то я не поэт, но поэзию люблю. Вот принес вам свою подборку…
Коньяк остался у меня, а из подборки мне понравились два стихотворения, которые и были вскоре опубликованы в рубрике «Турнир поэтов». Правда, на оставленных мне оригиналах не было полного имени автора, поэтому так и прошло в публикации: В.Жириновский.
Известным же Владимир Вольфович Жириновский стал позже, в период перестройки, создав и возглавив ЛДПР (Либерально-демократическую партию России).
VI. ВЫПУСК КНИГИ ЗАДЕРЖИТСЯ
Однажды мне позвонил Сережа Касьянов и начал издалека: – Конечно, ты пошлешь меня на три буквы, но разреши сказать… И, после моего согласия, поведал о том, что совсем недавно неким Анохиным организовано издательство «Московский клуб», и, что он сейчас работает в нем. Но самое главное, – что там собираются издавать, в том числе, современную поэзию. А первую книгу, из этой серии, решили выпустить – мою, конечно же, с его, Касьянова, подачи. – Не возражаешь? – прозвучал риторический вопрос. И началась моя работа, длившаяся несколько месяцев, над объемным стихотворным сборником «Из многокнижья «Люди и боги», – философское осмысление евангельской темы. Все шло своим чередом. Уже сделали оригинал-макет книги, и даже – вывели пленки для типографии.
Но тут у молодого издательства появился главный редактор – Юрий Кублановский. Первым делом новоиспеченный начальник уволил с работы своего «зама» – рекомендовавшего его Анохину – Сергея Касьянова. Мне же было им сказано, что выпуск книги задержится месяца на полтора из-за того, что в типографии нет соответствующей бумаги.
И вдруг сюрприз. Приблизительно через месяц после описанных событий в издательстве «Московский клуб» вместо моей – вышла поэтическая книга Кублановского. Почти сразу же за этим у издательства начались финансовые затруднения, и оно – закрылось.
Так не оправдались ни мои старания, ни надежды тех, кто терпеливо ждал своей очереди в этом издательстве: Зульфикарова, Рейна, Липкина…
VII. НЕ НАШ АВТОР
Однажды «Литературная гостиная», которые я проводил в журнале «Юность», была посвящена Николаю Тряпкину… Когда она закончилась, я предложил ему: – Пойдем, Коля, в «Арион» – опубликуем тебя. И мы «пошли»: я и он (ему было около 80-ти), опирающийся с одной стороны на меня, а с другой – на трость.
Пока ждали машину и добирались (хотя в то время «Юность» и журнал «Арион» располагались почти что рядом – на Садовом кольце, близ станции метро «Маяковская»), среди прочего, нам вспомнилась известная история его первой публикации в «Новом мире». Тогда он поджидал Твардовского у входа в редакцию, разложив перед собой на газете простую еду – сало, хлеб, лук… – и наскоро закусывая. – Кто таков? – спросил подошедший Александр Трифонович. – Я – по-о-эт!.. – ответил с присущим ему заиканием Тряпкин. И стал вытирать засаленные руки о край газеты. – А ну пойдем – разберемся! – скомандовал ему главный редактор «Нового мира». В результате их разговора вскоре в журнале появилась подборка стихов Николая Тряпкина на пятнадцати полосах.
Но все изменяется.
Главному редактору «Журнала поэзии «Арион», Алексею Алехину, после короткой беседы, были оставлены на рассмотрение около пятидесяти стихотворений… Позже, зайдя к Алехину, я услышал следующее: – К большому сожалению, отобрать ничего не удалось, разве только одно – из восьми строчек. И вообще он не наш автор… А вашу подборку – всегда ждем. – Ты оскорбил старого русского поэта и потому ни строки от меня не дождешься! – резко ответил я на прощание, забирая стихи Николая Тряпкина.
VIII. ШАТУНЫ
Однажды Виктор Сергеевич Липатов молвил, обращаясь ко мне: – Я по натуре шатун, медведь то есть… Да и вы, Юрий Александрович, как я погляжу, из того же теста… Не пора ли нам создать из выдающихся писателей – как это по-современному? – свою тусовку. И назовем ее «Шатуны». Что вы на это скажете? – Ладно, – согласился я и, в свою очередь, спросил: – А кто, кроме нас с вами, войдет в нее? – Это я продумал, – ответил он, – Бурич, Зульфикаров, Оганов, Куприянов. Журнал-то у нас свой – «Юность»… Издательство «Юность плюс»… Ну и альманахи разные, прикладные… Но дальше идеи дело, увы, не пошло, потому что загнать писателей-шатунов в одну «берлогу» оказалось мудрено, ведь они – народ особый, оригинальный, далекий от групповщины.
IX. ПРИМИТЕ МЕНЯ, ПОЖАЛУЙСТА, В ЖИДОМАСОНЫ!
Однажды ко мне подошел Иван Оганов и спросил: – Хочешь, тебя на Нобелевскую премию выдвину? Я смутился и в замешательстве ответил «вопросом на вопрос»: – А что? – Да так, – сказал он, – был недавно в Стокгольме. Добивался приема у королевы. И неожиданно в один из вечеров она сама позвонила мне в гостиницу. Оказалось, в этот день на площади я был единственным, кто не снял головной убор, когда королевский кортеж проезжал мимо. Мы с ней мило поговорили. Можно сказать, подружились… – Хорошо, подумаю, – оборвал его я. Но Оганов не уходил. И я поинтересовался, есть ли у него еще какие-нибудь вопросы. Тут он поведал мне о том, что отдыхал в этом году в Испании. И встретил там Сашу Юдахина, который в разговоре сказал ему: «Да ничего ты не добьешься, пока не вступишь в жидомасоны». И когда Оганов спросил у него: «А к кому обратиться по этому вопросу?» – якобы по секрету сообщил: «К Юрию Влодову…» – Юрий Александрович, примите меня, пожалуйста, в жидомасоны! – попросил он, обращаясь ко мне почему-то на «вы». Господи, чего только в жизни не бывает?!
X. ПОГОВОРИЛИ
Однажды в телефонном разговоре с Сергеем Телюком я ему предложил: – Знаешь, у меня тут есть материалец… Ты бы зашел как-нибудь. Поговорим. Что он, в долгий ящик не откладывая, и сделал. А теперь рассказывают обо мне Бог знает что.
Вы можете высказать свое суждение об этом материале в |
© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ" |
|
 |
WEB-редактор Вячеслав Румянцев |
