|
|
Игорь Рассоха
Апология софистов
Релятивизм как онтологическая система
Раздел I.
СОЦИОЛОГИЯ СОФИСТОВ
1. 2. СОФИСТЫ КАК СОЦИАЛЬНАЯ ГРУППА.
Это принципиально важно, и это – вообще самое важное в софистах: их
профессия
педагога, ставшая их философией, образом, смыслом и целью их жизни. Вообще
человеческое сознание целостно, поэтому принципиально новый образ жизни влечет и
принципиально новый образ мыслей – не только на те предметы, которые
непосредственно касались вопросов педагогики, но и на жизнь вообще, и в
частности, на основополагающие принципы организации социума, в котором проходила
деятельность этих просветителей. Т. е. сама проблематика и взгляды софистов –
это некая нерасчлененная целостность, единая энциклопедическая система, в
которой переплелись вопросы общей онтологии и гносеологии, естествознания,
социологии, юриспруденции, педагогики и т. д. Впрочем, чтобы прочувствовать это,
лучше всего предоставить слово самим софистам, например, первому и самому
великому из них – Протагору:
“Чужеземцу, который, приезжая в большие города, убеждает там лучших из юношей,
чтобы они, забросив всех – и родных и чужих, и старших и младших, – проводили
время с ним, чтобы благодаря этому стать лучше, нужно быть осторожным в таком
деле, потому что из-за этого возникает немало зависти, неприязни и всяких
наветов.
Хотя я утверждаю, что софистическое искусство очень древнее, однако мужи,
владевшие им в стародавние времена, опасаясь враждебности, которую оно вызывало,
всячески скрывали его: одним служила прикрытием поэзия, как Гомеру, Гесиоду и
Симониду, другим – таинства и прорицания, как ученикам Орфея и Музея, а
некоторым, я знаю, гимнастика, как, например, Икку тарентинцу и одному из первых
софистов нашего времени, селимбрийцу Геродику, уроженцу Мегар, музыку же сделал
прикрытием ваш Агафокл, великий софист, и Пифоклид Кеосский, и многое другие.
Все они, как я говорю, опасаясь зависти, прикрывались этими искусствами.
Я же со всеми ними несхож, ибо думаю, что они вовсе не достигли желаемой цели и
не укрылись от тех, кто имеет в городе власть, – а только ради них и существуют
эти прикрытия. Толпа ведь, попросту говоря, ничего не понимает, и что те
затянут, то и подпевает... Вот я и пошел противоположным путем: признаю, что я
софист и воспитываю людей, и думаю, что эта предосторожность лучше той:
признаваться лучше, чем запираться. Я принял еще и другие предосторожности, так
что, – с Богом! – хоть я и признаю себя софистом, ничего плохого со мной еще не
случилось” (Платон. Протагор, 316–317) [14, т. 1, с. 198–199].
Впрочем, тут он поторопился с выводами.
Диоген Лаэртский отмечает (9. 51-52, 55-56): “А другое сочинение он начинает
следующим образом: “О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что
слишком многое препятствует такому знанию, – и вопрос темен, и людская жизнь
коротка”. За такое начало афиняне изгнали его из города, а книги его сожгли на
площади, отобрав их у всех, кто имел... У нас есть стихи и о нем:
Слышал я, Протагор, что ты в преклонные годы, стены покинув Афин, старцем
скончался в пути. Город Кекропа тебя на изгнанье обрек, но напрасно. – Ты от
Паллады ушел, а от Плутона не смог...
Филохор утверждает, будто корабль его потонул, когда он плыл в Сицилию, и на это
намекает Еврипид в своем “Иксионе”. Другие говорят, что умер он во время
странствия, почти девяноста лет от роду (впрочем, Аполлодор пишет, что ему было
семьдесят, что с учением он выступал сорок лет и что расцвет его приходится на
84 олимпиаду)” [15, с. 348–350]. Так что кое-что плохое успело-таки случиться и
с Протагором... Дадим опять ему слово:
(Сократ:) Ты ответь юноше (Гиппократу, пришедшему к тебе) и мне на мой вопрос:
Гиппократ, сойдясь с Протагором, в тот самый день, как сойдется, уйдет от него,
сделавшись лучше, и каждый следующий день будет становиться в чем-то
совершеннее, но в чем же именно, Протагор?
– Ты, Сократ, прекрасно спрашиваешь, а тем, кто хорошо спрашивает, мне и
отвечать приятно. Когда Гиппократ придет ко мне, я не сделаю с ним того, что
сделал бы кто-нибудь другой из софистов: ведь те просто обижают юношей, так как
против воли заставляют их, убежавших от упражнений в науках, заниматься этими
упражнениями, уча их вычислениям, астрономии, геометрии, музыке. А тот, кто
приходит ко мне, научится только тому, для чего пришел. Наука же эта –
смышленость в домашних делах, уменье наилучшим образом управлять своим домом, –
а также в делах общественных: благодаря ей можно стать всех сильнее и в
поступках, и в речах, касающихся государства.
– Верно ли я понимаю твои слова? Мне кажется, ты имеешь в виду искусство
государственного управления и обещаешь делать людей хорошими гражданами.
– Об этом как раз я и объявляю во всеуслышание, Сократ [Prot. 318–319: 14, с.
200–201].
Сократ далее высказывает сомнение в том, что добродетели можно вообще кого-либо
научить, и тем более научить кого-либо быть хорошим гражданином – это-де удел
избранных. В ответ Протагор излагает в виде мифа свою концепцию возникновения
общества. Человек, согласно Протагору, по недомыслию Эпиметея, делившего
природные средства к жизни между живыми существами, не получил самою
необходимого. Он остался “наг и необут, без ложа и без оружия, а уже наступил
предназначенный день, когда следовало и человеку выйти на свет из земли”. Для
того, чтобы помочь делу, Прометей похитил у Гефеста и Афины огонь и “мудрость
искусства”, тем самым побудив людей почитать богов, именовать вещи, общаться с
помощью слов, строить дома, шить одежду и обувь, научил их земледелию. В борьбе
с хищными зверями люди стали объединяться, помогая друг другу. Однако они не
могли из-за ссор жить сообща и, соединяясь на время, вскоре снова рассеивались и
погибали. Тогда Зевс дал людям Стыд и Правду, равномерно, в отличие от “всех
прочих искусств”, распределив их между ними. Тем самым, в обществе водворился
порядок, поддерживаемый “политическим искусством” [Цит. по: 13, с. 114].
Послушаем снова самого Протагора (Prot. 322–328):
“Как и все остальные люди, когда речь заходит о плотничьем уменье или другом
каком мастерстве, думают, что лишь немногим пристало участвовать в совете, и
если кто не принадлежит к этим немногим и подаст совет, его не слушают, и
правильно делают; когда же они приступают к совещанию по части гражданской
добродетели, где все дело в справедливости и рассудительности, тут они слушают,
как и следует, совета всякого человека, так как всякому подобает быть причастным
к этой добродетели, Вот в чем, Сократ, здесь причина…
Никто ведь не сердится, не увещевает, не поучает и не наказывает тех, кто имеет
недостатки, считающиеся врожденными или возникшими по воле случая, для того,
чтобы они от них избавились, – напротив, этих людей жалеют. Кто, например, будет
настолько неразумен, что решится так поступить с некрасивыми, малорослыми и
бессильными? Потому что все знают, я полагаю, что подобные вещи – красота и то,
что ей противоположно, – достаются людям от природы и по случаю: но если у кого
нет тех добрых свойств, которые, как считают, приобретаются старанием,
упражнением и обучением, зато есть противоположные им недостатки, это влечет за
собой гнев, наказания и увещевания. К таким недостаткам относятся
несправедливость, нечестие и вообще все противоположное гражданской добродетели:
здесь-то уже, понятно, всякий сердится на другого и вразумляет его, потому что
эту добродетель можно приобрести старанием и обучением.
Если ты пожелаешь, Сократ, вдуматься, в чем смысл наказания преступников, – то
увидишь, что люди считают добродетель делом наживным. Никто ведь не наказывает
преступников, имея в виду лишь уже совершенное беззаконие, и только из-за этого:
такое бессмысленное мучительство было бы зверством. Кто старается наказывать со
смыслом, тот казнит не за прошлое беззаконие – ведь не превратит же он
совершенное в несовершившееся, – но во имя будущего, чтобы снова не совершил
преступления ни этот человек, ни другой, глядя на это наказание. Кто держится
подобного образа мыслей, тот признает, что добродетель можно воспитать: ведь он
карает ради предотвращения зла...
Пока родители живы. они с малолетства учат и вразумляют детей и делают это до
самой своей смерти. Чуть только ребенок начинает понимать слова, – и кормилица,
и мать, и дядька, и сам отец бьются над тем, чтобы он стал как можно лучше, уча
его и показывая ему при всяком слове и деле, что справедливо, а что
несправедливо, что прекрасно, а что гадко, что благочестиво, а что нечестиво,
что можно делать, а что нельзя. И хорошо, если ребенок добровольно слушается;
если же нет, то его, словно кривое, согнувшееся деревце, выпрямляют угрозами и
побоями. А потом, когда посылают детей к учителям, велят учителю гораздо больше
заботиться о благонравии детей, чем о грамоте и игре на кифаре...
Кроме того, посылают мальчиков к учителю гимнастики, чтобы крепость тела
содействовала правильному мышлению, и не приходилось бы из-за телесных
недостатков робеть на войне и в прочих делах.
Так поступают особенно те, у кого больше возможностей, а больше возможностей у
тех, кто богаче. Их дети, начав ходить к учителям с самого раннего возраста,
позже всех перестают учиться. После того, как они перестают ходить к учителям,
государство в свою очередь заставляет их изучать законы и жить сообразно с
предписаниями этих законов, чтобы не действовать произвольно и наудачу. Подобно
тому, как учителя грамоты сперва намечают грифелем буквы и лишь тогда дают
писчую табличку детям, еще не искусным в письме, заставляя их обводить эти
буквы, точно так же и государство, начертав законы – изобретение славных древних
законодателей (по контексту явно имеется в виду не Драконт, а Солон и др., так
что правильнее читать просто “старых”, “предыдущих” – И. Р.), – сообразно им
заставляет и повелевать, и повиноваться. А преступающего эти законы государство
наказывает, и название этому наказанию и у вас (в Афинах), и во многих других
местах – исправление, потому что возмездие исправляет. И при таком-то и частном,
и общественном попечении о добродетели ты все же удивляешься, Сократ, и
недоумеваешь, можно ли ей обучить. Не этому надо удивляться, а скорее уже тому,
если бы оказалось, что ей нельзя обучить...
Часто от хорошего флейтиста происходил бы плохой, а от плохого – хороший, однако
все они были бы сносными флейтистами по сравнению с неучами, с теми, кто ничего
не смыслит в игре на флейте. Примени это и здесь: если какой-нибудь человек
представляется тебе самым несправедливым среди тех, кто воспитан меж людьми в
повиновении законам, он все-таки справедлив и даже мастер в вопросах законности,
если судить о нем но сравнению с людьми, у которых нет ни воспитания, ни судов,
ни законов, ни особой необходимости во всяком деле заботиться о добродетели, –
например, с какими-нибудь дикарями вроде тех, что в прошлом году поэт Ферекрот
вывел на Ленеях. Наверное, очутившись среди таких людей, и ты, подобно
человеконенавистникам в его хоре, рад был бы встретить хоть Еврибата или
Фринонда (нарицательные имена для мошенника и предателя – И. Р.) и рыдал бы,
тоскуя по испорченности здешних жителей. Ты теперь избалован, Сократ, потому что
здесь все учат добродетели кто во что горазд и ты никем не доволен: точно так
же, если бы ты стал искать учителя эллинского языка, то, верно, не нашлось бы ни
одного; я думаю, что если бы ты стал искать, кто бы у нас мог обучить сыновей
ремесленников тому самому ремеслу, которое они переняли от своего отца в той же
мере, к какой владели им отец и его товарищи по ремеслу, – словом, искать того
же, кто мог бы еще поучить таких (уже обученных), – я думаю. Сократ, нелегко
было бы отыскать им учителя; зато, будь они вовсе несведущи, это было бы легко.
То же самое, когда дело касается добродетели и всего прочего.
Но если кто хоть немного лучше умеет вести людей вперед по пути добродетели,
нужно и тем быть довольным. Думаю, что и я из таких и что более прочих людей
могу быть полезным другим и помочь им стать достойными людьми; этим я заслуживаю
взимаемой мной платы и даже еще большей, но усмотрению моих учеников. Поэтому
оплату я взимаю вот каким образом: кто у меня обучается, тот, если хочет,
платит, сколько я назначу, если же он не согласен, пусть пойдет в храм, заверит
там клятвенно, сколько, по его мнению, стоят мои уроки, и столько мне и внесет”
[14, т. 1, с. 205–211].
В этом целостном тексте, представляющем собой первую по времени и единственную
дошедшую до нас собственную апологию софистов, основная задача автора
(Протагора) – обоснование полезности его профессиональной деятельности. Но
скольких важнейших проблем он при этом походя касается, сколько глубоких мыслей
высказывает! Здесь и тонкая диалектика в личности врожденного (“от Зевса”) и
приобретенного (при перевесе последнего); здесь и вполне современная концепция
наказания как средства исправления преступника, а не мести; здесь и социальный
идеал: демократическое общество “равных возможностей” с равенством всех перед
законом, но с имущественным неравенством (и следовательно, священным правом
частной собственности) и правящей просвещенной элитой; здесь и воспитание
гармоничной личности, достойного гражданина как основная задача педагогики, и
ряд других идей. Всю эту логическую цепочку потянул за собой новый образ жизни,
тот новый тип социальных отношений, который олицетворяли собой софисты. И
ключевой момент в этих новых отношениях – их рыночный, товарно-денежный
характер. То есть это была, по сути, купля-продажа знаний. С этой точки зрения
крайне показателен приводимый Ксенофонтом (Воспоминания о Сократе, гл. 6) диалог
софиста Антифонта с придерживающимся консервативных взглядов Сократом:
“Как-то Антифонт в разговоре с Сократом сказал: Сократ! Конечно, честным я тебя
считаю, но умным – ни в коем случае. Да мне кажется, что и сам ты это сознаешь:
по крайней мере, ты ни с кого не берешь денег за свои беседы. А между тем, плащ,
дом или другую какую вещь, принадлежащую тебе, ты никому не отдашь не только
даром, но даже и дешевле ее стоимости, потому что знаешь, что она стоит денег.
Отсюда ясно, что если бы ты и беседы свои считал имеющими хоть какую-нибудь
ценность, то и за них брал бы не меньше их стоимости. Таким образом, честным,
пожалуй, тебя можно назвать за то, что ты не обманываешь людей с корыстной
целью, но умным – нет, если твои знания ничего не стоят” [16, с. 52].
Здесь все современно: речь идет о знаниях, информации, авторском праве как о
собственности, имеющей общественную ценность, выражаемую в деньгах. По сути, к
такому пониманию снова подошли лишь в XX веке. И из данного текста, и еще более
из приведенного ранее высказывания Протагора (“пусть поклянется в храме, сколько
стоят мои уроки, и столько мне и заплатит”) видно, что процесс обучения у
софистов – это именно взаимовыгодное общение двух равноправных, уважающих друг
друга личностей, добровольно объединивших свои усилия и стремящихся быть взаимно
полезными. Б. Чернышев справедливо отмечает, что Ксенофонтовский Сократ не
понимал опасения софистов: каким образом ученик, ставший добрым и прекрасным
(“калос кагатос”) – нечто вреде теперешнего джентльмена, не отблагодарит учителя
за величайшее благодеяние [8, с. 38–39].
А вот ответ Сократа, считавшийся на протяжении многих веков верхом остроумия:
“Антифонт! У нас принято думать, что из красоты и знаний можно делать равно и
благородное, и гнусное употребление. Так, красоту если кто продает за деньги ком
угодно, того обзывают распутником; а если кто знает, что его любит человек
благородный, хороший и делает этого человека своим другом (Сократ описывает
здесь распространенный в Древней Греции обычай создания мужских гомосексуальных
пар – И. Р.), то мы считаем его нравственным. Точно так же, кто продает свои
знания за деньги кому угодно, тех обзывают софистами; а кто, заметив в человеке
хорошие способности, учит его всему хорошему, что знает, и делает своим другом,
про того мы думаем, что он поступает, как следует доброму гражданину” [16, с.
52].
Что на это скажешь? В принципе исчерпывающе раскрыл различие между “знаниями” и
“красотой” Протагор в приведенном выше тексте. Если “красота” – “это дело
природы и случая”, фактор врожденный, и “никто ведь не сердится, не поучает и не
наказывает некрасивых и малорослых”, то знания – как раз дело наживное, плод
труда и личных усилий. Даже Сократу не пришло бы в голову обзывать распутником
скажем, кузнеца за то, что он изготовленные им мечи и панцири “продает за деньги
кому угодно”, или врача, получающего справедливую плату за излечение
обратившегося к нему больного – кем бы тот ни был. Да и к тому же владелец
знаний, как и любого другого товара, вправе отказать не понравившемуся ему
покупателю: акт купли-продажи – это ведь свободный договор двоих.
Но пойдем дальше и зададимся вопросом; а всегда ли безнравственна и “торговля
красотою”? Разве не входят в элиту общества лучшие актрисы, манекенщицы и
победительницы конкурсов красоты, даже если они при этом обнажают свое тело “за
деньги, чтобы его мог увидеть каждый желающий”? – Но тут дело вот в чем:
красивых девушек масса, а известными “продавщицами красоты” становятся единицы,
но именно те, у кого к природным данным добавлена огромная доля труда и таланта,
т. е. умение “подать себя”, т. е. то, что приобретено путем личных усилий воли,
плод тренировки тела и особенно работы ума. В профессии проститутки презираемо
именно то, что она торгует собой не как личностью, а как биологическим телом
(живой резиновой куклой с необходимыми округлостями и отверстиями), т. е.
уподобляется тем не менее презренным людям, что продают за деньги, скажем, свою
почку или какой-либо другой орган для пересадки – торгует “плодом природы и
случая”, а не ума и трудолюбия. Но даже и в этой скользкой сфере “лучшие по
профессии”, мастера своего дела (“валютные”, “компаньонки деловых людей” и т.
д., т. е. самые умелые) презираемы куда менее, а порой и вовсе неотличимы от дам
высшего света. И это не новое явление: вспомним о высоком престиже, которым
пользовались японские гейши или такие древнегреческие гетеры, как знаменитая Таис Афинская.
В среде древнегреческой аристократии презрение к софистам было, по мнению
большинства исследователей, обусловлено презрением ко всем людям труда, и к
труду как к таковому вообще. Так, Б. Чернышев пишет: “Плутарх чрезвычайно четко
выражает презрение к ручному труду. “Часто, наслаждаясь произведением, – пишет
он, – мы презираем работника. Так, ароматы и пурпур доставляют нам удовольствие,
но изготовители благовоний и красильщики считаются несвободными и низкими
ремесленниками”. Далее следует еще более любопытное место: “Ни один благородный
юноша, созерцая в Пизе Зевса, не пожелал бы сделаться Фидием, при виде Геры
Аргосской – Поликлетом, или Анакреонтом, или Филетом, Архелохом, наслаждаясь их
творениями”. Из этих слов видно, как глубоко и далеко простиралось презрение
аристократов к работе. Они смотрели сверху вниз не только на ремесленников,
занимавшихся “механическим” ручным трудом, но и на крупнейших представителей
“свободных искусств” – великих гениев культуры, (Так, российские крепостники,
“высший свет”, в эпоху Николая I считал себя вправе издеваться над “сочинителем”
Пушкиным). Вполне понятно, как встретили появление платных “учителей мудрости”
некоторые слои афинского общества! Самый факт их существования производил
впечатление скандала” [8, с. 35–36].
Еще одни нюанс из книги того же автора: “Возмущало классического грека и то, что
софисты прибегали к рекламе. Нас не шокируют развешанные всюду на стеках афиши.
Софисты пускают в ход другие средства. Во времена Исократа (Впрочем, это уже в
IV в. до н. э. – значительно позднее Протагора – И. Р.) за ничтожную сумму – в
несколько драхм – они обещали сделать из своих учеников мастеров на все руки.
Общаясь с софистами, они обретут “добродетель и счастье”, приблизятся к богам...
(Что ж, во все века наряду с подлинными мастерами встречаются и дешевые
халтурщики – И. Р.). “Хвастовство” софистов простиралось до мелочей. Учителя
красноречия стремились поразить не только слух, но и зрение. По примеру своих
предшественников рапсодов, Гиппий и Горгий одевались в пурпурные одежды. Но не
все софисты были наглыми хвастунами. По условиям того времени (и любого времени
– И. Р.) рекламирование с их стороны было делом вполне понятным и
позволительным” [8, с. 39]. Кстати, вполне резонно предположить, что принятие
Протагором на себя имени “софист” тоже было своеобразным рекламным трюком. Это
еще раз доказывает, что разговор должен вестись не о значениях слова “софист”, а
о существе рассматриваемого здесь явления.
Если говорить об историческом значении софистики, то, наверное, главное – это
то, что софисты привнесли и сделали эмоционально значимым тот тип социальных
взаимоотношений между обучающим и обучаемым, который впоследствии стал
господствующим в европейской цивилизации: обучение как процесс общения двух
равноправных взаимно уважаемых личностей. Как нам представляется, этот тип
производства личности (именно как социальной, а не биологической сущности)
оказался исторически наиболее продуктивным, и наивысшие достижения европейской
(“западной”) культуры связаны именно с ним. Другие возможные типы
взаимоотношений в системе “учитель – ученик” основаны на безусловном примате
одного из них и, соответственно, ущемленности другого. С одной стороны, учитель
может стоять на значительно более низкой социальной ступени, чем ученик, и быть
постоянно третируемым как им, так и особенно его родителями (ситуация
гувернантки). С другой – учитель может быть (или хотя бы стремиться к тому,
чтобы казаться) чем-то вроде Бога живого, вне какой-либо критики (ситуация
сэнсея в восточных единоборствах: “А кто задает Учителю какие-либо вопросы, того
бьем по голове палкой”). К счастью, с конца эпохи Старого Порядка
распространение последних двух типов социальных отношений все же сильно
сократилось...
Показательна в этой связи та “скромность”, которой отличались противники
“хвастливых” софистов. Так, Сократ помимо прочего еще заявляет Антифонту:
“Похоже, что ты, Антифонт, видишь счастье в роскошной, дорого стоящей жизни (Вот
мерзавец! – И. Р.). А по моему мнению, не иметь никаких потребностей есть
свойство божества, а иметь потребности минимальные – это быть очень близким к
божеству; но божество совершенно, а быть очень близким к божеству – это быть
очень близким к совершенству” [16, с. 52]. Иными словами: “Я почти Бог, а ты,
Антифонт, развратник” (см. выше). Платон, ученик Его Совершенства, разумеется,
пошел еще дальше: “Диоген Лаэртский пишет, что когда Периктиона (мать Платона)
была еще юной, Аристон пытался овладеть ею, но безуспешно; и прекратив свои
попытки, он увидел образ Аполлона, после чего сохранял жену в чистоте, пока та
не разрешилась младенцем” (III. 2). Так что перед нами еще один “сын божий”...
[13, с. 164].
О Протагоре тоже есть легенда, подробно рассказанная Авлом Геллием (V. 3).
Эпикур в одном из своих писем (Атеней VIII р. 354 С) говорит, что софист
Протатор из носильщика корзин и дров стал сперва писцом у философа Демокрита.
Вызвав у последнего удивление (своими способностями) по поводу какого-то
особенного способа увязки дров, он был взят им к себе и обучался в какой-то
деревне чтению, и это положило начало его устремлению к занятиям софистикой [9,
с. 6]. Диоген Лаэртский также рассказывает об этом (XI, 53), добавляя, что
Протагор первый изобрел так называемые “плечи”, на которых носят тяжести, как
сообщает Аристотель в сочинении “О воспитании”. Причем, это скорее всего именно
легенда, т. к. тот же Диоген Лаэртский приводит мнение Аполлодора и Дейнона (IX.
50), и о том же пишет Филострат в “Жизни софистов” (I. 10. 1), что отцом
Протагора был Майандрий, “выделявшийся во Фракии своим богатством”. В другом
античном тексте отмечается: “В сочинении “Великое слово” Протагор сказал:
“Начинать учиться следует смолоду”. Пожалуй, он не говорил бы этого, если бы сам
стал учиться в позднем возрасте, как об этом говорил и думал Эпикур” (Парижск.
анекд. I. 171. 31; Гиппомах. В. З.) [9, с. 5, 7, 16].
Чтобы понять, почему “платонизм и софистика относятся друг к другу как
утверждение к отрицанию”, достаточно сравнить эти две легенды. Б. Чернышев
пишет: “Вместе с софистикой выдвигается на сцену мировой истории новая
социальная группа. Впервые в ясной и отчетливой форме нарождается интеллигенция”
[8, с. 32]. Если иметь в виду современную интеллигенцию, занимающуюся
производством информации как товара, то с этим тезисом можно согласиться.
Вернуться к оглавлению
Рассоха И.Н. Апология софистов. Релятивизм как онтологическая система.
Харьков. 2007.
Книга для публикации в ХРОНОСе предоставлена автором.
Здесь читайте:
Философы, любители мудрости
(биографический указатель).
Русская
национальная философия в трудах ее создателей
(сборник произведений).
"Философская культура" №1.
"Философская культура" №2.
"Философская культура" №3.
|
