|
|
Игорь Рассоха
Апология софистов
Релятивизм как онтологическая система
Раздел V.
ФИЛОСОФИЯ СОФИСТОВ КАК ЗАВЕЩАНИЕ ГРЯДУЩЕМУ
5.4. СОФИЗМЫ КАК ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ АРГУМЕНТЫ В ПОЛЬЗУ РЕЛЯТИВИЗМА
Для доказательства универсальной противоречивости самого Бытия сам Протагор и
поддержавшие его другие софисты тоже выдвинули ряд специальных логических
аргументов “от противного” – софизмов.
Почему-то сам термин “софизм” современные философы трактуют только лишь в стиле
“Философского энциклопедического словаря”: “Софизм – логически неправильное
(мнимое) рассуждение (вывод, доказательство), выдаваемое за правильное. Отсюда
“софист” в одиозном значении – лицо, которое строит ложные умозаключения и ищет
корысти от такой мнимой аргументации… Примером древнего софизма является софизм
“Рогатый”: “То, что ты не потерял, ты имеешь; ты не потерял рога; следовательно,
ты их имеешь”. Ошибка здесь состоит в неправомерном заключении от общего правила
к частному случаю, который это правило по существу не предусматривает”. При этом
подчеркивается, что именно “Протагор, согласно традиции, положил начало
словесным состязаниям, в которых многие софисты прибегали к логическим
передержкам и парадоксам, получившим уже в древности название софизмов” [99, с.
628, 629].
Правда, в этом солидном издании все-таки не позабыли указать: “Софизмами иногда
называют рассуждения, которые по существу являются парадоксами (например,
“Лжец”, “Куча”). Однако эти понятия следует различать: в отличие от парадоксов в
софизмах не проявляются действительные логические трудности” [99, с. 628]. Но из
этого же энциклопедического словаря можно узнать, что все указанные выше софизмы
и парадоксы (“Рогатый”, “Лжец” и “Куча”) придуманы философом сократической (вот
оно какое, влияние Сократа!) мегарской школы Евбулидом уже в эллинистическую
эпоху [99, с. 357].
А что же все-таки сам Протагор? Он-то софизмы сочинял? – Выясняется, что лично с
Протагором связан только один дошедший до нас софизм – т. н. Эватлов софизм. Но
этот софизм, по нашему мнению, заслуживает звания “короля софизмов”.
Этот софизм известен нам прежде всего из книги Авла Геллия “Аттические ночи” (V,
10). Приведем этот текст (в своей собственной редакции русского перевода XVIII
столетия): “Кажется, что между пороками доказательств самый большой порок есть в
тех, которые у греков называются “оборотными”. Они у некоторых латинских авторов
довольно удачно названы “возвратительными”. Такой порок возникает в том случае,
когда предложенное доказательство может быть обращено как за, так и против того,
кто его выдвинул; и притом то и другое имеет равную силу. Среди подобных
(доказательств) весьма известно то, которое преострый софист Протагор употребил
против своего ученика Эватла. Ибо между ними о договорной цене следующая была
ссора и спор.
Богатый юноша Эватл имел желание научиться красноречию и выступать в суде
(“говорить суды”). Он пошел в науку к Протагору и обещал дать такую большую
плату, какую (от него) потребовал Протагор. Не начав учиться, Эватл уже дал
половину платы. При этом он договорился оставшуюся половину отдать в тот день,
когда он впервые выступит перед присяжными в суде и одержит верх. Эватл долго
учился у Протагора и достиг успехов в красноречии. Однако в судах он не
участвовал, и видно было, что он так поступает для того, чтобы не отдавать
оставшейся платы.
Тогда Протагор хитрое, как он тогда думал, принял намерение. А именно,
вознамерившись просить по договору платы, подал на Эватла в суд. И когда они для
изложения дела пришли к судьям, то Протагор начал говорить следующим образом:
“Знай, преглупый юноша, что хоть в обвинение, хоть в оправдание твое будет
вынесен приговор, то требуемую плату ты мне должен будешь отдать и в том и в
другом случае. Ибо ежели приговор будет вынесен тебе в обвинение, то плату ты
должен будешь мне отдать по приговору, потому что я одержу верх. А если суд тебя
оправдает, то ты будешь должен отдать мне плату по договору, потому что ты
одержишь верх (в суде)”.
На это Эватл отвечал: “Я мог бы опровергнуть этот удвоенный обман, если бы не
сам выступал в суде, но вместо себя имел бы какого-нибудь адвоката. Но я нахожу
больше удовольствия в этой победе, победив тебя не только в (самом судебном)
деле, но и в этом твоем доказательстве. Так знай же и ты, премудрый учитель, что
хоть в обвинение, хоть в оправдание мое вынесен будет приговор, то и по тому и
по другому не отдам тобою требуемого. Ибо ежели судьи вынесут приговор в мою
пользу, то ничего тебе не должен буду давать по приговору (суда), потому что я
одержу верх. А если приговор будет против меня, то я ничего не должен буду
давать по договору, потому что не одержу верх”.
Тогда судьи с обоих сторон, считая предлагаемое сомнительным и неразрешимым,
чтобы приговор их, в какую бы сторону ни был сделан, сам по себе не был
недействительным, оставили дело не решив и отложили его на весьма
продолжительное время (до наших дней. – И. Р.). Таким образом знатный учитель
красноречия был побежден своим собственным доказательством от молодого человека,
своего ученика, и в хитромысленном обмане обманулся” [102, с. 264–266].
Оставим в стороне драматические красоты и морализаторство Авла Геллия (вообще
эта его книга “Аттические ночи” – аналог современных сборников типа “Интересно
обо всем”). Если мы договорились верить Платону, то вспомним, что у него
Протагор говорит: “Оплату я взимаю вот каким образом: кто у меня обучается, тот,
если хочет, платит, сколько я назначу, если же он не согласен, пусть пойдет в
храм, заверит там клятвенно, сколько, по его мнению, стоят мои уроки, и столько
мне и внесет” [14, т. 1, с. 210–211]. А теперь вспомним, что, по словам самого
Геллия, Эватл “обещал дать такую большую плату, какую (от него) потребовал
Протагор. Не начав учиться, Эватл уже дал половину платы”. Половина от “очень
большой” платы – тоже приличная плата. Квинтилиан (III. 1. 10) писал:
“Абдеритянин Протагор, у которого за десять тысяч динариев Эватл научился
искусству, которое, говорят, он опубликовал” [9, с. 17]. Получается, что десять
тысяч динариев Протагор с Эватла вроде бы уже получил. Так что Протагору вовсе
не нужно было идти в суд ради денег. И тем более не соответствуют образу
величавого софиста его брань “преглупый ученик”: как-то нелогично софисту
признавать, что после долгого обучения у него ученик остался дураком. Вообще
сомнительно, что такой суд имел место в действительности, хотя и нельзя
исключить, что Протагор организовал подобную рекламную акцию: ведь она очень
наглядно доказывала как раз то, что на обучение у Протагора стоит тратить
деньги.
Забавно, насколько философы “не въезжают” в элементарный смысл этого парадокса.
Например, А. О. Маковельский писал буквально следующее: “Эватл – вымышленное
лицо шуточного анекдота, который увековечил Аристотель и о котором весьма
пространно рассказывает Геллий” [9, с. 17]. А в БСЭ в статье “Софизм” сказано
дословно так: «Исторически с понятием “софизм” неизменно связывают идею о
намеренной фальсификации, руководствуясь признанием Протагора, что задача
софиста – представить наихудший аргумент как наилучший путем хитроумных уловок в
речи, в рассуждении, заботясь не об истине, а об успехе в споре или о
практической выгоде. (Известно, что сам Протагор оказался жертвой “софизма
Эватла”)» [103]. При этом сам софизм Эватла нигде в БСЭ не приводится
(естественно, не указывается, и где это Протагор “признался” в тех намерениях,
которые ему здесь приписаны). Но интересно: оказывается, Протагор “пострадал” от
“шуточного анекдота”…
В конце жизни А. О. Маковельский все же осознал (или вспомнил), что Эватлов
софизм – вовсе не шуточки: “Над этим софизмом долгое время безуспешно трудились
ученые, пока, наконец, не дал ему удовлетворительного решения Лейбниц в
сочинении, в котором он доказывал, что не может быть таких судебных казусов,
которые бы не могли быть решены” [104, с. 53]. Правда, получилось еще смешнее: о
том, что любые судебные казусы могут быть как-нибудь решены, люди прекрасно
знали и задолго до Лейбница. Согласно современному принципу презумпции
невиновности все сомнения толкуются в пользу обвиняемого. Так что современные
юристы будут вполне солидарны с выводом Авла Геллия о том, что "знатный учитель
красноречия был побежден своим собственным доказательством от молодого
человека". Но ведь речь же шла о логически непротиворечивом решении. И ничего
нового здесь Лейбниц не придумал. А как закончился тот суд (если только он
реально был), нам уже рассказали: “Судьи с обоих сторон, считая предлагаемое
сомнительным и неразрешимым, чтобы приговор их, в какую бы сторону ни был
сделан, сам по себе не был недействительным, оставили дело не решив”.
Еще одну версию “решения” Эватлова софизма излагает Н. И. Кондаков: “Уловка
данного софистического рассуждения заключается, с точки зрения традиционной
логики (какой-то такой традиционной логики, о которой А. О. Маковельский в своей
книге “История логики”, видимо, не знал. – И. Р.), в том, что в нем нарушен
закон тождества. Один и тот же договор в одном и том же рассуждении Эватл
рассматривает в разных отношениях. В самом деле, в первом случае Эватл на суде
должен был выступать в качестве юриста, который проигрывает процесс, а во втором
случае – в качестве ответчика, которого суд оправдал” [105, с. 674]. Но, пардон,
а как же все-таки быть с деньгами? Должен их платить Эватл или нет? Что же
все-таки должен решить суд?! И вообще, это исключительно интересное, можно
сказать, новаторское в истории юриспуденции заявление: если одно физическое лицо
выступает на одном суде в двух разных качествах, то это, оказывается, два совсем
разных физических лица. Скажем, можно одного из этих двух лиц выпустить на волю
и наградить, а другого посадить лет на десять. Веселые люди эти логики, даже
веселее юристов! Главное, трезвые…
В 5-томной советской Философской энциклопедии (как и в последующих философских
энциклопедических словарях) Эватлов софизм не упоминается вообще, но там в
статье “Софизм” со ссылкой на Аристотеля дается рассуждение, которое тоже можно
считать скрытой полемикой против этого софизма: “Распространенным видом софизмов
являются рассуждения, построенные на произвольно выбранных, выгодных софисту
альтернативах, с помощью которых, вообще говоря, можно доказывать что угодно.
Рассуждению такого рода обычно с равным правом можно противопоставить
противоположное рассуждение. Так, по рассказу Аристотеля, одна афинянка внушала
своему сыну: “Не вмешивайся в общественные дела, потому что, если ты будешь
говорить правду, тебя возненавидят люди, если же ты будешь говорить неправду,
тебя возненавидят боги” – на что, естественно (?! – И. Р.), можно возразить: “Ты
должен участвовать в общественных делах, потому что, если ты будешь говорить
правду, тебя будут любить боги, а если будешь говорить неправду, тебя будут
любить люди”” [106, с. 59].
Но указанные альтернативы не только “естественно”, но и вообще никак логически
не следуют из поучения афинянки. Можно ведь привести и такой полностью
аналогичный по логической структуре пример: одна харьковчанка внушала сыну: “Не
прыгай с балкона седьмого этажа, потому что если ты разобьешься, то станешь
калекой, а если не разобьешься, то тебя признают сумасшедшим”. На что А.
Субботин вместе с Аристотелем и другими логиками (а мы уже знаем, что это люди
веселые и трезвые) могли бы возразить: “Обязательно прыгни с балкона седьмого
этажа, потому что если ты не разобьешься, то станешь суперменом, а если
разобьешься, то тебя признают гением”.
А если серьезно, то в формальной логике альтернативой любви является не
ненависть, а “нейтральное” отсутствие любви. То же и с ненавистью. Вообще
оппозиции типа “любовь-ненависть”, “калека-супермен”, “гений-сумасшедший” вряд
ли могут быть применены в формально-логических построениях. Да и в жизни недаром
говорят, что от любви до ненависти всего один шаг – как и от ненависти до любви.
Так что все эти рассуждения о “произвольно выбранных, выгодных софисту
альтернативах” никак не опровергают Эватлов софизм, потому что никак к нему не
относятся.
А теперь поговорим совсем без шуток: после всего вышеизложенного мы можем взять
на себя смелость заявить, что Эватлов софизм до сего дня не имеет решения, т. е.
является логическим парадоксом. Справедливости ради следует отметить, что это
далеко не новая точка зрения, так считают многие исследователи. Например, А. С.
Богомолов писал об этом прямо: “Перед нами несомненный парадокс” [13, с. 118].
Эватлов софизм кое в чем схож с логическими парадоксами “Лжеца” и “Брадобрея”.
Его суть состоит в доказательстве того, что “один и тот же предмет в одном и том
же отношении” (Эватл в отношении выплаты денег по суду) может на самом деле,
действительно (а не потенциально) быть и таким, и иным. Тем самым опровергается
краеугольный камень всей Аристотелевой метафизической онтологии – учение о
“подлинной и неизменной сущности вещей”.
Напомним, что Аристотель в “Метафизике” (1006а, 1008а, 1007а) говорит: “Есть,
однако, такие, кто …говорит, что одно и то же может в одно и то же время быть и
не быть …Либо дело обстоит во всех случаях так, как они (те, кто принимает
учение Протагора) говорят, тогда нечто есть и белое и не-белое, и сущее и
не-сущее (и то же можно сказать о всех других утверждениях и отрицаниях) …Те,
кто придерживается этого взгляда, на деле отрицают сущность и суть бытия вещи:
им приходится утверждать, что все есть привходящее и что нет бытия человеком или
бытия живым существом в собственном смысле” [30, т. 1, с. 126, 129–131]. В
другом же месте он прямо говорит: “Придавать одинаковое значение мнениям и
представлениям спорящих друг с другом людей нелепо: ведь ясно, что одни из них
должны быть ошибочными. А это явствует из того, что основывается на чувственном
восприятии: ведь никогда одно и то же не кажется одним – сладким, другим –
наоборот, если у одних из них не разрушен или не поврежден орган чувства, т. е.
способность различения вкусовых ощущений. А если это так, то одних надо считать
мерилом, других – нет. И то же самое говорю я и о хорошем и о дурном, прекрасном
и безобразном и обо всем остальном в этом роде” [30, т. 1, с. 281–282].
Подчеркнем здесь еще, что Эватлов софизм на то и парадокс, чтобы отличаться от
обыденного хода вещей. Как правило, относительно каждого из нас справедливо
замечание Аристотеля: "Тем, кто ...признает истинным все, что представляется, и
на этом основании утверждает, что все одинаково ложно и истинно, ...[мы ответим:
да], но представляемое не одинаково ложно и истинно для одного и того же
восприятия одним и тем же чувством при одних и тех же условиях и в одно и то же
время; так что с этими [оговорками] представляемое будет, можно сказать,
истинно" [30, т. 1, с. 140]. Очевидно, это высказывание Аристотеля признал бы
как правило верным любой релятивист. Но дело в том, что одним из важнейших
принципов релятивизма служит принцип "нет правил без исключений". Иногда
представляемое бывает "одинаково ложно и истинно для одного и того же восприятия
одним и тем же чувством при одних и тех же условиях и в одно и то же время".
Такой уж у нас универсум...
Конечно, жить в такой реальности – дело нервное и хлопотное, ведь ни в чем
нельзя быть уверенным до конца. Но релятивист – это как раз человек, который
нарушает и это правило, и который не боится верить – даже через самое
универсальное сомнение. А для этого необходимы добрая воля и спокойное мужество.
Ведь это путь воина: оставаться самим собою в мире, где может случиться все что
угодно. И раз "одно и то же может в одно и то же время быть и не быть", то и нет
такого Зла, против которого мы были бы всегда бессильны.
Собственно, все древнегреческие софизмы были направлены именно на доказательство
того, “что одно и то же может в одно и то же время быть и не быть”, причем, как
правило, это доказательство “от противного”.
Даже такой “самый софистический софизм”, как “пес – твой отец” тоже направлен
именно на это. Этот софизм Платон приводит в “Евтидеме” (298): “(Дионисидор:)
Скажи мне, есть у тебя пес? – Да, и очень злой – отвечал Ктесипп. – А щенята у
него есть? – Есть, тоже очень злые. – Этот пес, значит, им отец? – Сам видел, –
отвечал Ктесипп, – как он покрыл суку. – Ну что же, разве это не твой пес? –
Конечно, мой, – отвечает. – Следовательно, будучи отцом, он твой отец, так что
твоим отцом оказывается пес, а ты сам – брат щенятам” [111, с. 147].
Б. Чернышев резонно отмечал в связи с этим: “Несмотря на всю свою
смехотворность, софизм “пес – мой отец” не является простой словесной шуткой.
Термин “мой” относится здесь к двум частным объектам и приобретает в зависимости
от этого различный смысл. Каким образом, спрашивают мегарики, единство общего
понятия сохраняется в применении к отдельным случаям?.. В софизмах вскрывается
антиномия мысли и бытия. Это обстоятельство сближает софистику с диалектикой”
[8, с. 144, 167].
Но главное в этом “смехотворном” софизме (философам все бы шуточки шутить…) даже
вовсе не “антиномия мысли и бытия” а антиномия (противоречивость) именно самого
бытия. Во-первых, в массе случаев логика этого софизма вовсе не выглядела бы
парадоксальной. Например: “Это кольцо – мое; это кольцо – сокровище; значит, это
кольцо – мое сокровище”. Если же выводить строго логическое заключение только из
тезисов “этот пес – твой” и “этот пес – отец”, то получится “возможно, что этот
пес – твой отец”.
Во-вторых, так ли уж различны по сути дефиниции “твой” и “отец”, с одной
стороны, и дефиниция “пес” – с другой? А что, дефиниция “пес” не может быть
столь же привходящей? А если речь идет о енотовидной собаке? О мертвом псе? А
если речь идет о прирученном волке, вроде героя романа Дж. Лондона “Белый Клык”?
Не будет ли для него качество “пес” не менее привходящим, чем, скажем, качество
“отец”? И, кстати, и дефиниция “мой” выражает сущность “вещи” отнюдь не в
меньшей мере, чем дефиниция “пес”.
Главная истина релятивизма состоит как раз в том, что все отношения любой
сущности – привходящи. Это значит, что если твой пес есть в каком-то отношении
отец, а в каком-то – нет, то так же обстоит дело и с любыми другими его
отношениями: он в каких-то отношениях твой, а в каких-то – нет (например, он –
не твой отец) и точно так же он в каких-то отношениях пес, а в каких-то – нет
(например, его мясо не годится для китайского ресторана). Именно в этом и
состоит философская сущность данного софизма.
Но Аристотель свое опровержение софизмов строил как раз на таком
противопоставлении “привходящего” и “самой вещи”: “Все следующие (паралогизмы) –
от привходящего: “Знаешь ли ты, что я намерен тебя спросить?” “Знаешь ли ты
того, кто приближается или кто закутан?” “Есть ли изваяние твое произведение?”,
“Есть ли этот пес твой отец?”, “Есть ли немногое, умноженное немного раз,
немногое?”. В самом деле, во всех этих (примерах) очевидно, что то, что
правильно для привходящего (относительно вещи), не обязательно правильно и для
самой вещи” [“О софистических опровержениях”, гл. 24 (178–179). – 30, т. 2, с.
579].
Однако здесь сам Аристотель впадает в антиномию. В самом деле, он буквально на
две страницы раньше (гл. 22) утверждал: “На самом деле “человек” (вообще) и все
то, что обще (многим), означает не определенное нечто как Каллий, а некоторое
качество, или количество, или соотнесенное (Выделено мною. – И. Р.) и тому
подобное” [30, т. 2, с. 577]. Но ведь и сам Аристотель определяет сущность вещи
через совокупность ее отношений, выражаемых дефинициями. Т. е. Аристотель
определяет сущность вещи через ее “соотнесенные” с чем-то другим, т. е. именно
относительные, привходящие качества. Что это действительно так, показывают слова
Аристотеля в 1-ой главе 1-ой книги "Метафизики" (!): "Опыт есть знание
единичного, а искусство – знание общего, всякое же действие и всякое
изготовление относится к единичному: ведь врачующий лечит не человека [вообще],
разве лишь привходящим образом, а Каллия или Сократа или кого-то другого из тех,
кто носит какое-то имя, – для кого быть человеком есть нечто привходящее. "
Если уж философы непременно хотят найти в древних текстах что-то поистине
смехотворное, то лучше всего посмеяться именно над тем, как Аристотель и прочие
сторонники вечной Истины определяли подлинную и вечную сущность вещей. Итак,
воспроизводим ход рассуждений Аристотеля в “Метафизике” (1006): “Не может
что-либо обстоять так и не так. Далее, если “человек” означает что-то одно, то
пусть это будет “двуногое живое существо”… Итак, слово, как это было сказано
вначале, что-то обозначает, и притом что-то одно. Тогда “быть человеком” не
может означать то же, что “не быть человеком”, если человек означает не только
[нечто] относительно чего-то одного, но и само это одно… Стало быть, если о
чем-то правильно сказать, что оно человек, то оно необходимо должно быть
двуногим живым существом (ведь именно это означает, как было сказано,
“человек”); а если это необходимо, то оно в одно и то же время не может не быть
двуногим живым существом (ибо “необходимо должно быть” означает именно: “не
может не быть”). Итак, нельзя вместе правильно сказать об одном и том же, что
оно и человек и не-человек” [30, т. 1, с. 127–128].
Следует напомнить читающим эти строки двуногим живым существам, что по этому
поводу написано у Диогена Лаэртского (VI, 40): “Когда Платон дал определение,
имевшее большой успех: “Человек есть двуногое животное, лишенное перьев”, Диоген
(Синопский) ощипал петуха и принес к нему в школу, объявив: “Вот платоновский
человек!”. После этого к определению было добавлено: “И с широкими ногтями””
[15, с. 226]. Так что Аристотель и ему подобные вполне серьезно считали, что,
скажем, потерявший ногу инвалид – уже не человек. Но и тем двуногим, у кого
недостаточно широкие ногти, тоже не стоит записываться в защитники вечных
Истины, Добра и Красоты…
Вернуться к оглавлению
Рассоха И.Н. Апология софистов. Релятивизм как онтологическая система.
Харьков. 2007.
Книга для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.
Здесь читайте:
Философы, любители мудрости
(биографический указатель).
Русская
национальная философия в трудах ее создателей
(сборник произведений).
"Философская культура" №1.
"Философская культура" №2.
"Философская культура" №3.
|
