SEMA.RU > XPOHOC > РУССКОЕ ПОЛЕ   > БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ

№ 9'03

Борис РОМАНОВ

ДОПЛЫВ ДО КРАЯ ОЙКУМЕНЫ...

НОВОСТИ ДОМЕНА
ГОСТЕВАЯ КНИГА
XPOHOС

 

Русское поле:

Бельские просторы
МОЛОКО
РУССКАЯ ЖИЗНЬ
ПОДЪЕМ
СЛОВО
ВЕСТНИК МСПС
"ПОЛДЕНЬ"
Общество друзей Гайто Газданова
Энциклопедия творчества А.Платонова
Мемориальная страница Павла Флоренского
Страница Вадима Кожинова
История науки
История России
Сайт истфака МГУ
Слово о полку Игореве
ГЕОСИНХРОНИЯ

 

* * *
Как легко истлевает бумага!
С незабвенной, казалось, строкой!
Простодушие, а не отвага
беспокойною водит рукой.
Да и выхода нет никакого,
и прочней ничего не сыскать,
занося беззащитное слово
в рассыпающуюся тетрадь.

* * *

Ты далеко. Скучаешь обо мне.
Глядишь в сырое, сонное окошко.
А осень - обленившаяся кошка -
урчит и забывается во сне.
Мечтая, пальцем водишь по стеклу.
Локтем по подоконнику елозишь.
А я представил, что сижу в углу,
но обернуться ты не можешь.

МУЗЫКА

1

Откроем дверь и ветер впустим,
он душу тихо шевельнет,
как музыканты ворох нот,
чтобы легко предаться грусти
или веселию, допустим.
Э, нет, скорей наоборот.
Окно откроем, пусть течет
в него певучий день, как в устье,
и освежает сквозняком.
Но, глядя на забор, на липы,
вдруг озабочусь пустяком.
В листве раздутой ветерком
не шелест слышится, а всхлипы,
и в горле непонятный ком.
2
А почему? Тебе понятно?
Да нет. Но пойман я один
в сеть занавесок и гардин.
В окне, меняясь многократно,
меня измучат блики, пятна,
разброд смородин и малин,
где задыхаясь, без причин
я пропадаю безвозвратно.
И только музыка одна,
что возникает с ветром вместе,
меня в конце концов должна
спасти. И я печальной вести
жду, замерев в окне, без страха
от Мусоргского или Баха.
* * *
Качается ива.
В изгибе лозин -
и ветер порыва,
и жесты вершин,
и эхо шоссейного гула.
И узкие листья
плывут и летят
под низкою высью
за тот перекат,
где лодка кормой притонула.
Бывает, бывает
с пожухлой листвой
и день прибивает
чужой или твой
к берегу, камню, коряге,
и он оседает
на вязкое дно,
и долго мерцает,
светлея темно
размокшим обрывком бумаги.
Раздвоенной веткой
в отрепьях коры
над порослью редкой
недавней поры
склоняется старая ива.
Тряпье зацепила,
газеты клочок
и мертвого ила
прогорклый комок,
и день, промелькнувший счастливо.
 
* * *
Упала капля на рукав,
заботливо напоминает,
что дождь, на ветках подрожав,
насест свой зыбкий покидает.
Как отдаленные шаги,
его шуршание несмело,
и в лужах беглые круги -
след попаданий без прицела.
И на тебя, и на меня
сочится с кленов полуголых,
неслышно со скамьи гоня,
без криводушия глаголов.
* * *
Я шел высоко на холмах,
в траве заплутавшей тропою,
спеша ощутить под стопою
простора двукрылый размах,
который полынью пропах,
леса увидать под собою,
и вылет соколий к разбою,
и в ужасе прядавших птах,
и россыпь дремучих камней,
что кажутся снизу темней,
боящихся только обвала...
Я замер, и время со мной,
а где-то в степях за спиной
и солнце слепящее встало.
* * *
Доплыв до края ойкумены,
в пути наслушавшись сирен,
ты, встретив дома те же стены,
рад, что не видишь перемен,
и находящий перемены,
ты так же почему-то рад,
хотя и рвался, как из плена,
отсюда много лет назад.

 

 

ОДА ТРАВЕ НАД СНЕГОМ

Зимы узорчатый гербарий
вдоль троп сиреневых разбросан.
Бурьян - пышней араукарий,
японских карликовых сосен,
и гривою каурой, карей
тут перепутан, там расчесан.
Вся живопись, вся позолота
пропала в замети обочин.
Жизнь отгорела, оттого-то
ее рисунок так отточен.
Торчит рогоз у поворота,
в изломах снегом оторочен.
Как иероглифов движенье
по снежной рисовой бумаге,
как взмахи кисти, в раздраженье
способной на одни зигзаги,
стеблей надломы и скрещенье
над плахой ивовой коряги.
Здесь символ выгоревшей жизни,
сырых соцветий многозначней.
Звенят все былки в укоризне,
что быть она могла удачней.
А листья сочные, как слизни,
смерзаясь, сделались прозрачней.
Золототысячник. Репейник.
Полынь. Макушкою белесой
склоненный островерхий вейник
трепещет остью безголосой,
как бессловесный современник,
а не оратор с папиросой...
И вижу я стога в заречье,
свежо присыпанные снегом,
что держат летний жар, как печи,
бродягам сделавшись ночлегом.
В них стали запахами речи,
понятные моим коллегам.
В них слушая шуршанье мыши,
и шелест звезд в ноябрьской теми,
бомж лунку в небесах продышит,
чтобы за ангелами теми,
давно летающими выше,
взмыть к новой солнечной системе.
Во сне не знающий покоя,
он в тишине оледенелой
все машет дряблою рукою,
отлежанною, онемелой...
Подчеркнут черною рекою,
белеет берег опустелый.
Я здесь бродил с одним поэтом,
сквозь звезды снов чужих летая,
пустынной осенью и летом,
где, словно сено золотая,
в соцветьях запахов при этом
нас возносила мгла густая.
За выкошенным полигоном
полегшей фауны и флоры,
я вижу поле у затона
и скирд соломенные горы,
которые казались схроном
полевиков, уползших в норы.
Я помню, как все это было
в том отрочестве откровенном!
Когда под утро запалила
шпана шалаш, набитый сеном,
сквозь пламя я сигал бескрыло
полунагим аборигеном.
Где все случилось и приснилось?
За Белой, за Десной, за Леной
простор лежал, как Божья милость,
всей далью необыкновенной.
И вдруг поземка задымилась
над снежным вспольем жизни бренной.
В сугроб срываясь пустотелый
к реке, лишь в полыньях не спящей,
одышливою и несмелой,
по вешкам я лыжней скользящей
бежал на берег левый, белый,
с чащобой на яру молчащей.
Любуйтесь строгостью гравюры -
страсть обойдется и без цвета!
Четырех всадников фигуры
нам представляет Дюрер, света
конец со знанием натуры
от ангела и до скелета.
Резцом по деревянной плашке
вел гравер точною рукою.
И те же у зимы замашки
над лесом с кистью колдовскою,
где ветки чутки, как растяжки.
Но я их редко беспокою.
Я их почти не задеваю,
любуясь миром черно-белым,
что выткан, выписан, изваян
за чуть очерченным пределом,
где кажется недосягаем
нам, живописцам неумелым.
Немыслимо красноречивы
на белом жестов разговоры -
суков изысканных порывы,
травы шуршащие узоры.
А тишина гремит, как взрывы,
летящие на льда заторы.
За прутьев согнутой оградой,
снежком залепленной решеткой,
стволы бежали колоннадой
вдоль всей дистанции короткой,
застыв на крутизне с досадой
над втащенной высоко лодкой,
чей остов проступал из снега,
указывая остроносо,
куда уткнулся я с разбега,
и где скатился я с откоса.
Сюда меня загнало эго,
где эхо так одноголосо.
Я оглянулся. Под ногами
трава трепещет после смерти
так выразительно, как сами
мы все заговорим, поверьте,
став лишь тенями и словами,
что по снегу бумаги чертим.

 

 

Написать отзыв

 


Rambler's Top100 Rambler's Top100

 

Русское поле

© "БЕЛЬСКИЕ ПРОСТОРЫ", 2003

WEB-редактор Вячеслав Румянцев