> XPOHOC > РУССКОЕ ПОЛЕ   > МОЛОКО
 

Вячеслав Куприянов

МОЛОКО

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ 

О проекте
Проза
Поэзия
Очерк
Эссе
Беседы
Критика
Литературоведение
Naif
Редакция
Авторы
Галерея
Архив 2006 г.

 

 

XPOHOC

Русское поле

МОЛОКО

РуЖи

БЕЛЬСК
ПОДЪЕМ
ЖУРНАЛ СЛОВО
ВЕСТНИК МСПС
"ПОЛДЕНЬ"
"ПОДВИГ"
СИБИРСКИЕ ОГНИ
РОМАН-ГАЗЕТА
ГАЗДАНОВ
ПЛАТОНОВ
ФЛОРЕНСКИЙ
НАУКА
РОССИЯ
МГУ
СЛОВО
ГЕОСИНХРОНИЯ

Всемирная отзывчивость авангарда

По поводу дискуссии Вальдемар Вебер – Д.А.Пригов – в журнале «Иностранная литература» № 7 (2005 г.)

Мы существуем, а некоторые живут припеваючи в уже изжившую себя эпоху постмодерна. Взгляните на телерекламу, где вся семья, как в сказке про репку, идиотски вопит и прыгает от восторга, получив доступ к очередному напитку из прокисших фруктов. Посмотрите на телевизионное ток-шоу, где глаз противоречит уху, и смысл не соответствует звуку. Все это дико, зато дико интересно.
В своем эссе «Интересное» философ Голосовкер, предвидя нам уготованное будущее, объяснял, что подлинное и высокое скорее неинтересно, так как содержит в себе не всем и не сразу доступный культурный код, а «интересное» - в смысле «занятное» - часто находится вообще вне культуры.
Если Ортега и Гассет заявлял о восстании масс, то сегодня следует говорить о падении элиты. Это связано с тем, что «элита» в своих отношениях с массами все более ориентируется не на традиционную (книжную) культуру, а на массовую информацию. Таким образом «элита» превращается в «информафию». Не потому, что она обладает некой особо важной информацией, а потому что приватизирует и узурпирует средства массовой информации. И все эти (или многие) более мелкие образования пытаются не отстать в строительстве мозаичной, дробной и довольно случайной картины мира. Но, если, скажем, наркомафия вполне себе представляет смертельный вред от своего бизнеса, то «информафия» всегда делает высокомерно важный вид в своей уверенности, что творит благо.
Зарубежные слависты (как и прочие идущие впереди прогресса) приняли условия пост-культурного постмодерна и включили в сферу своих интересов именно тех, кто формировал и формирует вкусы этой виртуальной элиты.
Читать Вальдемара Вебера надо так, как он пишет, рассчитывая на диалог. Читать Пригова надо там, где он не говорит, а проговаривается. Пригов с проблемы, которой озадачена личность, переводит сразу на личность, завоевывая симпатии единонемышленников. «Которые не хотят вас, так ведь они имеют право». Но Вебер пишет не о себе, которого кто-то «не хочет», а о достаточно сложном пласте литературы модернизма ХХ века, который еще не вполне освоен ни через перевод (чем он занимался и занимается), ни через осознание в оригинальной традиции. Вебер серьезен, потому неинтересен невнимательным и опасен развеселившимся. Последним интересен Пригов, потому что пуст и располагает сочувствием в резвящейся пустоте.
Загадочные для Вебера слависты якобы «раскручивают не тех, кого надо», потешаясь на Вебером проговаривается Пригов. Все правильно: слависты «раскручивают» именно тех, кого надо. Было бы нелепостью «раскручивать» Пушкина. Пушкина как не понимали вне русского языка, так и не понимают. Вопрос: но почему «раскручивая» кого-то из ныне бодрствующих, надо попридержать и принизить Пушкина или Тургенева? Традиция такова, что, скажем, Блок своим явлением делает более очевидным явление Пушкина. Но когда Пригов «интерпретирует» Пушкина посредством блеяния и кудахтания, становится очевиднее Пригов.

Беспроигрышная стратегия авангарда во все времена в претензии на новый стиль, более (или вообще) соответствующий духу времени, это стратегия, рассчитанная на тех, кто сам не определился в своей стилистике. Дух времени сам по себе и без авангардистов пытается открещиваться от всего традиционного, дабы овладеть источниками временного процветания в этой жизни. Однако мы выживаем внутри традиции в широком смысле этого слова, и культура воспроизводит себя именно в рамках, поставленных традицией:
Пригов упрекает Вебера в литературцентризме, от которого столь успешно освобождает нас постмодерн. Я не буду здесь рассуждать о том, насколько «литературоцентризм» связан с трудами А.А.Потебни и его школы и насколько это чисто русское или советское явление. Скорее китайское. Но, что важно, - литературоцентризм лишь часть общего «культуроцентризма», когда культура и язык культуры понимаются как основа существования и воспроизведения человеческого общества. Здесь антитрадиционный энтузиазм постмодерна вполне совпадает с политикой нашего государства в области образования – свести до минимума русскую словесность в русской школе. Дело тут не просто в сокращении часов на литературу. Дело в тщательном выхолащивании этического императива нашей классики из преподавания, в вычитании воспитания из образования. Постмодерн уже в негласном союзе с ведомством образования в принципе готовит общество к существованию вне культуры. К монетизации культуры и сведению ее к платной забаве.
Авангард (сегодня все еще постмодерн) всегда знак переходного периода, он не оставляет после себя традиции, хотя определенные поновления в традицию вносить может и должен. Авангард не всегда знак поколения, он скорее отношение к нему, вечная апелляция к вновь входящим в самостоятельную жизнь, соблазн малых сих.
Поэтому понятно, почему Пригов осаживает Вебера, мол, мы не бегали в советские издания – как вы – а ждали своего времени, вот оно и пришло, так что теперь вы знайте свое место в своем прошедшем времени. Вполне житейская коллизия. Поэтому смотреть надо сегодня не на озадачивающее произведение художника, признанного (прежде всего информафией) современным, а на то законное место, которое он занимает в неубывающей современности. Замечу только, что Вебер вряд ли заискивал перед издателями в советское время, ибо тогда была – сегодня для многих необъяснимая - установка на традиционную культуру, и для поэта-переводчика поле деятельности было более-менее открыто.


«Повествование о крахе всего святого и падении нравственности – один из древнейших жанров. Самое старое свидетельство относится к какому-то ветхозаветному тысячелетию до нашей эры», свидетельствует Пригов, полагая, что в ветхозаветном тысячелетии нашей эры сокрушаться по этому поводу уже не модно. Когда говорят робким защитникам морали, что это уже было в допотопные времена, то суть в том, что время не друг, а враг культуры. Время, как все временное, скорее всего союзник авангардистов. Почва культуры тонка, и если говорить о почвенниках языком культуры земледелия, то их задача не дать почве истощиться в труде по воспроизводству жизни. Если почвенникам противопоставляются западники, то это люди, которые хотят чужими руками собирать урожай с чужой почвы, вытаптывая при этом и свою.
Культура рушится ежедневно, как ежедневно истощается живой организм. Так было и так будет. Стоит человеку замешкаться в блаженстве сиюминутного достатка, как он тут же забывает о бедах ближнего своего и спешит отречься от морали, которая вечно стремится чего-то недодать ему, поскольку он не один на белом свете. Вебер столкнулся с непониманием европейцами самих себя, что наиболее очевидно в области искусств, некогда бывших изящными. Об этом писал в своей недавней книге «Если Европа ненавидит себя…» нынешний Папа Римский Бенедикт ХVI: «Запад… больше не любит себя, в собственной истории он видит только прискорбное и разрушительное и уже не способен принять то, что было великим и чистым» (РЖ, 26 июля 2005, Интервью с Орианой Фаллачи). Не потому ли для интеллектуалов Запада столь близки именно те художники из России, которые подыгрывают им в «нелюбви к себе», подчеркивая разрушительный и несколько затушевывая эстетически прискорбный характер своего творческого поведения. Кто здесь кого заражает неизлечимой болезнью бесчеловечности? Мешающая передовикам культурного производства мораль есть естественная иммунная система как личного, так и общественного организма. Сон морали, как и сон разума, рождает чудовищ. Чудовища интересны в мире, который вдруг почувствовал себя неуязвимым, самоустроенным и благополучным. Террор, порождаемый низменным пластом традиционной культуры (не обязательно востока!) пугает, но пока еще не отрезвляет западного постчеловека. (cм. статью в ЛГ 27.07.) Авангард неосторожен, но его бесстрашие в том, что он уверен в безобидности преобразуемой им насильственно традиционной культуры. Есть здесь некоторая параллель с революцией и эволюцией. Потому авангардисты по своей стилистике поведения весьма смахивают на большевиков. Да и любой концлагерь не что иное как инновация, гигантский перформенс, под руководством деловитых фанатиков-авангардистов. Злые тупиковые проделки истории. И Ленин,и Сталин и Гитлер были типичными авангардистами в политике, потому их так якобы не любят авангардисты от культуры: подобное отпугивает.
Культурное существование в пост-модерное время становится подобным мафиозно-кланово-тусовочному (в случае с культурой происходит скатывание в «тусовку», хотя иные деятели могут допускаться и «выше», если они преуспели в шоу-бизнесе, например) устройству общества, отсюда небывалый откат морали в сторону первобытной (практической). В лучшем случае, как навязывает Пригов, вы – сами по себе, а мы со своими - сами по себе. Не пересекаемся. Не будем пересекаться. Давайте не пересекаться, но модель подобного существования в культуре следует рассмотреть.
Г-н Пригов признает, что не всегда было так, одно время было не до авангарда, слависты увлекались Солженициным и Бродским. Но отрезвление пришло: «…нынешний авангард просто даже и литературой не считался. И его открытие и осмысление было делом личного энтузиазма отдельных молодых людей.» Ну, литературой он и сейчас не считается, а как сам Пригов определяет - способом существования в литературе, способом поведения. В какой степени постмодерный авангард увязывается с либерализацией (почему бы и не с «монетизацией»?) общества? Здесь назойливо напрашивается прямая зависимость. Упомянутый Приговым интерес к «той самой телесности» вспыхивает в период «нашей» приватизации и всеобщей монетизации. Нашу домашнюю ситуацию оценивает философ Михаил Рыклин : «Люди и человеческие отношения выставляются на продажу, как если бы речь шла о заурядных товарах; за ними не признается никакого достоинства» («Время диагноза», М. Логос, 2003, стр.148-149) Либерализация проституции (торговля живым телом) по времени совпала с торговлей мертвецами на благо искусства – я имею в виду нашумевшую в Германии выставку («Телесные миры») ободранных человеческих трупов, закупленных в моргах когда-то моего родного Новосибирска. Возникает подпольная торговля человеческими органами как вид бизнеса. Это же время отмечается пиком активности поколения, на которое 20 лет назад пришелся как раз спад гуманитарной составляющей в образовании. Оно вполне принимает все эти эксцессы как норму, его реакция – от либерального восторга до более сдержанного «почему бы и нет». Это то самое «совпадение культурных возрастов российского и западного постмодернизма» - по Пригову. Однако не бывает «культурных возрастов» самих по себе, бывают более культурные, бывают менее. О довлеющем ныне «культурном возрасте» больше говорят анекдоты о новых русских.
«Почему бы и нет» является одним из мерил постмодерна, лишенного иерархии ценностей и потому старающегося лишить и традицию эстетической иерархии. Упоминаемое Приговым отсутствие якобы интереса к «музейной» классике (Рафаэль) у передового западного человечества столь же сомнительно, сколь и незначимо по отношению к классике, которая пребывает в культурной памяти веками и ее бытие не зависит от того, любуются ею или нет какие-то преходящие поколения. Это известно хотя бы из стихотворения авангардиста минувших лет В.Маяковского - «Лев Толстой и Ваня Дылдин». Г-н Пригов с проницательностью своего великого предшественника Козьмы Пруткова замечает, что на выставках авангардистов народ есть - Ваня Дылдин числом прибывает…
Вот пример. Единственный (так в аннотации) немецкий сатирический журнал «Цинн» (от «циник») после сатиры о пигмеях летом сего года (2005) в Интернете закономерно переходит к сатире о русских. Публикации предшествует редакционное вступление, где отмечены все после-перестроечные неудачи России, откуда предполагается, что выход у русских один – угрожать всем прочим, потому немецкий циник провоцирует: «Что нам всем угрожает: РУССКИЙ, или иначе: ДЕР ИВАН». И вот сочиняет уже некто Эрик Бернер: «Когда первый русский вылез из своего припятского болота и вытер грязь со своих валенок, весь остальной мир уже много веков назад полностью завершил свое развитие. Русский протер глаза и, заикаясь, произнес свое первое слово: «Водка». В глубокой печали от своего запоздалого прихода он так напился, что снова упал в свое болото». Затем «русский» спит на печи 200 лет, спускаясь с нее только чтобы поколотить жену и детей, и так далее между печкой и водкой. Викинги ему государство построили, а он все водку пьет, и так на четырех страницах да и до наших дней. Причем сталинский ГУЛАГ выставлен как «Массовый вытрезвитель». (Найдите параллель с легерем смерти в Саласпилсе, политкорректно называемый ныне в Латвии «трудовым лагерем»). Вот вам и перформенс! У нас есть своя «История государства Российского», горько и остроумно сочиненная А.К.Толстым, есть и Веничка Ерофеев с его бутылочными налетами на нашу историю: «Скажи мне по совести, Минин, сколько ты сегодня выпил?» - «Сейчас скажу (Пожарскому отвечает): сначала 150 грамм российской, потом 580 кубанской…» и т.д. («Москва – Петушки», глава «105-й километр - Покров»). Немец же, не обладая ни вкусом, ни чувством юмора, между тем подспудно проводит мысль, что все в России путное не русским умом и не русскими руками создано. Интересно, пусть нет у него литературного дара, но насколько авторитетен этот немец? Нахожу в Интернете: Эрик Бернер, славист, плодовитый переводчик русской прозы и поэзии, и в том числе Пригова. Значит, любит он Россию, но странною любовью. Между прочим, после возмущенных читательских откликов была сделана попытка выдать этот текст за непонятую пародию на глупые истории о славянах.
Что мне это напомнило? Более тридцати лет назад мой коллега Борис Хлебников привез из Германии труд некоего профессора Штерна – «История жестокости в России», изданный в 1908 году. Последующие две мировые войны добавили свои реальные страницы в «историю жестокости», а в этой книге я впервые в печатном виде прочитал русский мат, подхваченный нашими издателями-постмодернистами почти через столетие, а также, кроме прочих исторических гадостей, узнал, что все наши классики, включая Пушкина и Лермонтова были извращенцами и педерастами. Так что г-н Сорокин, который германцу так полюбился, не первый со своими похоронными мотивами и т.д.
Однако любопытно проследить, как происходит милая сердцу постмодерниста справедливая «раскрутка» на примере того же В.Сорокина.
Вот он в 1998 г. получает место приглашенного профессора в Свободном университете Берлина. Вот как немецкие слависты рекомендуют нового профессора своим студентам: Сорокин «считается экспертом по людоедству, садизму, дерьму, пыткам и убийствам» (все цитаты из немецкого Интернета). Эти качества дают основание госпоже Керстин Холм, корреспонденту «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» в Москве считать означенного эксперта представителем «русской души» (вспомните дважды довоенного профессора Штерна!). К прочим заслугам этого эксперта причисляется следующее: он «не только против официальной советской культуры, но и против культа классиков, против неонационалистической деревенской прозы, против морализирующей диссидентской литературы». Сорокин освобождает новых немцев от химеры русской литературы: «Большевики заморозили трупы, чтобы они не разлагались. Когда Советский Союз умер, испустил дух и холодильник, труп оттаял и теперь он смердит. Надо его похоронить». Продолжение этой знаменательной фразы я слышал своими ушами еще за два года до профессорства ее автора на его выступлении в Мюнстере в 1996 году, когда на наивный вопрос из публики, кто же эти «трупы», последовал ответ: «Ну, эти… Пушкин, Достоевский, Толстой». Последователи не бурные, но все-таки аплодисменты. Так развлекаются те, кто, по-Пригову, «не хотят вас» и «имеют право», отнюдь не считая себя «тварями дрожащими».
В немецких газетах в июне 1998 года это событие освещалось весьма широко и почти без комментариев. Вот перед студентами показывают фильм, где в частности по-сорокински «обыгрывается» 2-я Мировая, а для нас все еще Отечественная война: «…двое русских ползут на коленях с ключом от Москвы», при этом Сорокин от себя добавляет, что его всегда занимал «исполненный любви взгляд немецкого захватчика в советских фильмах». Затем отношения России и Германии излагаются как сексуальная связь любовников, где русским предписывается склонность к анальному сексу. Собеседник Сорокина берлинский писатель Дурс Грюнбайн, выросший в ГДР замечает, что его детство прошло «под русскими», на что Сорокин подобострастно добавляет, что и его детство в СССР тоже прошло…«под русскими».
В то же время этот страдавший и страдающий «под русскими» автор объявляется немцами «кумиром» российской молодежи. Надо ли говорить, что отношение к нему в России все-таки иное, не смотря на любовь к нему политика Хакамады. Но и отторжение этого господина русской культурой тут же вызывает преувеличенную реакцию западных славистов. Говоря о «преследовании» (в чем-то и за беспардонный цинизм) своего любимца, переводчик Эрих Кляйн в австрийском журнале («Веспеннест» 132, сентябрь 2003) обвиняет в «известном цинизме» всю Москву и полагает, что за этими «гонениями» стоит – «сам Путин». И добавляет, что даже «при Брежневе» не трогали Сорокина, не догадываясь, что «при Брежневе» этого автора еще не существовало.
Очень часто изумляют отношение к фактам и логика зарубежных ревнителей русской словесности. И в то же время, конечно, слависты все милые и интеллигентные люди, здесь я согласен с Приговым. Сами по-немецки матом не ругаются. Но, имея с ними дело, надо соглашаться с их самым бредовым мнением, а не настаивать на своем. Прав проницательный Пригов: «И действительно, многие нынешние славистские исследования вполне далеки от тем, волнующих Вебера. Славистов интересуют вопросы культурологические, проблемы той самой телесности и ее метафоризации». То есть увлечены анатомией, а не словесностью. Тело по новейшим воззрениям интернационально и либерально, особенно в нижней своей части. Слово же остается патриархальным и национальным, если вас интересуют его разумные функции, то вы уже «почвенник», и с вами даже редакция «Иностранной литературы» иметь дело не захочет. И я понимаю, например, профессора Регенсбургского университета господина Кошмаля, когда он, зная мое отношение к постмодернизму, не велит мне на лекции говорить об этом предмете: «Вы нам испортите студентов». Здесь не принимают полемики, здесь свобода только одного всеми принятого мнения. И их забота о нас, предметах пристального их изучения, меня не может не умилять. Вот снимают в кино о переводчиках ученую даму из университета в Цюрихе (Доротея Троттенберг, одна из переводчиц статей о Пригове), главной страстью которой стал этот самый загадочный русский мат, уже возникло на немецкой почве новое понятие, до коего наши отечественные умы не додумались: «Матизмы». Как не пожалеть швейцарскую славистку, можно сказать, жизнь на мат положившую, когда она в конце фильма сокрушенно изрекает: «К сожалению, в России еще есть противники матизмов». То же самое, что сказтаь: «к сожалению, есть еще противники мелкого хулиганства».
И здесь я выскажу предположение, чего не хочет понять Вебер и о чем не хотят говорить ему вежливые немецкие интеллектуалы: для них (не для всех, с чем смиряется даже Пригов) традиция то, что мы по чужому же наущению считаем авангардом. Не важно, что они его упрямо кличут авангардом, но это традиция, идущая еще от Ломоносовских баталий с немецкими академиками, от профессора Штерна, специалиста по «врожденной» русской жестокости, от времен двух мировых войн и от не вполне завершенной холодной войны.
Как бы не прикидывались аполитичными наши авангардисты, сама история показывает, что они такие же бойцы идеологического фронта, как и благоволящие им филологи, тоже старательно берегущие свои стерильные халаты кабинетных ученых. Постмодерн востребован сегодня благополучными элитами как анестезирующее средство в восприятии культуры. Повторяю: анестезия художественного и нравственного восприятия. Если когда-то искусство высвободилось из ритуала, то теперь оно втягивает потребителя в ритуал. Попробуй помешать втянутым в ритуальное действо (бедный Вебер) – убьют. Здесь не цинизм только, но нежное пестование цинизма. Все может быть искусством, каждый имеет право быть художником, но – при определенном поведении. Поведение художника важнее самого произведения (не воспроизведение, не чтение произведения, хотя и это тоже, но и весь контекст игры в художника). При всех своих скандалах постмодерн политически корректен. Нет даровитых и бездарных, так же как нет богатых и бедных: эстетическая парадигма проецируется в этическую, потому и такое поношение морали: надо заметать следы. Но и не надо скрывать свой аморализм, можно его оправдывать веянием времени, в переводе на старый советский язык - социальным заказом новой элиты. Чтобы не отдавало «советизмами», скажем не социальный заказ, а смена парадигмы. Как пишет сам Пригов – «идеология нового культурного поведения». Неслужение большевикам закономерно переходит в обслуживание новой господствующей среды, у которой нет и не может быть своей философии культуры, кроме культуры балагана, зато есть деньги. Культура сводится к отдыху наряду с баней, походом к проституткам, с элементарным бытовым обжорством. Рафаэль здесь будет только раздражать, все-таки он рисовал Мадонну, а это уже призыв. А нужен не призыв, а позыв. Потому вернисаж постмодерниста обычно заканчивается вместе с фуршетом. На объекты «искусства» взирают лишь в ожидании оного. А тут приходит Вебер и упорно вопрошает – по какому случаю выпивали? И, как правильно пишет Пригов, – «Интеллигентные люди… не хотят расстраивать дотошного вопрошателя и деликатно уходят от вопросов», - уходят к своим заслуженным рюмкам и тарелкам.
Авангардистов-потмодернистов уважаю хотя бы за то, что у них хватило чисто русской смекалки дать хлеб насущный незадачливым славистам, не излишний, но достаточный по их зубам и не вызывающий несварения в их и без того сытых желудках. Кроме Пригова за них буквально некому заступиться. Но полагать, будто это еще и пища для ума и для души, было бы большим преувеличением. Более того, вполне сочувствую постмодернистской стратегии выживания, это нынче не с волками по волчьи выть (Пригов и это может), а подстраиваться под птичьи диковинные языки, когда важно даже не пение как таковое, а ритуал птичьего знакомства: кулик кулика видит издалека. А для Вебера и не только для него одного (и тут прав Пригов) - кулик весьма бесполезная птица, как бы аргументировано он не хвалил свое болото.

Можно писать, подчиняясь либо вдохновению, либо накопленному мастерству. А можно ни то ни другое – писать из принципа. Тут все в итоге равно: из принципа соцреализма или из принципа концептуализма-постмодернизма. Ведь принимали заграницей в свое время с распростертыми объятиями столпов соцреализма – да еще как! А теперь принимают адептов другого течения. Сменился не стиль, а формат. И не надо сетовать на то, кого жалуют, а кого нет: подобное притягивает подобное. И им нелегко в этом течении удерживаться, потому что в принципе все они – за бортом культуры - в воде (вместе со сброшенными ими же с парохода современности), а господа слависты лишь время от времени протягивают им свою барскую руку с того же парохода. Так и придется барахтаться до какого-нибудь порога.
Обозреватель Г.Шульпяков принимает эристику (набор ложных посылок с ложными же выводами при защите собственных интересов) за диалектику (последовательный поиск и нахождение истины, независимой от личных интересов) и оценивает фельетон Пригова как «полную риторическую победу» (РЖ, 26 июля 2005), но в то же время для него «полемика носит пустопорожний характер». Г.Шульпяков о Вебере: «Местами очень точные наблюдения этого автора убиты манерой изложения, то есть языком, который неаккуратно заляпан советизмами». Где, какими? Не замечает развязной «советскости» Пригова. Приятно обозревать из виртуальной пустоты. Жанр фельетона в ответ на чуть ли не крик души господина Вебера - деяние стилистически безнравственное, на что и было рассчитано: «Живи своей жизнью. Все нормально, старик». Точка зрения куда как советская: платоновский большевик Умрищев из «Ювенильного моря». «Соваться будешь? Не суйся!» Ведь мы не суёмся!
Вообще говоря, поза страуса, спрятавшего головку в стог сена и что-то изрекающего свободной частью своей телесности, и есть горделивая поза преуспевающего постмодерниста. Отсюда и его голубая мечта об «идеологической победе и финансовом преуспеянии» (Пригов), что к нелегкому игу культуры отношения не имеет.

 

Написать отзыв

Не забудьте указывать автора и название обсуждаемого материала!

МОЛОКО

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ 

 


Rambler's Top100 Rambler's Top100
 

 

МОЛОКО

Гл. редактор журнала "МОЛОКО"

Лидия Сычева

Русское поле

WEB-редактор Вячеслав Румянцев