|
|
Игорь Рассоха
Апология софистов
Релятивизм как онтологическая система
Раздел IV.
НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ КРИТИКИ СОФИСТОВ
4. 3. ПЛАТОН И СОКРАТ КАК ЖЕРТВЫ КЛЕВЕТЫ НА СОФИСТОВ
Для начала приведем пример, как комментировал диалог “Протагор” весьма
близкий к платонизму русский религиозный философ В. С. Соловьев. Сначала он
заявил: “По общему и, по-видимому, окончательно установившемуся мнению диалог
“Протагор” есть несомненное произведение Платона”, но всю статью посвятил
опровержению этого установившегося (и по сей день) мнения, пытаясь приписать
авторство основателю киренской школы Аристиппу. Аргументацию стоит процитировать
дословно: “Отношение к софистам в нашем диалоге иное, чем в прочих, и притом
более соответствующее характеру Аристиппа, чем Платона. Тут нет ни глубокой
вражды, ни гнева, ни издевательства, ни резкой карикатуры, а только легкая
усмешка и безобидное подчеркивание типичных особенностей. И Протагор, и Продик,
и Гиппий изображены здесь прежде всего как разумные и порядочные люди (!! – И.
Р.), тогда как в Платоновом “Евтидеме”, например, два разговаривающие там
софиста выставлены какими-то распущенными школьниками, или шутами гороховыми. В
нашем диалоге ни один из софистов не говорит глупостей… разумные и прекрасные
речи, вложенные в уста Протагора (…) а истина, если не в смысле исповедания, то
в смысле серьезного искания – представляемого обыкновенно Сократом, – остается
вовсе без представителя и без всякого ясного указания на нее. При авторстве
Платона в этом диалоге нет смысла в целом и много бессмыслицы в частях, и
никакого удовлетворительного объяснения этому произведению я пока не вижу” [91,
с. 115, 134–135].
Но диалог “Протагор” – вовсе не исключение: для непредубежденного читателя
софисты не выглядят “неразумными и непорядочными людьми” ни в одном из диалогов
Платона. Об этом В. С. Соловьеву хорошо ответил еще “по горячим следам” С. Н.
Трубецкой: “К этому софисту [Протагору] Платон относился с уважением и в
несомненно подлинных своих произведениях, где, как в “Теэтете”, он показывал все
серьезное значение его сенсуализма и релятивизма, который несомненно вошел, как
подчиненный момент, и в учение самого Платона. “Резкой карикатуры” на софистов
мы не находим у Платона нигде, за исключением разве “Евтидема”” [92, с. 145].
Но каков Платон в исполнении В. С. Соловьева! Оказывается, Платон, одержимый
гневом и глубокой враждой, только то и делал, что издевался над софистами,
изображая их неразумными и непорядочными людьми, непрерывно говорящими глупости,
“какими-то распущенными школьниками, или шутами гороховыми”. Причем делал это
Платон, по словам того же В. С. Соловьева, в виде резкой карикатуры. Напомним,
что “карикатура” значит “критически целенаправленное, тенденциозное
преувеличение и подчеркивание негативных сторон жизненных явлений или лиц” [93],
иными словами, тенденциозное искажение истины. При этом В. С. Соловьев, этот
певец Божественной Софии, Платона вроде бы очень сильно любил! Думается, любой
психоаналитик мог бы извлечь из приведенных выше цитат богатую информацию для
характеристики личности – не Платона, естественно, а самого В. С. Соловьева.
Мы рискнем сделать еще более радикальное заявление: если бы диалоги Платона были
посвящены беседам Сократа с “дураками и идиотами” (выражение А. Ф. Лосева), они
не были бы никому интересны; да и самого Сократа следовало бы считать дураком,
раз он тратил свое время на споры с идиотами. А всем последующим поколениям
читателей Платона, пытающимся извлечь глубокий философский смысл из дурацких
бесед Сократа с идиотами, тогда и определения-то цензурного не подберешь...
Но не есть ли эта попытка поставить под сомнение авторитет Алексея Федоровича
Лосева наиболее наглядным свидетельством дилетантизма, наглости и непомерных
претензий начинающего автора? – Может быть. Но может быть, сам Алексей
Федорович, блестящий ученый и знаток античной культуры, напомнил бы таким
блюстителям научной иерархии, что даже олимпийским богам-небожителям было
свойственно частенько ошибаться...
Даже в диалоге “Евтидем”, который посвящен сатирической критике онтологических
взглядов софистов, и где Платон, обвиняя учение Протагора именно в излишней
простоте и легкости усвоения, намеренно изобразил самых что ни на есть
начинающих софистов, именно они выходят формальными победителями в споре с
Сократом. Заканчивается беседа Сократа с Евтидемом и его братом так: “Не было ни
одного из присутствующих, кто бы не превозносил в похвалах этих мужей и их
рассуждения: все смеялись, рукоплескали и восторгались до изнеможения. До сих
пор при каждом метком слове поднимали ужасный шум лишь поклонники Евтидема,
теперь же зашумели чуть ли не сами колонны Ликея, радуясь за этих двух мужей”
(303 b) [23, с. 198], – после чего Сократу оставалось лишь иронически
поблагодарить их за науку и, не теряя достоинства, удалиться...
Но, но крайней мере, одного кандидата в дураки и идиоты среди греческих софистов
А. Ф. Лосев называет по имени: это Гиппий из Элиды, которому посвящены целых два
диалога Платона – “Гиппий меньший” и “Гиппий больший”. Что ж, давайте послушаем
мэтра (стараясь изо всех сил верить Платону). Итак, в своем комментарии к
“Гиппию большему” А. Ф. Лосев высказывает о нем прямо все, что думает:
“Изображается встреча Сократа со знаменитым софистом Гиппием и дается
характеристика этого последнего как человека весьма самонадеянного, хвастливого,
чересчур следящего за своим внешним видом (это качество особенно ужасно, – И.
Р.), беспринципного и болтливого, но побеждающего невежественных людей
всезнайством, апломбом и внешне блестящими речами. Из-за этого он не имел успеха
в строгой Спарте, но зато все другие государства пытаются использовать его для
своих политических целей... Гиппий славился “многознанием”, что не
способствовало глубине его мысли... В диалоге Платона Гиппий предстает
чрезвычайно самонадеянным, дерзким, хвастливым, но вместе с тем беспомощным в
определении прекрасного, что и является темой беседы с ним Сократа” [23, с. 774,
776].
В более ранней же своей “Истории античной эстетики” А. Ф. Лосев вообще
высказывается с изысканностью истинного философа: “А в "Гиппий большем"
знаменитый софист Гиппий просто изображен идиотом и набитым дураком” [33, с.
43].
Да, разумеется, основной темой диалога является общее определение понятия
“прекрасное”. Да, в подобных вопросах Гиппий не силен (кстати, он сам об этом
говорит: “Я, должно быть, не очень искушен в природе таких вещей, а также в
такого рода рассуждениях” (400 с) [23, с. 410–411], – не правда ли, “хвастливое”
заявление?). Но давайте ответим на вопрос: а что, в этом диалоге сам Сократ
находит правильное определение понятия “прекрасное”? Да или нет? – Ответ сугубо
отрицательный: никакого удовлетворительного определения понятия “прекрасное” сам
Сократ в этом диалоге не дает. Так что если главным аргументом против Гиппия
служит ею беспомощность в определении прекрасного, то сам Сократ здесь не менее
беспомощен (может быть, они с Гиппием находятся на одинаково низкой ступени
умственного развития?). Вопрос этот в ходе беседы Сократ не только не прояснил,
но скорее запутал. И следовательно, Гиппий имел все основания подвести итог этой
бесплодной беседы так: “Прекрасно и ценно нечто иное: уметь выступить с хорошей
речью в суде, совете или перед иными властями, к которым ты ее держишь; убедить
слушателей и удалиться с наградой, не ничтожнейшей, но величайшей – спасти
самого себя, свои деньги, друзей. Вот чего следует держаться, распростившись со
всеми этими словесными безделками, чтобы не показаться слишком уж глупым, если
станем заниматься, как сейчас, пустословием и болтовней” (304 а – b) [23, с.
416].
Теперь от “беспомощности” Гиппия перейдем к его “самонадеянности и хвастовству”
(“болтливость” благоразумно опустим: и сам Сократ не отличался особой
молчаливостью, софисты же своей “болтовней” себе на жизнь зарабатывали). Из
диалога видно, что Гиппий обладал поразительной памятью (или искусством
запоминания): “Стоит мне услышать подряд пятьдесят имен, и я их тут же
запоминаю”. Соответственно, он один преподавал феноменально широкий набор
предметов: “все рассказы о далеком прошлом, о родословной героев и людей, о
заселении колоний, о значении букв и слогов, ритмов и гармоний, и геометрии, о
вычислениях, науку о звездах и небесных явлениях” (285) [23, с. 392, 391]. Он
также владел многими ремеслами, благодаря чему мог явиться в Олимпию, с ног до
головы одетый и украшенный изделиями своих рук (о чем уже здесь упоминалось), и
вдобавок “принес с собою поэмы, эпические стихи, трагедии и дифирамбы и много
нестихотворных, на разный лад сочиненных речей” (Гиппий меньший, 368) [23, с.
209].
Благодаря всем этим блестящим талантам Гиппий имеет возможность похвастаться:
“Если бы ты знал, сколько денег заработал я, ты бы изумился!.. Я думаю, что
заработал, пожалуй, больше денег, чем любые два других софиста, вместе взятых”
(282 с) [23, с. 387–388]. Вдобавок родная Элида часто направляет его послом в
другие государства, и в целом, по словам самого А. Ф. Лосева, “он не имел успеха
в строгой Спарте, но зато все другие государства пытаются использовать его для
своих политических целей” [23, с. 774]. – Думается, каждый читатель, чья психика
не слишком травмирована платонизмом, согласится, что некоторые основания для
“самонадеянности” у Гиппия все же были...
Но у Лосева (собственно, у Платона) есть еще один убийственный аргумент: “Из-за
этого он не имел успеха в строгой Спарте”. Из-за чего “этого”? – Из-за того, что
он был такой гнусный и противный: “Самонадеянный, чересчур следящий за своим
видом, беспринципный и болтливый”. В диалоге Сократ вдоволь иронизирует по
поводу того, что в Спарте Гиппий не заработал: “Лакедемон, конечно, имеет
хорошие законы? – еще бы! – А в государствах с хорошими законами выше всего
ценится добродетель? – Конечно!.. – А тот, кто может преподать драгоценнейшие
знания, ведущие к добродетели, разве не в Лакедемоне будет пользоваться
наибольшим почетом?” (283 е – 284 b) [23, с. 389], – и т. д.
Давайте разберемся и с хорошими законами Лакедемона. После поражения Афин и
победы Спарты в Пелопонесской войне стало очень модным хвалить спартанцев: они
соблюдают заветы отцов и т. д. Спарта победила, – значит, ее законы лучше
(правда, все, включая Платона, как-то забывали подчеркнуть, что Спарте усиленно
помогали богатейшие Коринф и Сиракузы, а также Персидская империя). И что еще
очень характерно: подобно западным “левым” идеологам, очень любившим СССР из
Парижа, тогдашние афинские любители Спарты как-то тоже не спешили туда
перебираться на жительство. Наверное, стоит все-таки напомнить хрестоматийные
факты о прекрасных спартанских порядках:
“Спарта являлась как бы военным лагерем среди порабощенного и всегда готового
подняться на восстание населения окружающих областей... Массу порабощенного
населения составляли илоты... Обращение спартанцев с илотами было всегда сурово
и жестоко. Между прочим, илотов заставляли напиваться допьяна, и после того
спартанцы показывали молодежи, до какого омерзения может довести пьянство. Ни в
одном греческом полисе антагонизм между зависимым населением и господами не
проявлялся так резко, как в Спарте... Для того, чтобы уменьшить опасность
восстаний илотов и подавить их волю к сопротивлению, спартанское правительство
регулярно проводило так называемые “криптии” – организованные массовые убийства
тех илотов, которые казались наиболее опасными и неблагонадежными. Эти массовые
истребления безоружных илотов рассматривались как “военные тренировки”
спартанской молодежи... Как земля, так и илоты считались собственностью
государства, частная собственность в Спарте не была развита. Каждый полноправный
спартанец, член “общины равных”, получал от общины по жребию определенный
земельный надел (клер) с сидевшими на нем илотами. Ни клеры, ни илоты не могли
быть отчуждаемы. Спартанец по своей воле не мог ни продать, ни освободить илота,
ни изменить его взносы...
Спартанская организация имеет много сходных черт с мужскими домами современных
отсталых народов. Весь строй и вся жизнь в Спарте имели своеобразный военный
характер. Быт мирного времени спартанцев мало чем отличался от быта военного
времени. Большую часть своего времени спартанцы-воины проводили вместе в
укрепленном лагере, там они занимались военными упражнениями и лишь на ночь
возвращались домой к своим семьям. Каждый спартанец ежемесячно вносил
определенное количество продуктов для общих товарищеских обедов... Чтобы
затруднить возможность обогащения одних и разорения других свободных граждан, в
Спарте был затруднен обмен: в ходу были только самые громоздкие и неудобные
железные деньги.
С самого рождения и до самой смерти спартанец не принадлежал самому себе. Отец
новорожденного ребенка не мог его воспитывать без предварительного на то
разрешения старейшин, которые после освидетельствования либо оставляли его в
живых, либо приказывали убить. В живых оставляли только крепких и сильных, из
которых могли выйти хорошие солдаты... В основу воспитания спартанцев был
положен принцип: побеждать в сражении и повиноваться. Молодые спартанцы круглый
год ходили без обуви и носили грубую одежду... Они пили, ели и спали вместе.
Спали они на жестких подстилках из тростника, приготовленных собственными руками
без ножа. Для проверки физической выносливости в храме Артемиды под религиозным
предлогом устраивались настоящие бичевания подростков” [46, с. 152–159; 94, с.
668].
О вкусах, конечно, не спорят, но... По нашему мнению, неприятие софистики в
древней Спарте – прекрасный аргумент в пользу софистики.
Стоит особо остановиться и на диалоге “Гиппий меньший”. Это – классический
образец состязания двух софистов, собственно, и действие диалога происходит
скорее всего на Олимпийских играх (по крайней мере, так можно понять из
контекста).
Содержание диалога – спор о том, кто лучше: честный Ахилл или хитроумный
Одиссей. Сам Гиппий так формулирует цель беседы: “Гомер изобразил Ахилла как
человека лучшего, чем Одиссей: он не умеет лгать. Одиссей же – хитер, без конца
лжет и как человек гораздо хуже, чем Ахилл. Если же хочешь, противопоставь свою
речь моей и докажи, что Одиссей более достойный человек, чем Ахилл; тогда все
вокруг скорее поймут, кто из нас красноречивей” (369 с) [23, с. 210]. – И Сократ
берется это доказывать: “Мое представление, Гиппий, прямо противоположно твоему:
те, кто вредят людям, чинят несправедливость, лгут, обманывают и совершают
проступки по своей воле, а не без умысла, – люди более достойные, чем те, кто
все это совершает невольно” (372 d) [23, с. 213]. И Сократ этот свой, прямо
скажем, спорный тезис успешно доказывает, завершая, правда, диалог словами, что
он сам с собой не согласен. Т. е. Платон приводит здесь типичнейший образец
именно самого настоящего софистического искусства, как умения найти убедительные
аргументы в пользу любой точки зрения.
Комментарий А. Ф. Лосева к этому диалогу как-то неудобно даже цитировать:
“Сократ сам надевает маску ловкого софиста, заставляя Гиппия стать в позицию
защищающегося ученика. Сократу вполне удается обескуражить Гиппия
хитросплетениями мысли, и тот, хотя и чувствует, что с точки зрения здравого
смысла вывод невероятен, вынужден тем не менее с ним согласиться, как это обычно
приходилось делать тем, кто пытался спорить с софистами. Таким образом, Платон,
меняя ролями Сократа и Гиппия (?!! – И. Р.), показывает бессмысленность
софистического спора, исходящего из ложного основания... Иными словами, Сократ
полагает, что превосходно сыграл роль лжеца и, запутав противника ложными
аргументами, оказался лучшим спорщиком и наглядно продемонстрировал вред
софистики” [23, с. 724].
– Логика этого текста нам представляется загадочной. Итак: Сократ надевает маску
ловкого софиста, оказывается лучшим спорщиком, и тем самым демонстрирует вред
софистики. Сократ превосходно сыграл роль лжеца, и таким образом Платон, меняя
ролями Сократа и Гиппия, показывает бессмысленность софистического спора...
Маленький вопрос: а если бы вместо Сократа в этом диалоге фигурировал, скажем,
Горгий? Он что, оказавшись лучшим спорщиком и более ловким софистом, тоже
продемонстрировал бы тем самым вред софистики и бессмысленность софистического
спора?!
Общий принцип анализа диалогов Платона у всех комментаторов очень прост и
сводится к трем правилам: 1) Сократ – молодец, он всегда и во всем прав; 2)
Софисты всегда и везде – нехорошие люди; 3) Если Сократ сам выглядит софистом,
то это обман чувств: см. п. 1) и 2). И вообще: у нас – доблестные разведчики, а
у них могут быть лишь презренные шпионы.
В “Гиппии большем” Сократ приводит и такое определение прекрасного: “Прекрасное
– это приятное для слуха и зрения” (298 b), с которым Гиппий не просто
соглашается, но и защищает против Сократа до самого конца диалога. А. Ф Лосев
комментирует этот момент так: “Удивительным образом то же самое определение
прекрасного, предположительно данное Гиппию Сократом и тут же им опровергаемое,
приводит Аристотель в “Топике” (146 а 22)... Однако первоначального автора этого
определения указать трудно... Подобною рода определение прекрасного едва ли
могло принадлежать недалекому и хвастливому Гиппию” [23, с. 780]. Это –
железобетонная логика: Гиппий недалек и хвастлив, потому что не может дать
определения прекрасному, а автором определения прекрасного он не может быть,
потому что недалек и хвастлив. С такой логикой действительно очень трудно
спорить...
А как быть бедным комментаторам, если несознательный Сократ сам хвалит софистов,
да еще ссылается на их речи как на образец высокой морали? Например, в
“Воспоминаниях о Сократе” (II. 1.20–34) Ксенофонта он высказывается так: “Легкое
времяпрепровождение и удовольствия, получаемые сразу без труда, ни телу не могут
дать крепости, ни душе не доставляют никакого ценного занятия; напротив,
занятия, соединенные с упорным трудом, ведут к достижению нравственного
совершенства, по словам добрых людей... (Софист) Продик в своем сочинении о
Геракле, которое он читает перед многочисленной публикой, высказывает такое же
мнение о добродетели; он высказывается так, насколько я припоминаю”. – И далее
Сократ излагает сочинение Продика, в высшей степени положительный и
высокоморальный текст, который и сейчас можно читать школьникам (это сказано без
капли иронии) [16, с. 60–65]. Сюжет таков: Геракл “в пору перехода из детского
возраста в юношеский” удалился в пустыню, чтобы обдумать, идти ли по пути порока
или добродетели. И к нему явились две женщины – соответственно Порочность и
Добродетель, которые вступили в спор, стремясь увлечь его каждая на свой путь.
Здесь нет нужды пересказывать этот текст подробно, общая идея его может быть
выражена словами Добродетели: “Из того, что есть на свете полезного и славного,
боги ничего не дают даром без труда и заботы”. Пожалуй, любопытно и необычно для
Древней Греции резкое осуждение гомосексуализма; по этому поводу Добродетель так
обличает Порочность: “Любовную страсть ты возбуждаешь насильственно, раньше
проявления потребности в ней, придумывая для этого всякие средства и употребляя
мужчин как женщин; так ты воспитываешь своих друзей: ночью их бесчестишь, а днем
в самые лучшие для работы часы укладываешь их спать. Хотя ты и бессмертна, но из
сонма богов ты выброшена, а у людей, у хороших, ты в презрении” [16, с. 63–64].
Итак, Сократ в своем призыве к нравственному совершенствованию через упорный
труд ссылается на “слова добрых людей”, а именно на речь софиста Продика.
Непорядок. В русском издании Ксенофонта 1935 г. нашли прекрасный выход из этой
печальной ситуации: там Сократ в соответствующем месте вместо “софист Продик”
говорит “ученый Продик” [16, с. 613]. И то же самое повторено в издании 1993 г.
[95, с. 42]. Хороший Сократ не может хорошо отзываться о плохих софистах! А. Ф.
Лосев же по этому случаю предпочитает поставить под сомнение добросовестность
самого Ксенофонта: “Сократа невозможно теперь представить таким простоватым и
скучным моралистом, под которого причесал его наивный и услужливый Ксенофонт”
[33, с. 43]. И это – не новое явление: скажем, в издании 1902 г. в
соответствующем месте говорится “мудрец Продик” [110, с. 52].
Воистину, платонизм и софистика относятся друг к другу как утверждение к
отрицанию. И если софисты – сборище всех пороков, то Платон, разумеется, –
непревзойденный светоч добродетели, причем, само собой, его добродетель
доказывается столь же добродетельными и безупречными средствами, как и пороки
софистов:
Как известно, прозвище Аристокла “Платон”, под которым он вошел в историю,
означает “Широкий”. У него действительно была широкая натура, и по натуре Платон
был большой жизнелюб. Об этом свидетельствуют, в частности, дошедшие до нас
тексты его стихов, приводимые Диогеном Лаэртским. Например, такой:
“Я тебе яблоко бросил. Подняв его, если готова
Ты полюбить меня, в дар девственность мне принеси.
Если же нет, то все же возьми себе яблоко это,
Только подумай над ним, как наша юность кратка” (III. 32).
Платон не ограничивался лишь юными девушками. Он вступал в любовные связи и со
зрелыми женщинами: “Говорят, он имел любовницей Археанассу, о которой написал
так: “Археанасса со мной, колофонского рода гетера, – даже морщины ее жаркой
любовью горят!” (Диог. III. 31).
Наряду с женщинами Плагон был весьма неравнодушен и к мальчикам: “Душу свою на
устах я имел, Агафона целуя, словно стремилась она переселиться в него” (III.
32) [15, с. 145].
Собственно говоря, ну и что из этого? Гомосексуальные связи между зрелыми
мужчинами и мальчиками бытовали в Греции на уровне повсеместного народного
обычая и не считалась чем-то позорным. Да и, в конце концов, сексуальные
предпочтения гениев – их сугубо личное дело. Но вот что пишет по поводу личной
жизни Платона В. Виндельбанд: “Те своеобразные отношения между зрелым мужчиной и
юношей, которые были в таком ходу у греков, у Платона, как и у Сократа,
освобождаются от всего пошлого и чувственного (Выделено мной. – И. Р.), и здесь
также остается одна лишь духовная сторона, заключающаяся в том, чтобы брать и
давать, побуждать и развивать. Посредством мыслей и желаний приводить друг друга
к истине – вот в чем заключается для Платона сущность всякой дружбы и любви,
которые должны соединять людей между собой. Из этой связи смертного возникает в
вечно живой жизни бессмертие. В этом заключается смысл “платонической любви”,
учения об эросе, в котором отразились сокровеннейшие стремления философа” [86,
с. 32].
По мнению автора, это – злостная клевета на Платона. Платон – нормальный мужик,
и приводил любимых людей вовсе не только к истине. Он, кстати, в молодости был
известен как гимнаст и борец, выступал на Истмийских играх. Изображение Платона
слюняво-возвышенным импотентом – такая же клевета, как и то, что его
интересовали споры Сократа с “дураками и идиотами” в лице софистов.
Но вот уже две с половиной тысячи лет легионы платонических писателей продолжают
возводить из клеветы на софистов, дешевой лжи и мифов жуткую тюрьму для духа
Платона, воображая при этом, что строят храм его величия. – Они лишь вступают с
мозгами и душами своих читателей в те самые “своеобразные” отношения, о которых
столь деликатно выразился В. Виндельбанд.
Вернуться к оглавлению
Рассоха И.Н. Апология софистов. Релятивизм как онтологическая система.
Харьков. 2007.
Книга для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.
Здесь читайте:
Философы, любители мудрости
(биографический указатель).
Русская
национальная философия в трудах ее создателей
(сборник произведений).
"Философская культура" №1.
"Философская культура" №2.
"Философская культура" №3.
|
