> XPOHOC > БИБЛИОТЕКА > АПОЛОГИЯ СОФИСТОВ >
ссылка на XPOHOC

Игорь Рассоха

2007 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC
ФОРУМ ХРОНОСА
НОВОСТИ ХРОНОСА
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

Игорь Рассоха

Апология софистов

Релятивизм как онтологическая система

Раздел VI.

ИСТОРИЧЕСКИЕ СУДЬБЫ РЕЛЯТИВИЗМА

6. 2. НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ КРИТИКИ РЕЛЯТИВИЗМА АРИСТОТЕЛЕМ

Сразу отметим, что личные мотивы, по которым Аристотель выступил против релятивизма, заслуживают если не одобрения, то хотя бы доброжелательного понимания. Аристотель хотел ясности. Текст в "Метафизике" (1009 b), где Стагирит поясняет свои мотивы, подкупает своим трогательным лиризмом. Он пишет, что помимо Протагора (названного первым), Парменида, Анаксагора, "прониклись подобными взглядами и Эмпедокл, и Демокрит, и чуть ли не каждый из остальных философов... Утверждают, что и Гомер явно держался этого мнения: в его изображении Гектор, будучи оглушен ударом, "лежит, мысля иначе", так что выходит, что мыслят и помешанные, но иначе. Таким образом, ясно, что если и то и другое есть разумение, то, значит, вещи в одно и то же время находятся в таком и не в таком состоянии. Отсюда вытекает самая большая трудность: если уж люди, в наибольшей мере узревшие истину, которой можно достичь (а ведь это те, кто больше всего ищет ее и любит), имеют подобные мнения и высказывают их относительно истины, то как действительно не пасть духом тем, кто только начинает заниматься философией? Ведь в таком случае искать истину – все равно что гнаться за неуловимым" [30, т. 1, с. 135–136].
Здесь следует подчеркнуть один личный момент. В этой книге уже сказано и еще будет сказано много плохого в адрес Аристотеля как мыслителя. Тем более странным прозвучит признание в любви. Должен сказать, что считаю Аристотеля одним из величайших гениев в истории человечества. Читая его труды, невозможно не попасть под обаяние этой потрясающей личности. Безусловно, Аристотель был лично глубоко порядочным человеком и добросовестным ученым – действительно настоящим ученым. В этом смысле его труды и по сей день можно считать образцом. Думаю, что и на мой стиль философствования Аристотель повлиял достаточно серьезно. Однако и сам Аристотель решился сказать своему великому учителю: “Платон мне друг, но истина дороже”…
Научная добросовестность Аристотеля проявлялась и в том, что он, в отличие от последующих поколений философов, ясно отдавал себе отчет в том, что прямо опровергнуть релятивизм невозможно. Он честно пишет в "Метафизике" (1061b–1062a):
"У существующего имеется начало, в отношении которого нельзя ошибиться, – оно всегда необходимо принуждает к обратному, т. е. заставляет говорить правильно, а именно что не может одно и то же в одно и то же время быть и не быть, и точно так же в отношении всего остального, что противолежит самому себе указанным сейчас образом. Для такого рода начал нет прямого доказательства, но против определенных лиц оно возможно. В самом деле, нельзя построить умозаключение относительно этого начала на основе более достоверного начала, нежели оно; а между тем это было бы необходимо, если бы речь шла о том, чтобы дать прямое доказательство его. Но против того, кто высказывает противолежащее одно другому, надо, показывая, почему это ложное, принять нечто такое, что хотя оно и тождественно с [положением о том, что] не может одно и то же быть и не быть в одно и то же время, но вместе с тем не казалось бы тождественным, ибо только так можно вести доказательство против того, кто говорит, что допустимы противолежащие друг другу утверждения об одном и том же" [30, т. 1, с. 279].
Есть в "Метафизике" (1011а) и еще более поразительное место: "Если же не все есть соотнесенное, а кое-что существует и само по себе, то уже не все, что представляется, может быть истинным; в самом деле, то, что представляется, представляется кому-нибудь, а потому тот, кто говорит, что все представляемое истинно, все существующее признает соотнесенным. Поэтому те, кто ищет в рассуждении лишь [словесного] одоления, а вместе с тем требует поддержки своих положений, должны принимать в соображение, что то, что представляется, существует не [вообще], а лишь для того, кому оно представляется, когда, как и в каких условиях оно представляется. Если же они хотя и будут поддерживать свои положения, но не таким именно образом, то скоро окажется, что они сами себе противоречат" [30, т. 1, с. 139–140].
Вдумаемся в то, что здесь написано. Это, во-первых, добрый совет тем, "кто ищет в рассуждении лишь [словесного] одоления, а вместе с тем требует поддержки своих положений", что если они говорят, что все представляемое истинно, то они "должны принимать в соображение, что то, что представляется, существует не [вообще], а лишь для того, кому оно представляется, когда, как и в каких условиях оно представляется". Если же они будут формулировать свою позицию как-то иначе, чем Протагор, "то скоро окажется, что они сами себе противоречат". Во-вторых, из этого следует, что сам Аристотель учил своих учеников "искать в рассуждении лишь словесного одоления" как самый заправский софист (текст "Метафизики" – это ведь просто сборник студенческих конспектов его лекций). В-третьих, по мнению Аристотеля в учении Протагора как таковом нет противоречий.
Итак, по признанию самого Аристотеля все его аргументы против релятивизма – не более чем тавтология: "против того, кто высказывает противолежащее одно другому, надо, показывая, почему это ложное, принять нечто такое, что хотя оно и тождественно с [положением о том, что] не может одно и то же быть и не быть в одно и то же время, но вместе с тем не казалось бы тождественным". Вся "Метафизика" буквально пронизана критикой релятивизма. Но это высказывание Аристотеля много говорит о ценности подобной критики.
Подобной же тавтологией является и самый знаменитый аргумент против релятивизма. Аристотель формулирует его так (1012b): "Если относительно чего бы то ни было [одного] необходимо либо утверждение, либо отрицание (Выделено мною. – И. Р. – Как раз это-то и невозможно доказать!), то невозможно, чтобы и отрицание и утверждение были ложными, ибо ложным может быть лишь один из обоих членов противоречия. В итоге со всеми подобными взглядами необходимо происходит то, что всем известно, – они сами себя опровергают. Действительно, тот, кто утверждает, что все истинно, делает истинным и утверждение, противоположное его собственному, и тем самым делает свое утверждение неистинным (ибо противоположное утверждение отрицает его истинность); а тот, кто утверждает, что все ложно, делает и это свое утверждение ложным" [30, т. 1, с. 143–144].
Почему именно этот аргумент следует считать основным аргументом против релятивизма? – Потому что он чаще всего повторяется, причем разными авторами. В частности, его приводит Секст Эмпирик ("Против ученых", кн. VII, 388–390): «Как утверждал Протагор, всякое представление истинно... (Но более) никто не называет всякое представление истинным вследствие круговращения мысли, как разъяснили Демокрит и Платон, возражая Протагору: Именно, если всякое представление истинно, то и положение "Не всякое представление истинно", поскольку оно устанавливается сообразно (этому) представлению, тоже будет истинным и таким образом, положение "Всякое представление истинно" станет ложным» [101, т. 1, с. 138–139]. Этот же аргумент дошел до нас в двух местах у Платона (Теэтет, 171a и Евтидем, 286 b–c) и в двух местах у Демокрита (фр. DK А 8 и А 114).
По нашей субъективной оценке, данный аргумент против релятивизма на только самый распространенный, но и самый глупый. Ведь Протагор утверждал, что все истинно не вообще, а лишь в каком-то отношении: "ничто само по себе не есть одно, ибо тут не скажешь ни что оно есть, ни каково оно". И если все в каком-то отношении истинно, то из этого действительно следует, что все в каком-то отношении и ложно. Да и сам Аристотель писал в “Метафизике” (1009 a–b): “В самом деле, если все то, что мнится и представляется, истинно, все должно быть в одно и то же время и истинным и ложным” [30, т. 1, с. 134]. Но вот, поди ж ты, не удержался от соблазна "и это лыко вставить в строку"...
Между прочим, сам Аристотель в "О софистических опровержениях" (гл. 25, 180а) пишет: "Противоположности и противолежащие друг другу (качества) не могут быть присущи одному и тому же вообще, однако ничто не мешает, чтобы каждое из них было присуще ему в каком-то отношении, или в отношении чего-то, или некоторым образом, или же одно из них – в каком-то отношении, а другое – вообще" [30, т. 2, с. 581–582]. При этом Аристотель прекрасно помнил, что у Протагора все существует лишь "в каком-то отношении, а не вообще". Это значит, что, приводя изложенный выше довод против релятивизма, Аристотель занимался самой что ни на есть карикатурной софистикой, разоблачение которой ему до сих пор ставят в заслугу.
Однако данный "софизм против софистов" исключительно интересен именно своею распространенностью. Пускай сам Платон вряд ли относился к нему серьезно – но те же неоплатоники и последующие любители Платона восприняли его точно всерьез. А Демокрит, думается, и сам в этот аргумент верил. Соответственно верили в него и все последователи Демокрита. Иначе говоря, вся "линия Платона" и вся "линия Демокрита", и идеалисты, и материалисты всегда дружно боролись против релятивизма. Кто-то из них считал Абсолютом идеи (или Бога), кто-то материю, но все они не жалели сильных выражений (а то и дров) в борьбе против релятивизма.
Конечно, большинство современных философов и так уже не видят в различии между материализмом и идеализмом "основной вопрос философии". Вообще в философии, если разобраться, все "вопросы" (философские проблемы) – "основные"; а если не "основные", то, значит, и вообще не философские. Но противоречие между релятивизмом и "абсолютизмом" во всех его разновидностях – это, пожалуй, самый общий изо всех возможных вопросов философии.
У Платона в "Кратиле" этот вопрос звучит так: "Может быть, тебе и относительно вещей все представляется так же, а именно, что сущности вещей для каждого человека особые, – по слову Протагора, утверждающего, что "мера всех вещей – человек", и, следовательно, какими мне представляются вещи, такими они и будут для меня, а какими тебе, такими они будут для тебя? Или ты полагаешь, что сущность вещей составляет некую прочную основу их самих?" [14, т. 1, с. 386].
Сам же Аристотель в "Метафизике" (1005) так формулирует свой ответ на этот самый общий вопрос философии: "Тот, кто в какой-либо области располагает наибольшим знанием, должен быть в состоянии указать наиболее достоверные начала своего предмета, и, следовательно, тот, кто располагает таким знанием о существующем как таковом, должен быть в состоянии указать эти наиболее достоверные начала для всего. А это и есть философ. А самое достоверное из всех начал – то, относительно которого невозможно ошибиться, ибо такое начало должно быть наиболее очевидным... А именно: невозможно, чтобы одно и то же в одно и то же время было и не было присуще одному и тому же в одном и том же отношении (и все другое, что мы могли бы еще уточнить, пусть будет уточнено во избежание словесных затруднений) – это, конечно, самое достоверное из всех начал, к нему подходит данное выше определение... Поэтому все, кто приводит доказательство, сводят его к этому положению как к последнему: ведь по природе оно начало даже для всех других аксиом" [30, т. 1, с. 124–125].
Как видим, Аристотель здесь прямо называет принцип "невозможно, чтобы противоположности бы ли в одно и то же время присущи одному и тому же" самым достоверным началом, началом для всех других аксиом. И далее продолжает (1006): "Есть, однако, такие, кто, как мы сказали, и сам говорит, что одно и то же может в одно и то же время и быть и не быть, и утверждает, что так считать вполне возможно. Этого мнения придерживаются и многие рассуждающие о природе. Мы же приняли, что в одно и то же время быть и не быть нельзя, и на этом основании показали, что это самое достоверное из всех начал (ничего Аристотель не "показал", а просто голословно утверждал. – И. Р.).
Так вот, некоторые по невежеству требуют, чтобы и оно было доказано, ведь это невежество не знать, для чего следует искать доказательства и для чего не следует. На самом же деле для всего без исключения доказательства быть не может (ведь иначе приходилось бы идти в бесконечность, так что и в этом случае доказательства не было бы); а если для чего-то не следует искать доказательства, то они, надо полагать, не будут в состоянии сказать, какое же начало считают они таким [не требующим доказательства] в большей мере" [30, т. 1, с. 126].
Итак, причиною несогласия с онтологией Аристотеля может быть лишь невежество. Сурово, но не убедительно... Отметим, что это – первый по счету, надо полагать, самый "убойный" аргумент Аристотеля против релятивизма. Посмотрим, какие же будут остальные...
Далее у Аристотеля идет "филологический" аргумент, который с некоторой натяжкой можно назвать гносеологическим, ему посвящена почти вся четвертая и половина пятой главы четвертой книги "Метафизики". Здесь Стагирит удивительно многословен и не слишком внятен. Попробуем изложить суть его аргументации. Речь идет о том, что всякое слово что-нибудь значит, и притом имеет какое-либо одно определенное значение. Иначе общение было бы вообще невозможно. А это значит, что само данное слово не может одновременно что-либо и утверждать и отрицать. Следовательно, можно говорить только либо истину, либо ложь.
Аристотель начинает это свое рассуждение такими словами: "Что же касается опровергающего доказательства (против релятивизма. – И. Р.), то оно, по-моему, отличается от обычного доказательства: относительно того, кто приводит обычное доказательство, можно было бы полагать, что он предвосхищает то, что вначале подлежит доказательству; если же в этом повинен другой, то имеется уже опровержение, а не доказательство. Исходная точка всех подобных доводов состоит не в том, чтобы требовать [от противника] признать, что нечто или существует, или не существует (это можно было бы, пожалуй, принять за предвосхищение того, что вначале подлежит доказательству) [Тут Аристотель похвально самокритичен. – И. Р.], а в том, чтобы сказанное им хоть что-то означало и для него, и для другого; это ведь необходимо, если только он что-то высказывает, иначе он ничего не говорит ни себе, ни другому. Но если такую необходимость признают, то доказательство уже будет возможно; в самом деле, тогда уже будет налицо нечто определенное. Однако почву для ведения доказательства создает не тот, кто доказывает, а тот, кто поддерживает рассуждение: возражая против рассуждений, он поддерживает рассуждение. А кроме того, тот, кто с этим согласился, согласился и с тем, что есть нечто истинное и помимо доказательства, <так что не может что-либо [в одно и то же время] обстоять так и иначе>" [30, т. 1, с. 126–127].
Совершенно очевидно, что эта аргументация не только не опровергает релятивизм, но, напротив, служит косвенным доказательством учения Протагора. Ведь релятивизм не отрицает истину и ложь, он лишь настаивает на их относительности. А это значит, что всякая истина (вспомним, что для Протагора истина – это то, что "лучше") рождается из отношений предметов между собой, из их взаимодействия: "все разнообразие вещей возникает от взаимного общения и движения, причем невозможно твердо разграничить, что здесь действующее, а что страдающее". И если человек что-то высказывает другому, действительно необходимо, "чтобы сказанное им хоть что-то означало и для него, и для другого; иначе он ничего не говорит ни себе, ни другому". Но обратим внимание: слова будут иметь истинное (полезное) значение только для тех, кто общается (посредством их) между собой. Определенное (людьми) значение слов – это не абсолютная, а именно относительная истина – т. е. истина, существующая лишь в отношениях. Так что здесь снова имеет место "софистическое опровержение" в исполнении Аристотеля: спор против аргумента, который противник и не думал отстаивать.
А следующий абзац – буквально "крик души" Аристотеля: "Далее, пусть все сколько угодно обстоит "так и [вместе с тем] не так", все же "большее" или "меньшее" имеется в природе вещей; в самом деле, мы не можем одинаково назвать четными число "два" и число "три", и не в одинаковой мере заблуждается тот, кто принимает четыре за пять, и тот, кто принимает его за тысячу. А если они заблуждаются неодинаково, то ясно, что один заблуждается меньше, и, следовательно, он больше прав. Если же большая степень ближе, то должно существовать нечто истинное, к чему более близко то, что более истинно. И если даже этого нет, то уж во всяком случае имеется нечто более достоверное и более истинное, и мы, можно считать, избавлены от крайнего учения, мешающего что-либо определить с помощью размышления" [30, т. 1, с. 133–134].
– С тем, что "имеется нечто более достоверное и истинное, благодаря чему возможно что-либо определить с помощью размышления", думается, не стал бы спорить никто из последователей Протагора. С тем, что по отношению к нам более прав "тот, кто принимает четыре за пять, чем тот, кто принимает его за тысячу" также никто не спорит. Но из этого вовсе не следует, что "большее" или "меньшее" имеется в природе вещей. Единственный правомерный вывод из этого – то, что "большее" или "меньшее" имеется в нашей собственной природе. Безусловно, всякое слово должно обозначать что-то определенное. Но это – что-то определенное именно нами в процессе взаимного общения. Так что относительно этого аргумента Аристотеля, пожалуй, можно было бы ответить словами из платоновского диалога "Федр" (268 d–e): "Я думаю, они не стали бы его грубо бранить. Так, знаток музыки при встрече с человеком, считающим себя сведущим в гармонии только потому, что он умеет настраивать струну то выше, то ниже, не скажет грубо: “Бедняга, ты, видно, рехнулся”, – но, напротив, скажет очень мягко, как подобает человеку, причастному музыке: “Уважаемый, конечно, и это необходимо уметь тому, кто собирается заняться гармонией; но это не исключает того, что человек в твоем положении нимало не смыслит в гармонии: у тебя есть необходимые предварительные сведения по гармонии, но самой гармонии ты не знаешь” " [14, т. 2, с. 208–209].
В первой главе десятой книги (1053) есть еще такое интересное возражение Аристотеля против Протагора: «Мера всегда однородна с измеряемым: для величин мера – величина и в отдельности для длины – некоторая длина, для ширины – ширина, для звука – звук, для тяжести – тяжесть, для единиц – единица (именно так это надо принять, а не говорить, что мера чисел есть число; правда, это было бы необходимо, если бы отношение здесь было такое же, [как и в других примерах]; но дело в том, что требование здесь неодинаковое, а такое, как если бы кто требовал, чтобы мерою единиц были единицы, а не единица; число же есть некоторое множество единиц). По той же самой причине мы называем также знание и чувственное восприятие мерою вещей, а именно потому, что мы нечто познаем при посредстве их, хотя они скорее измеряются, чем измеряют. Но с нами получается так, как будто кто-то другой измеряет нас, и мы узнаем свой рост благодаря тому, что столько-то раз прикладывают к нам меру длины – локоть. Протагор же говорит: "Человек есть мера всех вещей", что равносильно тому, как если бы он сказал: "человек знающий" или "воспринимающий чувствами" [есть мера всех вещей], а они – потому, что обладают: один – чувственным восприятием, другой – знанием, о которых мы [и так] говорим, что они меры предметов. Таким образом, это изречение ничего не содержит, хотя кажется, что содержит нечто особенное» [30, т. 1, с. 255].
Прежде всего обратим внимание на признание самого Аристотеля: "С нами получается так, как будто кто-то другой измеряет нас, и мы узнаем свой рост благодаря тому, что столько-то раз прикладывают к нам меру длины – локоть". Это и значит, что наше существование обретает определенность лишь в отношениях с иными сущностями. Но с другой стороны Аристотель совершенно прав, когда говорит, что "мера всегда однородна с измеряемым". И однородность нас самих со всем существующим помимо нас заключена именно в том, что это иное существует для нас; более же всего существуем для себя мы сами. Так что именно поэтому сам человек и выступает для себя мерой бытия и небытия всех прочих сущностей. Заявление же Аристотеля о том, что выражение "Человек есть мера всех вещей" равносильно тому, как если бы Протагор сказал "человек знающий или воспринимающий чувствами есть мера всех вещей" – очевидная логическая ошибка, которую мы уже разбирали выше, в разделе 5.2. Речь идет не столько о гносеологическом, сколько об универсальном онтологическом принципе.
Некоторые другие возражения и замечания Аристотеля против учения Протагора тоже уже разбирались выше. Будем надеяться, что их логическая и содержательная несостоятельность были продемонстрированы достаточно убедительно.
Так почему же Аристотелю поверили? – Дело в том, что наиболее убедительными для последующих поколений читателей "Метафизики" стали не столько собственно философские аргументы против релятивизма, сколько эмоциональные аппеляции к "здравому смыслу".
Подобные аппеляции можно разделить на две группы. Большинство из них представляет собой "дурную софистику" в самом карикатурном понимании этого слова, когда Аристотель приписывает оппонентам взгляды, которых те никогда не придерживались:
"Далее, почему, когда врачеватель предписывает принять вот эту пищу, они принимают ее? В самом деле, почему это скорее хлеб, нежели не хлеб? Так что не должно было бы быть никакой разницы съесть его или не съесть. Однако они принимают эту пищу, тем самым полагая, что это соответствует истине, т. е. что предписанное им есть пища. Между тем им нельзя было бы так поступать, если никакая сущность (physis) в чувственно воспринимаемом не остается той же, а всякая сущность всегда находится в движении и течет" (Метаф. 1063 а) [30, т. 1, с. 282–283].
"Если же все одинаково говорят и неправду и правду, то тому, кто так считает, нельзя будет что-нибудь произнести и сказать, ибо он вместе говорит и да и нет. Но если у него нет никакого мнения, а он только одинаково что-то полагает и не полагает, то какая, в самом деле, разница между ним и ребенком? А особенно это очевидно из того, что на деле подобных взглядов не держится никто: ни другие люди, ни те, кто высказывает это положение. Действительно, почему такой человек идет в Мегару, а не остается дома, воображая, что туда идет? И почему он прямо на рассвете не бросается в колодезь или в пропасть, если окажется рядом с ними, а совершенно очевидно проявляет осторожность, вовсе не полагая, таким образом, что попасть туда одинаково нехорошо и хорошо? Стало быть, ясно, что одно он считает лучшим, а другое – не лучшим. Но если так, то ему необходимо также признавать одно человеком, другое нечеловеком, одно сладким, другое несладким. Ведь не все он ищет и принимает одинаковым образом, когда, полагая, что хорошо бы, [например], выпить воды или повидать человека, после этого ищет их; а между тем он должен был бы считать все одинаковым, если одно и то же было бы одинаково и человеком, и нечеловеком. Но, как было сказано, всякий человек, совершенно очевидно, одного остерегается, а другого нет. Поэтому все, по-видимому, признают, что дело обстоит вполне определенно (haples), если не со всем, то с тем, что лучше и хуже. Если же люди признают это не на основании знания, а на основании одного лишь мнения, то тем более им необходимо заботиться об истине, как и больному нужно гораздо больше заботиться о здоровье, чем здоровому, ибо тот, у кого одно лишь мнение, в сравнении со знающим не может здраво относиться к истине. Из этого же самого мнения, [которое мы сейчас разобрали], исходит и учение Протагора" (Метаф. 1008) [30, т. 1, с. 133–134].
"Достойно удивления, что эти философы недоумевают, такого ли размера величины и таковы ли цвета, как они представляются на расстоянии или как вблизи, и таковы ли они, как они кажутся здоровым или как больным, а также такой ли тяжести тело, как это кажется слабым или как это кажется сильным, и что истинно – то ли, что представляется спящим, или то, что бодрствующим. Что на самом деле они так не думают, это очевидно, ибо никто, если ему ночью покажется, что он в Афинах, в то время как он находится в Ливии, не отправится в Одеон. А кроме того, в отношении будущего, как говорит и Платон, конечно, неравноценны мнение врачевателя и мнение невежды, например, относительно того, выздоровеет ли такой-то или нет. Далее, среди самих чувственных восприятий неравноценны восприятие чуждого для данного чувства предмета и восприятие того, что свойственно воспринимать лишь ему, иначе говоря, восприятие им предмета смежного чувства и восприятие своего предмета: в отношении цвета решает зрение, а не вкус, в отношении же вкушаемого – вкус, а не зрение; причем ни одно из этих чувств никогда не свидетельствует нам в одно и то же время об одном и том же предмете, что он таков и вместе с тем не таков" (Метаф. 1010) [30, т. 1, с. 138].
Здесь уже говорилось, что релятивизм никоим не тождественен не только агностицизму, но даже скептицизму. Поэтому совершенно естественно, что софист "одно считает лучшим, а другое – не лучшим". Для каждого из нас истина есть, но она, во-первых, относительна, во-вторых, индивидуальна, а в-третьих, изменчива.
И, наконец, наиболее содержательное возражение, можно сказать, "гвоздь программы" (1063 а): "Отстаивать мнение, [что противолежащие друг другу высказывания одинаково верны], – это все равно что утверждать, будто предмет, который кажется двойным тому, кто нажимает снизу пальцем на глаз и тем самым заставляет этот предмет казаться двойным вместо одного, не один, а два, потому что он кажется двойным, и затем снова один, так как для тех, кто не трогает глаз, одно и кажется одним" [30, т. 1, с. 282].
К этому возражению можно добавить близкие по смыслу замечания Сократа из диалога "Теэтет" (154–155): "Я в своем возрасте, когда уже не растут ни вверх, ни вниз, за какой-то год то был выше тебя, то вскоре стал ниже, причем от моего роста ничего не убавилось, просто ты вырос. Ведь получается, что я стал позже тем, чем не был раньше, пропустив становление. А поскольку нельзя стать не становясь, то, не потеряв ничего от своего роста, я не смог бы стать меньше. И с тысячью тысяч прочих вещей дело обстоит так же, коль скоро мы примем это допущение... Если бы мы измерили или потрогали что-то и оно оказалось бы большим, или белым, или теплым, то, попав к кому-либо другому, оно не стало бы другим, во всяком случае если бы само не изменилось. А с другой стороны, если бы то, что мы измерили и потрогали, действительно было всем этим, то оно не становилось бы другим от приближения другой вещи или от каких-либо ее изменений. А вот мы, мой друг, принуждены делать какие-то чудные и потешные утверждения с легкой руки Протагора и всех тех, кто заодно с ним" [14, т. 2, с. 242–243, 241].
Что на это ответить? – Действительно, утверждения Протагора на этот счет выглядят полным идиотизмом. Ну разве не очевидно, что мир на самом деле не двоится от того, что мы нажали на глаз. И если что-то у нас было белое и пушистое, то от присутствия кого-нибудь другого оно не станет зеленым и лысым. Разве это не понятно любому здравомыслящему человеку? Высказывать мысли, подобные Протагоровым – это все равно что уподобляться тем чудакам, которые утверждают, что Земля – шар. Подумайте: разве не очевидно, что при этом с нижней половины шара все проваливались бы вниз!
А то ведь находятся еще и такие софисты, которые утверждают, что это не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля кружится вокруг своей оси и вокруг Солнца. Ну как вообще можно высказывать такие чудные и потешные мысли? Ведь Солнце же каждый день проходит по небу – прямо у нас над головой! А еще мне рассказывали, что когда свет включаешь, там по проводам электроны бегают – ну, шарики такие. Так оказывается, ученые придумали, что эти электроны в одно и то же время и волна, и частица. Нету на них Аристотеля: тот бы сразу объяснил, что не может что-либо быть и таким, и не таким в одном и том же отношении...
Выше уже приводились примеры того, как безоглядно современные исследователи принимают на веру критические нападки Сократа на софистов в диалогах Платона. Но еще больше это относится к аргументам Аристотеля против релятивизма. Можно считать, что Аристотель убедил философов (и всю читающую публику) в отношении релятивизма по сей день. Какие-либо принципиально новые аргументы против релятивизма не были выдвинуты со времени Аристотеля. Это значит, что показав философскую несостоятельность аргументации Аристотеля против софистов, мы тем самым показали несостоятельность всей философской критики релятивизма.

Вернуться к оглавлению

Рассоха И.Н. Апология софистов. Релятивизм как онтологическая система. Харьков. 2007.
Книга для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.


Здесь читайте:

Философы, любители мудрости (биографический указатель).

Русская национальная философия в трудах ее создателей (сборник произведений).

"Философская культура" №1.

"Философская культура" №2.

"Философская культура" №3.

 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Rambler's Top100 Rambler's Top100

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах:
www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС