Елена СИЛКИНА

PROBA A DEFINITIONE

XPOHOС

НОВОСТИ ДОМЕНА

ГОСТЕВАЯ КНИГА

Proba а definitione/письма

Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе; каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа… Смерть каждого человека умаляет и меня; ибо я един со всем Человечеством; а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол; он звонит по Тебе.

Э. Хемингуэй

I

«Я люблю серый, немного серебристый» — эта мысль проявилась, когда я обратила внимание на пачку чая серого цвета. Цейлонский чай черный, байховый.

«Я люблю серый…» — я снова не осведомлю об этом его, хотя каждый день наталкиваюсь на мысль о нем — менее ярче, но более обреченней день ото дня.

Серый естественен. Что еще? Мы могли бы поддерживать связь — это нечто большее, как мне кажется, в разрыве от него на тридцать лет. Поддерживать связь — как привычку. Просто мне необходимо осознание присутствия родства — мне, не ему.

II

Любить себя одного, красивого, умного, могущего сказать больше, чем принято. Наверное, он это и делал последние годы жизни; естественно, что к этому не должно примешиваться ничего чужеродного. Только самовлюбленность до самозабвения. О, как я угадала это, оказавшись подле него почти на коленях!

Передо мной две фотографии: его и моя. Что-то их роднит, я не знаю, какая-то неподвластная взору суть. Или это всего лишь полуночный бред, когда наваливается одиночество, тоска по партнеру.

Анализируя ту ситуацию, которая толкнула меня к нему, я понимаю, благодаря чему. В нем это «голубое» эстетство — его чувствуешь сразу, даже если на самом деле его и нет в нем. Но это понимаешь только тогда, когда сам становишься предметом соответствующей ориентации.

Мне кажется, если я встречусь с ним, то непременно буду любить вольной любовью. Это не помешательство. Еще в детстве одна девочка сказала мне, что я ее кавалер. Тогда в этом не было никакой сексуальности. Тем не менее в этом я как рыбка, пойманная на крючок.

Тогда, в последнюю встречу в клубе, я устроила ему сцену ревности к первый и последний раз увиденному мальчишке. Это было слепо и отчаянно. Отчего же? Я не могла позволить, чтобы в его жизни — в тот момент ее, пока мы находились рядом, — был другой. Он подошел к нему и заговорил, кажется, на французском. Тут же я «перехватываю» этого мальчишку-парвеню. В том «поэтическом марафоне» он читал свои стихи на двух языках: русско-француз-ском. Его манера выступления была похожа на желание шлюхи привлечь внимание клиентов. Я спросила у него, говорит ли он по-русски. Я подала ему прямо на ракетку. Отбить ему не составило труда: да, сказал он. Но эта фраза-мяч: «Вы читаете?» — была как бы задана нам двоим. Как всегда в общении с иностранцами, произошла сумятица, когда люди не понимают, кому от кого что надо. Мне необходимо было одно: разделать его «под орех». Тогда я спрашиваю у мальчишки-парвеню: «Еще читаете?» По тону и выражению моего лица мальчишка, который выше меня и Кристиана на голову, понял, что к восторгам по поводу его выступления я не расположена. Нет, сказал он, продолжая стоять с нами. Тогда я открыто обозначаю «свою игру»: «Вы теннисом увлекаетесь?» Из последующей за этим реакции станет понятно, что нет, — но говорить он этого не хочет, а кивает головой. Тогда я спрашиваю, был ли он на «Кубке Кремля», проходившем двумя неделями ранее? Он пожимает плечами и с профанским видом спрашивает: «Французы выиграли?» Я понимаю, что с таким «чайником» играть невозможно, и делаю «укороточку»: «Французы проиграли». Однако «партия в теннис» оказалась неудачной. Подспудно я хотела вызвать ревность в Кристиане. Но как только мальчишка удалился восвояси, он встал ко мне спиной. Когда он повернулся, я объявила ему, что должна идти. Я тоже была уязвлена. Он молчал. Его молчание было для меня стеной. Я повернулась и направилась к выходу. Его «адьё» вслед было исполнено отчаяния…

III

Перед моим мысленным воображением вновь появляется обстановка клуба, где мы последний раз виделись: прокуренная, спертая атмосфера, сцена, обитая красным, и он в черном костюме. Эта подвальная атмосфера может спровоцировать на что-либо, выходящее за рамки общественного поведения. И его жест. Он хитер, черт возьми! Я понимаю: только страсть может быть настолько зыбкой, что действия ее можно разгадывать как ребус.

Я полагала, что сегодня не буду писать письмо, — было ощущение какой-то сухости. И его жест, возникший вновь как сожаление о том, что не сделано. Ведь мы жалеем не о том, что получили, а о том, что не довелось. Не знаю, поняла ли я тогда, что его прикосновение к своей мочке уха — желание прощального поцелуя. Если, с одной стороны, мне это было понятно, то, с другой, невообразимо: я уходила, зная, что ни завтра, ни послезавтра… никогда мы не встретимся. Завтра, как он мне сказал при знакомстве, он уезжает. Послезавтра уезжала я. Нет, после его реакции на мою «закамуфлированную» ревность поцелуя я себе позволить не могла, какой бы свободой ни обладала. И несмотря на ту кажущуюся свободу, какую представляла обстановка клуба, мне было понятно, что этот жест он прячет от глаз своих друзей. Мой предполагаемый поцелуй должен был произвести впечатление само собой разумеющегося. Для меня же люди не имели никакого значения: уселась же я перед ним на корточки во французском культурном центре (так как изъясняться внаклон было неудобно), — хотя мы находились в стороне, но слушатели могли прекрасно нас видеть, нужно было для этого только изменить угол зрения. Конечно, я сыграла девчонку… Кого играл он?

А всему виной этот мальчишка-парвеню.

IV

Вспоминается мне один случай, так называемый «камо грядеши»…. С каких корней стали выползать эти листки?..

Как-то мы с парнем с одного семинара зашли в книжную лавку Литературного института. А до этого во дворике Горев мне уже рекомендовал писать письма. Разумеется, у меня возникли вопросы типа «кому?», «куда?», «о чем?»; но я так толком из его слов и не поняла суть «писем», идею коих, как мне кажется, я пытаюсь прописать здесь. Так вот, зашли мы в лавку. (А Горев был в своем обычном состоянии похмелья.) И спрашивает он у продавщицы: «Есть у вас письма?» Затем следует ничуть не оригинальный вопрос: «Чьи письма?» «Просто письма», — вводит Горев меня своим ответом в исступленный смех. Не стала бы я смеяться — шоу могло бы продолжиться.

Все-таки какая-то необъяснимая тоска по письмам есть. Их не хватает — запечатанных конвертов. Вовремя вспомнить наклейку, заменяющую маску, на конверте единственного письма Кристиана ко мне. На ней изображены бумажные самолеты двух видов: один истребитель, другие сухогрузы. Главное то, что они напоминают годы, проведенные за партой. Школьники пускают друг другу бумажные самолетики, на которых иногда можно прочесть любовные записки или увидеть шаржи на любимых учителей. Вот — это слово «учитель». Я думаю, что он — школьный учитель. Основное доказательство тому — его манера подачи материала. Только детишкам нужно повторять много раз подряд одну и ту же мысль, чтобы ее запомнили. Те, кто был во французском культурном центре, когда он читал свое «ка-ка», не скоро забудут: они будут вспоминать это, направляясь в туалет.

V

Так тяжела голова от переполнивших ее мыслей о нем. Сегодня я устала оправдывать его перед собой. Сегодня я не нуждаюсь ни в нем, ни в его письмах. Сегодня я сказала себе, что он слаб и что мне нечего каяться перед ним за других мужчин, потому что он один из них, такой же.

Я ждала от него ответа на вопрос «почему?» — он мне написал, что не может писать по-английски. Зачем? Сказал бы сразу, что не может писать ни на каком. Я же не требую от него: он свободен в своем выборе, но пусть предоставит свободу и мне — свободу от его прихотей. Ведь получается замкнутый круг.

Он считал, что описывает физиологию, читая свое «ка-ка». Нет. От него за версту несло одиночеством. Не знаю, почувствовал ли кто-нибудь еще это. Я искала реакции в лицах женщин, сидящих позади меня. Одна из них, тоже желая прояснить впечатление, сказала: «Здесь какое-то туалетное направление». «Да тут, по-моему, все туалетное», — смеясь, развеяла я ее сомнения, прослушав до апофеоза пару его произведений. Знал ли он, как отзовется его слово? Среди других чувств мои вольные мотивировки толкнули меня к нему. Уверена, что он такого даже не предполагал. Ведь сказал же он на мой вопрос: «Любите вы Верлена?» — «Я не Верлен». «О, — могла бы воскликнуть я, — и я не Рембо».

VI

У меня остается один нерешенный вопрос: какого цвета глаза Кристиана? Когда говоришь с человеком, то даже мельком заглядываешь в его глаза, и их цвет остается в памяти, тем более если этой особенности придаешь важное значение. Дело не в том, что я не смотрела в его глаза, но я абсолютно не помню даже их выражение. И о его лице я почти ничего не могу сказать; оно слишком гладко для мужчины за пятьдесят. Я знаю цвет его волос, — он мне понравился, иначе я бы не подсела к нему и не заговорила, — это одна из составляющих, когда позволяешь себе приблизиться к человеку.

Мне приходило на ум сравнение с пустыми глазницами; сегодня я, может быть, не первый раз подумала, что он как бы продукт того послевоенного времени, когда он рос, в которое правили экзистенциалисты: Сартр с его «Тошнотой»; нет, он, конечно, не зомби, но обезличен. Иначе почему я не помню даже выражения его глаз? Мимику, движения — все это помню, но глаза — окна души — нет.

Не имея новых фактов, я не могу разрешить эту загадку, хотя, возможно, ничего и нет. Это просто еще одна история со сфинксом. Стоит ее разгадать, и сфинкс исчезнет. Предположения — основа движения. Но к чему оно приведет, если не к начальной точке?

VII

Я подумала, чтобы послать ему реальное письмо — не одно из тех, которые входят в цикл «Письма». На самом деле уже много раз я хотела сделать это с помощью электронной почты.

Я не понимаю, почему он не чувствует одного: что мы могли бы быть более защищенными во враждебном мире, если бы были друг у друга — хотя бы в переписке. Если он так не считает, то выходит, что и меня он считает враждебной. Но у меня на это больше оснований, чем у него. Он отчитал и уехал, а мне какое-то время придется столкнуться с атмосферой выжидающих взглядов, недомолвок, притязаний и разочарований. Хотя и его соотечественники, бывшие на фестивале поэтов, не оказались в стороне. Про одного, которого я видела однажды на заключительных чтениях в клубе, я знаю точно. Он закричал «еще» русской девушке, которая прочитала по-французски свое стихотворение. Я обернулась на крик, чего, похоже, ожидал крикнувший. Это был француз с украинской фамилией. Его фотография была в каталоге участников фестиваля. Он выглядел моложе Кристиана. Наши глаза встретились, взгляд его был несколько вызывающим. Я отвернулась, а, когда она закончила читать, он прокричал «браво».

Французы в этом смысле какие-то до агрессивности откровенные. Я больше склоняюсь к тому, что Кристиан, читая свой «оргазм», хотел не выразить свое отношение после знакомства со мной вчера, а проверить меня на наличие сексуального опыта. Но, кроме меня, там был зал вполне интеллигентных людей, если они пришли послушать поэзию; для них, в принципе, это слово не является каким-то откровением или запретным плодом; но когда эрогенную зону стимулируешь — реакция происходит, — тогда были смех и аплодисменты, в которых щедро искупали Кристиана.

Зато на следующий вечер в клубе читать его поставили, скорее всего, последним, так как, когда я уходила, большая часть чтений уже прошла, и мне пришлось больше двух часов ждать, когда появился он. Вчера ведущий в музее пожалел, что Кристиана нужно было послушать в конце вечера.

VIII

Около двух недель назад мною было написано последнее письмо из всех, которые продиктованы любовью. Теперь мне стало понятно, что я не люблю его — после одного дня, когда все в природе навевало мысль о нем. Мне кажется, если я встречу его невзначай, то пройду мимо, глядя в глаза как прохожему. Однако мне все равно не удастся скрыть нечто большее, чем равнодушие, — ведь и оно вряд ли будет моей победой. Победой над чем?

Она уже была. Победа заключалась в том, что своим вмешательством я заставила его — все же не заставила, а подвигла — переменить тематику выступления: для него мир уже не стал «ка-ка», он принес ему «оргазм».

Среди других чтецов он слышался как самый несчастный. А его несчастье умаляло и меня.

IX

Галерея женских образов возникает в моем представлении, когда я думаю о его возрасте. Я знаю, что ни с одним образом мне не придется соперничать.

С этого письма все возможные письма приобретают направление — ни к кому. Это так, потому что осязательного образа я не имею. А к написанию их меня подвигают некие очертания человека, о характере которого и прошлой жизни я могу только воображать. Мое воображение зацепляется невидимыми крючочками за схваченные сознанием его приметы. Это бестолковое занятие. Почти такое же, как нанизывание бисера. Но ведь из многообразия стеклянных крупинок рождается смысл цветов, узоров, иногда мировосприятие того, кто плетет. Что ж, если ничего, кроме эстетического удовольствия, «письма» не будут способны доставить, то пусть это удовольствие будет моей целью. А смысл лучше обозначен средневековым мистиком Бернаром Клервосским в комментарии к рассказу о явлении Воскресшего Марии Магдалине:

«Женщина! Что ты плачешь? Кого ищешь? Ты обладаешь Тем, Кого ищешь, но не знаешь об этом. Ты обладаешь истиной, вечной радостью, и ты плачешь! Он в самой тебе, в твоей душе… Ты стоишь вне, у гроба, в слезах. Но Мой гроб, — говорит Господь, — это твое сердце. Я не мертв в нем, Я обитаю в нем живой вовеки. Мой сад — это твоя душа. Ты права была, думая, что я — садовник. Я новый Адам, и Я возделываю и храню Мой сад. Твои слезы, твоя любовь и твое желание — плоды Моего сада.

Ты хранишь Меня в себе, и ты не знаешь об этом. И поэтому ищешь Меня вовне. Вот почему Я являюсь тебе тоже вовне, чтобы ты вернулась внутрь, в саму себя, и нашла там Того, Кого ты ищешь вовне. Магдалина, Я знаю тебя по имени. Научись познавать Меня верою… Не прикасайся ко Мне, ибо я еще не восшел к Отцу Моему. Ты еще не веришь, что Он и Я — равны, вечны, единосущны. Веруй в это, и таким образом ты прикоснешься ко Мне. Твой взгляд задерживается на человеке Иисусе. Поэтому ты не веруешь, ибо как веровать в то, что твои глаза видят? Прикасайся ко Мне верою как женщина, прикоснувшаяся к краю Моей одежды и внезапно исцелившаяся… Я не далек от тебя, Я близок».

Х

Не выходит из головы противоречие, — все накатывает и накатывает. Я весь день думала о нем. Какая-то странная, почти самоотреченная надежда на встречу.

Конец апреля. Снег еще лежит, но земля, где проходят теплотрассы, талая. И вот какой- то недобрый порыв ветра вздымает с этих проталин прошлогодние листья, побуревшие за зиму, и они несутся с вестью об умирании. Можно поморщиться и идти дальше, пока кто-то не скажет, что скоро появятся почки и листья. Это весеннее цветение приводит в отчаяние: весна ничем не мотивирована, кроме смены времен года. Но речь не об этом, а о том, что имеют в виду под весной. У обывателя она ассоциируется с вдохновением. Когда у меня поинтересовались о писании стихов, я сказала: «Поэзия умерла». Я услышала о весне, в ответ — об опавших прошлогодних листьях. Это все. Я любила самоотверженную меланхолию Верлена — мне навязали пресыщенное естество. Мне некому доказывать идеал прошлого, мое бичевание настоящего никто не разделит. Я похожа на Дон Кихота. А это верная дорога к отшельничеству. Я видела итог в Кристиане. Все всегда замыкается — нужно только научиться ждать.

Это стало явственно благодаря смятению, сумятице чувств, которые были порождены новостью от мужчины, кто вызвал во мне лихорадку, которая толкнула меня к другому. Та сцена, я думаю теперь, — это не только сцена ревности, но и эксперимент. Как бы то ни было, но в какой-то степени я пыталась проиграть ситуацию треугольника. Ее никто не выдержал: мальчишка-парвеню понял, что его выход не к месту, глядя в лицо того, кого он явно уважал; Кристиан, после того, как мальчишка ретировался, по-детски отвернулся от меня; я же устыдилась на пустом месте взыгравшей ревности. Когда он повернулся, я на прощание пожелала ему удачи в чтении стихов и развернулась. И услышала его «адьё». И оглянулась…

Спустя две недели вернулась в подвал клуба. Его там не было… Я, вместо бутылки водки, выпила литр клубничного йогурта. Это доставило мне удовольствие, но не согрело. А было необходимо что-то сделать не только с тоской, но и с холодом. Яростный осенний ветер в подворотнях домов закручивал мусор. «Так и умру, на злом ветру загулявший. Туда, сюда — одна беда, лист опавший» (Поль Верлен).

XI

Мне бессмысленно искать его любви. И суть даже не в смысле. Любовь — майя. Любовь человека к человеку исключительна. Я не вижу Бога в нем, как я могу любить Бога через него. Чего он хотел от меня, что я не получила обещанного им? Мною было произнесено лишь слово «письмо». Он его получил. И в его ответе не было желания получить еще одно. Это были слова на ходу, между делами, в спешке. Разве я предала его? Я жила так, как если бы никогда его не встретила. Пусть найден смысл и получен результат — в смене им темы для прочтения стихов. Мне было очень тягостно ощущать растущую враждебность людей к его почти детской скороговорке.

Город на грани весны дал мне понять, как скоро исчезает в нем то, что осталось от него за гранью осени. В тот день, когда мне наконец удалось осуществить отправление ему письма по электронной почте, я ощутила счастье. Это была надежда получить от него какое-либо известие. Он уехал из этого города и оставил меня не на равных (с городом). Так делают многие…

Но тем, кого бросают, всегда хочется получить объяснение. Но кто бросает, не может их дать. Нюанс, за которым нередко следует трагедия… Теперь я знаю, что он не получил мое сообщение. Потому что я просто забыла поставить точку между его именем и фамилией.

XII

Переживание, очень сильное, но в этом месте беспоследственное, дает ощутить болезненность, с которою происходит расставание с наивными, но искренними проектами. Это не опыт, не мудрость, не безволие. Это экзистенциализм. Я уверена, именно с его помощью он сделал так, чтобы он (экзистенциализм) отнес от меня, как навет, коим конечной целью послужил он… Адьё.

У вещей более долгая жизнь. От человека остается идея. Идея этих писем возникла в голове Ивана Горева. Иван погиб при неизвестных обстоятельствах. Но идея осталась сама в себе, пройдя через него и найдя почву в других. Для Горева были важны письма для себя — «себе любимому» — так понял их другой объект, в котором Горев искал понимания. В какой-то мере «Искушение от описания» несет в себе это, ведь я пишу динамику своих чувств, состояний. Но эти письма проецированы на субъект, но проекция — отнюдь не направление.

XIII

В идеале меня не существует, это остро почувствовано мной при взгляде на вечернюю городскую панораму. Меня нет, потому что мои идеальные желания не исполнены. Я была, когда держала их в своих руках. Но теперь их нет. Те действия, поступки, которые я совершаю, меня не касаются, так как они не идеальны; они не относятся к идеальной душе, следовательно, никак не влияют на нее. Или спит душа. Откуда я знаю, когда она заговорит во мне?

Но когда ждешь каких-то откровений, во внешнем мире ищешь ответов на вопросы соответствия или совместимости, то находишь их. Я подозреваю в них отсутствие подлинности проекций, но они влияют на дальнейшие чувства. Пусть они оспоримы, но, кроме каких-то событий, связь коих была искома, больше нечему ответить на вопросы и некому. Нагнетание их позволяет наконец охарактеризовать эти лихорадочные поиски как «навязчивую идею». Нет более нейтрального объяснения этому.

Я уверена, что девушка с нормальными наклонностями скоро бы ушла (измерив время лишь вежливостью), когда в кафе за столик с ней сел такой из себя европеец — одним хотя бы престарелым возрастом. По-иному со мной. Я стала испытывать, до какого момента я выдержу его присутствие.

Это был старик в спортивном костюме, что никак не предполагало совместное распитие коньяка и пива. Стопку коньяка и кружку пива со стойки он принес сам, а тарелку, наполненную креветками, ему поднесла чуть позже официантка. Опорожнив стопку, он принялся за креветки. Смачно высасывая из них сок, он перекладывал креветки одна за другой из тарелки в тарелку. У меня возникла аналогия, что креветками он заменяет нежную кожу девочек…

Я не смогла отследить до конца ланч европейца и, резко поднявшись, покинула кафе.

XIV

Я его любила, чтобы возненавидеть подобные отношения у других. Увиденная невзначай чужая жизнь потрясла меня. Мне было легко спроецировать на себя и на него случайно подсмотренные, будто через замочную скважину, отношения.

Это было в книжном магазине Москвы. Намечалась презентация книги. Я с подругами пришла к тому самому времени, которое объявлялось началом встречи с авторами этой книги. Один появился вовремя и продолжительное для занятого человека время стоял среди бесконечных прилавков с книгами, среди чего-то ищущих людей, среди снующих консультантов. Мне указали на него, сказав, что он один из двух соавторов. Затем его усадили за некую презентативную кафедру, где он делал вид, что любезничает с читателями. Его соавтор задерживался. Через микрофон объявили, что он застрял в пробке. Мои спутницы ушли. Как они потом рассказали, они столкнулись с ним в дверях магазина. Таким образом, они мало что заметили: его мягкое драповое пальто и распаренную розовато-довольную физиономию. Находясь в магазине, я увидела и все это, и главное — семенящую за ним девочку с рыжим хвостом лет двадцати. Она была натурально не интересна — очкастая. Мне сложно представить, из какой среды она вышла. Было понятно, что она — его поклонница, которой удалось перескочить ту планку, что отделяет кумиров от фанатов. Словив взгляд сидящего за презентационной кафедрой соавтора, она неестественно встрепенулась от радости. После того как соавторы облобызались и оказались рядом, она все продолжала стоять, держа коричневое драповое мужское пальто, которое он в спешке скинул ей, как на вешалку. Я наблюдала, как изменялось ее выражение лица, как исчезала с него улыбка, в зависимости от безразличия к ней соавторов, бизнес которых был для них важнее этой куклы. Она уже находилась в полной растерянности, когда женщина из персонала магазина пригласила ее пройти, чтобы раздеться. Я не смогла последовать, но мне все стало ясно.

Ясно, что я не хочу быть ни креветкой, ни вешалкой, ни куклой. Я знаю только одно, что никогда не смогу предать свою память о Кристиане.

г. Котлас

© ЖУРНАЛ "СЛОВО", 2002

WEB-редактор Вячеслав Румянцев