|
|
Игорь Рассоха
Апология софистов
Релятивизм как онтологическая система
Раздел III.
СОФИСТИКА КАК ВЕРШИНА РАЗВИТИЯ ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ
3. 1. СОФИСТИКА – КАЧЕСТВЕННЫЙ СКАЧОК В РАЗВИТИИ ФИЛОСОФИИ.
Что считать вершиной развития той или иной национальной (а в данном контексте
и мировой) философии – вопрос сам по себе в высшей степени философский. Конечно,
это всегда так или иначе дело вкуса. Но есть более строгое понятие “вершина”,
применяемое в математике. Там это – точка резкого изменения траектории движения,
точка излома на графике, после которой движение уже описывается другой формулой.
Нечто подобное есть и в философии: так, после Гегеля почти никто не пытался
создавать всеобъемлющих философских систем, затем возникла “неклассическая”
философия (Кьеркегор, Шопенгауер, Ницше и др.), затем – постмодерн и т. д. Здесь
дефиниции “лучше – хуже”, “выше – ниже” – именно дело вкуса, но наличие “точек
излома” очевидно! Впрочем, спорить о вкусах – также хлеб философов... В
частности, можно попытаться выявить некие общие закономерности движения для
каждого из “отрезков графика” и, сравнив их между собой, объяснить, почему одна
из этих “формул”, скажем, нравится больше. Примерно этим мы и займемся.
Итак, первый “отрезок пути” древнегреческой философии – ранняя греческая
философия, философия “досократиков”. У всех ранних греческих философов было
много общего. Так, “среди "досократиков" почти не было "профессионалов" (первое
исключение – Анаксагор): большинство из них были вовлечены в жизнь полиса и
выступали как государственные деятели, основатели колоний, законодатели,
флотоводцы и т. д. – прямая противоположность эллинистическому идеалу с его
принципом “живи незаметно” [67]. Впрочем, вряд ли Анаксагора можно считать
“первым исключением”; наука была, безусловно, его основным занятием, но не
источником средств к существованию: “Получив в наследство огромное состояние,
Анаксагор не радел о нем и утратил его полностью: столь неразумно он умствовал
(Платон. Гиппий Больший, 283 А)… Однажды, когда Перикл был очень занят,
Анаксагор, уже старик, лежал без присмотра, накрывши голову, чтобы покончить
жизнь, уморив себя голодом. Когда известие об этом дошло до Перикла, он в испуге
сейчас же побежал к старику и стал уговаривать его оставить это намерение,
оплакивая не его, а себя при мысли, что лишится такого советника в
государственных делах. Тогда Анаксагор открыл голову и сказал ему: “Перикл, и
тот, кто имеет надобность в лампе, подливает в нее масла”” [40, с. 509, 513].
Так что Анаксагор, очевидно, был еще “любителем”.
Сократ говорит, обращаясь к софисту Гиппию: “С Анаксагором произошло, говорят,
обратное тому, что случается с вами: ему достались по наследству большие деньги,
а он по беззаботности все потерял – вот каким неразумным мудрецом он был! Да и
об остальных живших в старину рассказывали подобные же вещи. Итак, мне кажется,
ты приводишь прекрасное доказательство мудрости нынешних людей по сравнению с
прежними. Многие согласны с тем, что мудрец должен быть прежде всего мудрым для
себя самого. Определяется же это так: мудр тот, кто заработал больше денег” (Гиппий
Больший, 283 а–в) [23, с. 388]. Первыми действительными профессионалами стали
именно софисты.
Софисты так же активно, как и их предшественники, участвовали в общественной
жизни (см. гл. 1), но при этом приобрели более широкий взгляд на дела своего
полиса, обусловленный их космополитизмом. И в этом смысле Анаксагор
действительно был их предшественником: “Его спросили: "И тебе нет дела до
отечества?" Он ответил: "Отнюдь нет; мне очень даже есть дело до отечества!" – и
указал на небо” (Диог. 11, 7) [15, с. 95]. Итак, софисты – скептики,
космополиты, но и патриоты – стали первыми профессионалами, в отличие от своих
предшественников – “досократиков”, бывших мудрецами-любителями. Это – очевидная
“точка излома”.
Но уже на Платона и Аристотеля приходится новая “точка излома”: философы
перестали быть патриотами. Эти критики софистов стали проповедовать
аполитичность и принципиальное равнодушие к своей стране и ее заботам, вообще к
какой-либо общественной пользе, причем часто это доходило едва ли не до уровня
государственной измены: вспомним проспартанскую позицию коренного афинянина
Платона и промакедонскую – у грека Аристотеля. Своего же предела эта тенденция
антипатриотического космополитизма достигла к концу IV в. до н. э. – у киников,
эпикурейцев, стоиков и скептиков, т. е. став среди греческих философов явлением,
по сути, всеобщим. Софисты и их современники (Анаксагор и т. д.) выглядят в этом
смысле идеальной “золотой серединой” между ранним местечковым (“полисным”)
патриотизмом и поздним декадентским равнодушием к политике (когда стало
пристойным высказывать в духе Платона лишь “левые” политические симпатии – к
тоталитарной Спарте или, скажем, к кастовой системе Египта). Нет нужды
доказывать, что принципиальная по сути и гибкая по форме политическая диалектика
софистов (природа и закон, космос и полис, личное и общественное) выглядит
наиболее современно.
Софисты занимают “вершинное” положение в греческой философии и по степени
оригинальности своих философских идей. Причем их современность или даже
“преждевременность” дошла до того, что они, как мы далее убедимся, не только не
были толком поняты своими критиками в лице Платона, Аристотеля и др., но и
остаются недоступными пониманию большинства философов до сего времени.
Прежде всего следует сказать, что в целом греческой философии предшествовала
философия финикийская. Это отдельная тема, которая заслуживает подробного
изложения. Здесь мы приведем лишь выводы, отсылая читателя к нашим же
специальным работам на эту тему [см., например: 68, 69]. Основной вывод: греки
позаимствовали в готовом виде у финикийцев не только философию в целом как
особый род институализированной человеческой деятельности, но и набор конкретных
ключевых философских идей и тем. Во-первых, это онтологическая проблематика:
проблема бытия в целом и сущности всех вещей, проблема первоэлементов,
диалектика противоположностей.
“Философское значение учения Фалеса состояло прежде всего в том, что он впервые
в истории человечества поставил вопрос, ставший в дальнейшем основным вопросом
всей греческой философии: “Что есть все?” – пишет И. Д. Рожанский [40, с. 10].
Но и сам Фалес был из финикийцев, и задолго до него финикиец Санхунйатон писал
свой труд, “желая знать начало всего, откуда пошло все”, причем он выполнил свое
задание, “отбросивши прежние мифы и аллегории” [70, с. 34].
“Человек и все тленное умирает, а бытие будет неуничтожимым и сущим всегда,
поскольку оно таковое. Оно будет изменяться лишь всевозможными кажущимися
обличиями и очертаниями формы, скрываясь от взора всех смертных... Все вещи –
одно, каждая – часть целого, все в одном... Одно – вечно сущее одним и многим,
причем это нельзя увидеть одновременно”. Знатоки философии решат, что это –
изложение взглядов Парменида. Но это цитата из поэмы Лина “О природе космоса”
[40, с. 70–71], т. е. VIII, а не V в. до н. э. Диодор Сицилийский писал о нем:
“Говорят, что Лин первым из эллинов открыл законы ритма и пения, а также впервые
применил для эллинской речи особые письмена, принесенные Кадмом из Финикии,
установив при этом название и определив начертание для каждого знака. Эти
письмена принято называть финикийскими, поскольку эллины заимствовали их у
финикийцев… Лин достиг необычайных высот в области поэзии и мелодии, он имел
многих учеников [109, с. 320]. Если это так, то именно Лина следует назвать
первым просветителем Греции, переводчиком финикийских книг, чья роль подобна
роли Кирилла и Мефодия у славян.
И. Д. Рожанский в другом месте пишет: “Обратим внимание на тот критический
момент начального развития греческой философии, когда Парменид впервые поставил
проблему бытия – первую подлинно философскую проблему, сформулированную ясным и
недвусмысленным образом: как можно мыслить бытие, если бытие – это то, что есть,
в отличие от того, что только кажется или является. Без всякого преувеличения
можно сказать, что философская онтология (учение о бытии) – а вместе с ней и
настоящая философия вообще – началась именно с Парменида (перв. пол. V в. до н.
э.)... Но Парменид не только поставил проблему бытия, но и решил ее – решил
прямо и бескомпромиссно, не руководствуясь при этом никакими иными
соображениями, кроме требований чистого мышления. При этом оказалось, что
основное его положение: “бытие есть, а небытия нет” – приводит к выводам,
находящимся в резком противоречии с данными нашего опыта. Истинное бытие,
согласно заключениям Парменида, едино, нераздельно, неизменно и неподвижно, весь
же чувственно воспринимаемый мир, состоящий из множества возникающих, меняющихся
и исчезающих вещей, лежит за его пределами... Мыслители следующего поколения,
испытав глубокое влияние Парменида, пытались, пожертвовав требованием
нераздельного единства бытия в непосредственном смысле, найти такое решение
проблемы бытия, которое снова восстановило бы единство мира, расколовшегося у
Парменида на две сферы, не имевшие друг с другом ничего общего. В результате
этих попыток возникли три философские и одновременно естественнонаучные
концепции (если угодно, три физические модели материального мира), которые
сделались классическими парадигмами для многих последующих поколений ученых,
занимавшихся философией природы:
1. Концепция четырех элементов Эмпедокла.
2. Атомистика Левкиппа –Демокрита.
3. Физическое учение Анаксагора о “всеобщей смеси”
Концепция Эмпедокла в наибольшей степени соответствовала привычным традиционным
взглядам, ибо представления о четырех (или трех, иногда пяти) элементах, в числе
которых обязательно фигурируют огонь, вода и земля, восходили к очень глубокой
древности. Наоборот, учение Левкиппа, развитое его учеником Демокритом, было для
того времени новым и абсолютно оригинальным” [71, с. 7–10].
Сама по себе схема любопытна, хотя очевидно, что ни (1) сам Парменид не был
первым, кто поставил проблему бытия, о чем уже было сказано ранее, (2) Эмпедокл
не оригинален, как признает и сам автор, ни тем более ни (3) Левкипп не может
считаться оригинальным, поскольку согласно античной традиции его
предшественником был финикиец Мох: “Если же верить Посидонию, то и учение об
атомах древнее и принадлежит Моху Сидонскому, который жил еще до Троянской
войны” (Страбон, 16. 757) [72, с. 19].
Наконец, и для Анаксагора Диоген Лаэртский (I,4) прямо называет в качестве
предшественника того же Лина: “Лин учил о происхождении мира, о путях солнца и
луны, о рождении животных и растений. Поэма его начинается так: “Было время,
когда все в мире явилось вместе”... Отсюда и взял Анаксагор свое учение, что все
в мире возникло совокупно и лишь потом явился Ум и внес в это порядок” [15, с.
56]. Кстати, и у финикийского мыслителя Санхунйатона уже упоминается Ум (Нус),
который “полюбил свои собственные начала”, и тем самым вывел “смешение” из
состояния первоначального Хаоса, и “таково начало устроения всего” [70, с. 35].
Так что в главном эти великие древнегреческие мыслители не оригинальны, просто о
них сохранилось больше данных...
То же, кстати, относится и к Гераклиту, о предполагаемом влиянии на которого
зороастризма писали многие ученые. Во всяком случае, некоторые фрагменты
Гераклита явно перекликаются с древнеиранскими религиозными текстами и даже
индийскими Упанишадами [40, с. 19]. Если же вспомнить цитаты из Лина: “Через
распрю управляется все всегда... Все эти-вот вещи возникли из некогда единого
Целого, а из всех вещей некогда, в предопределенное время, снова будет одно...
Много раз будет (повторяться) одно и то же, и никогда не наступает конец...
Жизнь сопряжена с мучительными страданиями и сонмом смертельных напастей. Так
бессмертная смерть осеняет все окрест” [40, с. 71–72] – то можно предположить у
Гераклита и наличие серьезных финикийских мотивов.
Из всего сказанного, однако, вовсе не следует, что философы этого поколения (а
это было одно поколение) – Гераклит, Парменид, Эмпедокл, Левкипп, Анаксагор и
др. – были всего лишь эпигонами восточных мудрецов. Нет, разумеется, это были
самостоятельные великие мыслители. Но значение их нам представляется не в том,
что они – первооткрыватели, а все-таки больше в том, что именно в их творчестве
была окончательно усвоена, переработана “по-гречески” и развита далее
совокупность идей и тем предшествовавшей восточной философии. Уже их ближайшие
ученики и последователи продолжили самостоятельный творческий поиск, опираясь
уже на собственно греческую философскую традицию.
Но следующее поколение древнегреческих философов – это поколение софистов. Это –
Протагор, Горгий, Гиппий, Продик и другие “старшие софисты”, а также три их
великих современника: Зенон из Элеи, Демокрит и Сократ. У этого великого
поколения “золотого века” древнегреческой культуры также много общих черт и в
плане философии.
Главная общая черта философии данной эпохи – это ее диалогичность,
ориентированность на спор, на открытую дискуссию, невозможную без общего духа
плюрализма, без искреннего интереса и уважения к собеседнику. Это проявляется
как в открытии самой формы философского диалога, приписываемой именно Протагору,
так и в диалектичности содержания философской мысли. По этому поводу А. Ф. Лосев
пишет: “Ведь никто не скажет, что диалектический метод не характерен для
античной философии, и что диалектический метод вместе с его основателями и
поборниками – софистами, Сократом, Платоном и Аристотелем не вошел в центральное
русло античного мышления и не оказался в конце концов чуть ли не единственным
мировым достоянием, перешедшим из античности во все последующие культуры” [73,
с. 20]. Заявление это – достаточно сильное, особенно из уст одного из самых
блестящих знатоков античной культуры. Итак, диалектический метод – “чуть ли не
единственное мировое достояние, перешедшее из античности во все последующие
культуры”. И основатели его – софисты с Сократом. Даже чисто с хронологической
точки зрения Платон и Аристотель могут фигурировать здесь лишь как “поборники”
диалектического метода, но отнюдь не как основатели. Итак, по Лосеву, наибольшее
культурное достижение античности – диалектический метод, разработанный
софистами.
Не менее важно и непосредственное продолжение вышеприведенной цитаты из А. Ф.
Лосева: “А ведь диалектика у древних благодаря присущему ей неизменному и до
аффективности страстному стремлению все к новому и новому уж во всяком случае
никогда не могла расстаться со своим непрерывным скепсисом” [Там же].
Сначала об античном скепсисе. Действительно, различные его проявления
свойственны всей античной философии, еще Ксенофан из Колофона, современник
Пифагора, писал: “Истины точно никто не узрел и не узнает из людей о богах и о
всем, что я только толкую: если кому и удастся вполне сказать то, что сбылось,
сам все равно не узнает, во всем лишь догадка бывает” (DК 21 В. 34). (Кстати, он
прославился доказательством того, что (DК. В. 23) “Есть один только Бог, меж
богов и людей величайший, не похожий на смертных ни обликом, ни сознанием” [40,
с. 173, 172], – параллели с ветхозаветными пророками очевидны). С другой
стороны, знаменитый Секст Эмпирик творил уже на закате Рима. Но скепсис скепсису
рознь.
Скептицизм софистов проистекал из их рационализма, играл конструктивную роль
научного метода. В “Истории Древней Греции” об этом сказано так: “Отрицая
существование общеобязательных истин, софисты сильнее своих предшественников
философов-натуралистов подчеркивали значение метода отбора и группировки
материалов, что в то время являлось большим научным прогрессом. Только владея
философским методом, учили софисты, можно охватить все разнообразие естественных
и социальных явлений. Знание организует природные способности человека, помогая
ему ориентироваться в сложных условиях окружающей жизни. Образованный человек –
в полном смысле совершенный, или добродетельный, – человек, умеющий
устанавливать правильные отношения к окружающей его социальной среде. Таковы
основные положения софистики, в большей или меньшей степени отраженные в
высказываниях всех софистов” [46, 322]. Нельзя сказать, что последующие
древнегреческие ученые, включая Платона и Аристотеля, добавили к этому учению о
методе нечто принципиально новое.
Главное в скептицизме софистов – это нежелание принимать что-либо на веру,
принципиальное противостояние легковерию, и следовательно, всякому суеверию. Это
была позиция принципиально новая, в том числе и для Древней Греции. “Любопытно,
что в классической Греции мы не находим следов астрологии, издавна процветавшей
на Востоке. Это не значит, что рядовые греки не боялись затмений, комет и других
необычных явлений природы, этот страх они разделяли со всеми народами мира. Но
уже первый греческий ученый – Фалес был, по-видимому, лишен каких-либо
предрассудков подобного рода” [39, с. 266]. Фалес – может быть. Но А. В.
Лебедев, переводчик “Фрагментов ранних греческих философов” пишет о его эпохе:
“Новый подраздел "Пророки и чудотворцы архаической эпохи" включает
полулегендарные фигуры Аристея, Абариса, Гермотима и (вполне реального)
Ономакрита. Как и глава "Орфей", он должен напомнить, что VI в. до н. э. был не
только веком ионийского естествознания и зарождения точных наук (математики,
астрономии), но и веком мистики и иррационализма, экстатической мантики
(шаманизма, прорицательства – И. Р.) и веры в чудеса” [40, с. 571–572].
Скажем, Пифагора его современники воспринимали именно прежде всего как
чудотворца. По всей видимости он был большой шутник (чтобы не сказать –
мошенник), фигура, кое в чем напоминающая графа Каллиостро и т. п. “Пифагор
сначала усердно занимался математикой и числами, а впоследствии и Ферекидова
чудотворства не чурался… Укусившую его смертельно ядовитую змею он сам убил
своим укусом… Переходя с другими реку Каса, он услышал, как его окликнул глас
громкий и сверхчеловеческий: “Привет, Пифагор!” – спутников же его объял ужас…
Однажды его видели в Кротоне и Метапонте в один и тот же день и час. Сидя как-то
в театре, говорит Аристотель, он встал и, обнажив собственное бедро, показал его
сидящим – оно было золотым”. – (Аполлоний. “Чудесные рассказы”, 6) [40, с. 141]
Принципиально мало что изменилось и в V в. до н. э., по крайней мере, в первой
его половине: “переняв чудеса Пифагора, Эмпедокл из Акраганта, Эпименид-критянин
и Абарис Гипербореец и сами много раз совершали подобные вещи. Деяния их
известны, да и прозвища их: у Эмпедокла – Ветрогон, у Эпименида – Очиститель, у
Абариса – Небоход”. (DK 31. А. 13). Каковы были “методы” их деятельности, можно
судить на примере Эмпедокла: “Его прозвали "Запретитель ветров" за то, что он
унял сильный ветер, обрушившийся на акрагантскую землю, окружив город ослиными
шкурами” – сказано в словаре Суды. И еще оттуда же: “С золотым венцом на голове,
бронзовыми амиклами на ногах и дельфийской гирляндой в руках он ходил по
городам, желая снискать славу о себе как о боге”. (DK 31, А. 2) [40, с. 336,
335].
Самое любопытное в этом то, что Эмпедокл был учителем Горгия, который, по словам
Диогена Лаэрция, сам присутствовал при том, как Эмпедокл колдовал. Но ничем
подобным ни сам Горгий. ни другие софисты (как и Сократ) не занимались. И
Аристофан, выводя в своей комедии “Облака” Сократа как олицетворение софистики,
строит следующий диалог (390–400): “– Ну не ясно ль, что молнии мечет в нас Зевс
в наказанье за ложные клятвы. – Об одном бы подумал, глупец, стародум,
стародедовским верящий басням! Если мстит за присягу подложную Зевс, почему ж не
сожжены еще Симон, Клеоним и Феор? Ведь они ж из лгунишек лгунишки! Почему он
сжигает свой собственный храм и предгорье афинское – Суний, и вершины высоких
дубов? Для чего? Ведь лгунов средь дубов не бывает” [74, с. 177]. Самое
интересное здесь то, что сам Аристофан никоим образом не сочувствует аргументам
Сократа...
Софисты (а также Сократ и в какой-то мере Аристотель) были исключением.
Колдовать отнюдь не перестали и в классическую эпоху. Плиний в “Естественной
истории” (XXX, 1, 9) пишет: “Доподлинно известно: Пифагор, Эмпедокл, Демокрит и
Платон пускались в плавание, чтобы изучить магию (Выделено мною. – И. Р.),
переживая скорее изгнание, нежели путешествия. Ее они проповедовали по
возвращении, ее держали в секрете” [40, с. 337]. Кстати, о магических увлечениях
Демокрита упоминают и другие античные авторы. Что же касается Платона, то
процитируем И. Д. Рожанского: “После смерти Платона руководство Академией
перешло к его ученикам, сначала к Спевсиппу (347–339 гг.), а затем к Ксенократу
(339–314 гг.)... В интерпретации Ксенократа платонизм превратился в застывшую
догматическую систему, в которой мистика чисел сочеталась со своеобразной
демонологией (Ксенократ полагал, что между звездными сферами, равно как и в
подлунном пространстве, обитает множество злых и добрых духов, по существу
родственных человеческим душам). Мифы, встречающиеся в платоновских диалогах,
которые для Платона служили иносказательным способом изложения его абстрактных
концепций, воспринимались Ксенократом буквально; к ним он добавлял собственные
мифы, в том числе связанные с концепцией метемпсихоза (переселения душ). Все это
свидетельствует о деградации платонизма уже у непосредственных учеников Платона”
[39, с. 348–349].
А последующие эпохи? “В эллинистической науке поражает характерное для нес
сочетание гениальных идей, тонких наблюдений с совершенно некритическим
отношением к передаваемым фактам и слепым доверием к умозрительным положениям,
не имеющим никакой основы в опыте… Нередко отвлеченные религиозно-философские
идеи соединялись с возрождением старинных суеверий и одновременно с попытками
внести наукообразные приемы в область чудесного и таинственного” [38, с.
271–272, 278]. “Дилетантизм был характерной чертою всей римской науки, о целом у
римлян сложилось следующее представление об ученом: ученым называется человек,
бывший в курсе всевозможных мнений, высказывавшихся прежними авторами по каждому
данному вопросу, и умевший изложить эти мнения в удобочитаемой и литературно
обработанной форме” [39, с. 348–349].
Согласимся, что и в смысле конструктивного здорового скепсиса, т. е. научной
добросовестности софистика представляет собой вершину. И сейчас различные
иррациональные верования распространены исключительно широко. Это же можно
отнести и к XIX в. (спиритизм, теософия, различные секты) и тем более к XVIII в.
(граф Каллиостро и т. д.). Однако важно то, что наряду со всем этим широко
распространился рационалистический скептицизм, ставший неотъемлемой составной
частью современного научного мировоззрения. А эта интеллектуальная традиция
сформировалась как раз в Древней Греции классического периода – в греческой
софистике.
Вернуться к оглавлению
Рассоха И.Н. Апология софистов. Релятивизм как онтологическая система.
Харьков. 2007.
Книга для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.
Здесь читайте:
Философы, любители мудрости
(биографический указатель).
Русская
национальная философия в трудах ее создателей
(сборник произведений).
"Философская культура" №1.
"Философская культура" №2.
"Философская культура" №3.
|
