> XPOHOC > БИБЛИОТЕКАЭНЦИКЛОПЕДИЯ ПЛАТОНОВАТАЙНА ПЛАТОНОВА  >  
ссылка на XPOHOC

Соломон ВОЛОЖИН

2000 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC
ФОРУМ ХРОНОСА
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ
ЭТНОНИМЫ
РЕЛИГИИ МИРА
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

Тайна Платонова

Часть 3.

О второй половине зрелого творчества Платонова

(на примере романа “Чевенгур”)

 

Глава 10

Заступничество за коллективистов

 

Главная неправда в моих прошлых рассуждениях, что в общем-то - если по правде - совсем не альтернативен Платонов. У меня после провозглашения альтернативности даже застопорилось тогда исследование, потому что пару примеров я нашел, а дальше - слишком что-то сопротивляться стал платоновский текст.

А дело в том, что Платонов больше знал, чем не знал, хоть и аж в сверхбудущее, но тропинку - сегодняшнюю: упор на сдержанность в материальном потреблении.

Его интересовали больше не враги аскетизма, коллективизма, духа, а сторонники (искренние и фальшивые) и как эти сторонники губят милые ему аскетизм, коллективизм, духовность.

Потому гражданская война (где как раз и зародилось большинство врагов) почти опущена в романе. А что и описано, то касается врагов в минимальной степени. И потому в “Чевенгуре” нужна первая часть - “Происхождение мастера”. Ее переименовать можно бы: “Происхождение правдоискательства”. А остальной “Чевенгур”- “Продолжение правдоискательства”. “Мастер” первой части это не мастер на все руки Захар Павлович, а Саша Дванов - мастер правдоискательства. Это он там, в первой части, произошел как мастер правдоискательства. (Захар Павлович мастером правдоискательства стать не мог: сначала люди вообще его не интересовали, а лишь техника, потом же он стар уже стал.) Индивидуалисты Платонову если и нужны, то для сильных выпадов против коллективизма или для моральной дискредитации индивидуализма.

А коллективисты - что бы ни вытворяли, всюду Платонов выискивает в них симпатичные черты.

Вот мирное (после гражданской войны и долгой болезни вернувшегося с нее Саши Дванова) начало действия в непечатавшейся в свое время части “Чевенгура” - идет какой-то сплошной абсурд, который уже не объяснишь - как абсурды гражданской войны и снов больного - горячкой или боев или болезни:

 

“Ночью поднялся ветер и остудил весь город. Во многих домах начался холод, а дети спасались от него тем, что грелись у горячих тел тифозных матерей...

[Не может же быть, чтоб совсем уж во всех этих многих домах не было никого, кто бы отделил больных от еще незаболевших, чтоб хоть попытаться спасти кого-нибудь!]

 

...грелись у горячих тел тифозных матерей. У жены предгубисполкома Шумилина тоже был тиф, и двое детей прижались к ней с обеих сторон, чтобы спать в тепле...

[Вот уж где народ и власть едины. Даже в абсурде. Или с власти-то абсурд и пошел? Впрочем, пока понять абсурд еще можно. Слишком много бед навалилось, чтоб адекватно реагировать на каждую новую напасть.]

 

... чтобы спать в тепле; сам же Шумилин жег примус на столе для освещения, потому что лампы не имелось, а электричество погасло...

[Очередной абсурд. Пламя ж примуса почти не светит. Я мал был в Великую Отечественную войну, но помню, что и без лампы можно было прекрасно обойтись, пропустив фитиль сквозь свернутую из металлического листа трубочку, всаженную в металлическую же крышку бутылочки с керосином.]

 

... а электричество погасло, и чертил ветряной двигатель, который будет тянуть за веревку плуг и пахать землю под хлеб...

[Абсурд в квадрате или больше даже. Только полной замороченностью невзгодами можно б еще объяснить это уже почти сумасшествие.]

 

... пахать землю под хлеб. В губернии наступило безлошадье, и невозможно было ждать, пока народится и войдет в тягловую силу лошадиный молодняк, стало быть, нужно искать научный подход.

[Научный! Издевательство. Каганца придумать не может...]

 

Закончив чертеж, Шумилин лег на диван и сжался под пальто, чтобы соответствовать общей скудости Советской страны, не имевшей необходимых вещей, и смирно заснул”.

Знаете, чего он жег примус для освещения? Оттого, что ему важнее, чем свои глаза поберечь (света-то мало от примуса) - важнее было скорей начертить ветряной двигатель.

Смешной и живой пример: одна девушка, благородных порывов человек (ставшая впоследствии моей женой) раз, увидев вдали загоревшийся паровоз, с такой стремительностью бросилась бежать к нему (тушить его. Чем?!), что тут же споткнулась и расшибла коленку и уже не могла двигаться.

Можно указать и примеры очень абстрактного рода: существует (из века в век повторяясь и отражаясь как положительный в произведениях искусства “высоких” стилей: в Высоком и Позднем Возрождении, в маньеризме, в классицизме, в революционном романтизме и т. д.) - существует такой культурно-исторический и психологический тип людей, бытовое поведение которых не отличается от идеологического, этико-политического, поступки которых не зависят от обстоятельств, как бы смешно, неумно, не по-светски и т. п. это ни выглядело с иной точки зрения.

Съежился Шумилин под пальто, чтоб соответствовать общей скудости Советской страны...

Скажете: а что, если здесь “голос” лишь персонажа? Хоть и отходяшего уже ко сну... Хоть уже и не принадлежащий персонажу впрямую, но все же отнесенный к нему в несобственно-прямой речи?.. Что, если смешон Шумилин Платонову? Жалок? - Или трогателен все же?

Старовойтова скажет, что смешон и жалок. Я - что трогателен. Где же правда про Платонова?

Возьмем самое безобразное, что сделали левые большевики в романе - избавление городка Чевенгур от собственников:

 

“В ночь на четверг соборную площадь заняла чевенгурская буржуазия, пришедшая еще с вечера. Пиюся оцепил район площади красноармейцами, а внутрь буржуазной публики ввел худых чекистов. По списку не явилось только трое буржуев - двое из них были задавлены собственными домами, а третий умер от старости лет. Пиюся сейчас же послал двух чекистов проверить - отчего обвалились дома, а сам занялся установкой буржуазии в строгий ряд. Буржуи принесли с собой узелки и сундучки - с мылом, полотенцами, бельем, белыми пышками и семейной поминальной книжкой. Пиюся все это просмотрел у каждого, обратив пристальное внимание на поминальную книжку.

- Прочти,- попросил он одного чекиста.

Тот прочитал:

- О упокоении рабов божьих: Евдокии, Марфы, Фирса, Поликарпа, Василия, Константина, Макария и всех сродственников. О здравии - Агриппины, Марии, Косьмы, Игнатия, Петра, Иоанна, Анастасии со чадами и всех сродственников и болящего Андрея.

- Со чадами?- переспросил Пиюся.

- С ними!- подтвердил чекист.

За чертой красноармейцев стояли жены буржуев и рыдали в ночном воздухе.

- Устрани этих приспешниц!- приказал Пиюся.- Тут сочады не нужны!

- Их бы тоже надо кончить, товарищ Пиюся. - посоветовал чекист.

- Зачем, голова? Главный член у них отрублен!

Пришли два чекиста с проверки обвалившихся домов и объяснили: дома рухнули с потолков, потому что чердаки были загружены солью и мукой сверх всякого веса; мука же и соль буржуям требовались в запас - для питания во время прохождения второго пришествия, дабы благополучно переждать его, а затем остаться жить.

- Ах, вы так!- сказал Пиюся и выстроил чекистов, не ожидая часа полуночи.- Коцай их, ребята!- и сам выпустил пулю из нагана в череп ближнего буржуя - Завын-Дувайло.

Из головы буржуя вышел тихий пар, а затем проступило наружу волос материнское сырое вещество, похожее на свечной воск, но Дувайло не упал, а сел на свой домашний узел.

- Баба, обмотай мне горло свивальником!- с терпением произнес Завын-Дувайло.- У меня там вся душа течет!- и свалился с узла на землю, обняв ее раскинутыми руками и ногами, как хозяин хозяйку.

Чекисты ударили из нагана по безгласным, причастившимся вчера буржуям - и буржуи неловко и косо упали, вывертывая сальные шеи до повреждения позвонков. Каждый из них утратил силу ног еще раньше чувства раны, чтобы пуля попала в случайное место и там заросла живым мясом.

Раненый купец Щапов лежал на земле с оскудевшим телом и просил наклонившегося чекиста:

- Милый человек, дай мне подышать - не мучай меня. Позови мне женщину проститься! Либо дай поскорее руку - не уходи далеко, мне жутко одному.

Чекист хотел дать ему руку:

- Подержись, - ты теперь свое отзвонил!

Щапов не дождался руки и ухватил себе на помощь лопух, чтобы поручить ему свою недожитую жизнь; он не освободил растения до самой потери своей тоски по женщине, с которой хотел проститься, а потом руки его сами упали, больше не нуждаясь в дружбе. Чекист понял и заволновался: с пулей внутри буржуи, как и пролетариат, хотели товарищества, а без пули - любили одно имущество.

Пиюся тронул Завын-Дувайло:

- Где у тебя душа течет - в горле? Я ее сейчас вышибу оттуда!

Пиюся взял за шею Завына левой рукой, поудобней зажал ее и упер ниже затылка дуло нагана. Но шея у Завына все время чесалась, и он тер ее о суконный воротник пиджака.

- Да не чешись ты, дурной; обожди, я сейчас тебя царапну!

Дувайло еще жил и не боялся:

- А ты возьми-ка голову мою между ног да зажми, чтоб я криком закричал, а то там моя баба стоит и меня не слышит!

Пиюся дал ему кулаком в щеку, чтоб ощутить тело этого буржуя в последний раз, и Дувайло прокричал жалующимся голосом:

- Машенька, бьют!

Пиюся подождал, пока Дувайло растянет и полностью произнесет слова, а затем дважды прострелил его шею и разжал у себя во рту нагревшиеся сухие десны.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Чепурный и Пиюся пошли лично обследовать мертвых буржуев; погибшие лежали кустами - по трое, по пятеро и больше,- видимо, стараясь сблизиться хоть частями тела в последние минуты взаимного расставания.

Чепурный пробовал тыльной частью руки горло буржуев, как пробуют механики температуру подшипников, и ему казалось, что буржуи еще живы.

- Я Дувайле добавочно из шеи душу вышиб!- сказал Пиюся.

- И правильно: душа же в горле!- вспомнил Чепурный.- Ты думаешь, почему кадеты нас за горло вешают?- От того самого, чтоб душу веревкой сжечь: тогда умираешь действительно, полностью! А то все будешь копаться: убить ведь человека трудно!

Пиюся и Чепурный прощупали всех буржуев и не убедились в их окончательной смерти: некоторые как будто вздыхали, а другие имели чуть приоткрытыми глаза и притворялись, чтобы ночью уползти и продолжать жить за счет Пиюси и прочих пролетариев; тогда Чепурный и Пиюся решили дополнительно застраховать буржуев от продления жизни: они подзарядили наганы и каждому лежачему имущему человеку - в последовательном порядке - прострелили сбоку горло - через железки.

- Теперь наше дело покойное!- отделавшись высказался Чепурный.- Бедней мертвеца нет пролетария на свете.

- Теперь уже прочно,- удовлетворился Пиюся.- Надо пойти красноармейцев отпустить.

Красноармейцы были отпущены, а чекисты оставлены для подготовки общей могилы бывшему буржуазному населению Чевенгура. К утренней заре чекисты отделались и свалили в яму всех мертвецов с их узелками. Жены убитых не смели подойти и ожидали вдалеке конца земляных работ. Когда чекисты, во избежание холма, разбросали лишнюю землю на освещенной зарею пустой площади, а затем воткнули лопаты и закурили,- жены мертвых начали наступать на них изо всех улиц Чевенгура.

- Плачьте!- сказали им чекисты, и пошли спать от утомления.

Жены легли на глиняные комья ровной бесследной могилы и хотели тосковать, но за ночь они простыли, горе из них уже вытерпелось, и жены мертвых не могли больше заплакать”.

Так пролетариат освободил Чевенгур от буржуев. Полубуржуям - предложили из города уйти. Насовсем и далеко. Те остались поблизости от городка. Пришлось и их кончить.

 

“Пиюся глянул... - и сделал шаг назад от оскорбления: вблизи околицы Чевенгура стояли табором вчерашние полубуржуи; у них горели костры, паслись козы и бабы в дождевых лунках стирали белье. Сами же полубуржуи и сокращенные чего-то копались, вероятно - рыли землянки, а трое приказчиков из нижнего белья и простынь приспосабливали палатку, работая голыми на свежем воздухе - лишь бы сделать жилье и имущество.

Пиюся сразу обратил внимание - откуда у полубуржуев столько мануфактурного матерьялу, ведь он же сам отпускал его по довольно жесткой норме.

Пиюся жалостными глазами поглядел на солнце, как на отнятое добро, затем почесал ногтями худые жилы на шее и сказал вверх с робостью уважения:

- Погоди, не траться напрасно на чужих!

Отвыкшие от жен и сестер, от чистоты и сытного питания, чевенгурские большевики жили самодельно - умывались вместо мыла песком, утирались рукавами и лопухами, сами щупали кур и разыскивали яйца по закутам, а основной суп заваривали с утра в железной кадушке неизвестного назначения, и всякий, кто проходил мимо костра, в котором грелась кадушка, совал туда разной близкорастущей травки - крапивы, укропу, лебеды и прочей съедобной зелени; туда же бросалось несколько кур и телячий зад, если вовремя попадался телок,- и суп варился до поздней ночи, пока большевики не отделаются от революции для принятия пищи и пока в супную посуду не нападают жучки, бабочки и комарики. Тогда большевики ели - однажды в сутки - и чутко отдыхали.

Пиюся прошел мимо кадушки, в которой уже заваривали суп, и ничего туда не сунул.

Он открыл чулан, взял грузное промявшееся ведро с пулеметными лентами и попросил товарища Кирея, допивавшего куриные яйца, катить за ним вслед пулемет. Кирей в мирные дни ходил на озеро охотиться из пулемета...

... В таборе полубуржуев костры уже погасли,- значит, завтрак у них поспел и сегодня они не обойдутся без горячей пищи.

- Видишь ты тот вчерашний народ? - показал Кирею Пиюся на полубуржуев, сидевших вокруг потухших костров маленькими коллективами.

- Во! Куда ж они теперь от меня денутся?

- А ты пули гадил на курей! Ставь машину поскорей в упор, а то Чепурный проснется - у него опять душа заболит от этих остатков...

Кирей живыми руками наладил пулемет и дал его патронной ленте ход на месте. Водя держатель пулемета, Кирей еще поспевал в такт быстроходной отсечке пуль моментально освобождать руки и хлопать ими свои щеки, рот и колена - для аккомпанемента. Пули в такое время теряли цель и начинали вонзаться вблизи, расшвыривая землю и корчуя траву.

- Не теряй противника, глазомер держи!- говорил лежавший без делов Пиюся.- Не спеши, ствола не грей!

Но Кирей, для сочетания работы пулемета со своим телом, не мог не поддакивать ему руками и ногами.

Чепурный начал ворочаться на полу в кирпичном доме; хотя он и не проснулся еще, но сердце его уже потеряло свою точность дыхания от ровного биения недалекого пулемета. Спавший рядом с ним товарищ Жеев тоже расслышал звук пулемета и решил не просыпаться, потому что это Кирей где-то близко охотится на птицу в суп. Жеев прикрыл себе и Чепурному голову шинелью и этим приглушил звук пулемета. Чепурный от духоты под шинелью еще больше начал ворочаться, пока не скинул шинель совсем, а когда освободил себе дыхание, то проснулся, так как было что-то слишком тихо и опасно.

Солнце уже высоко взошло, и в Чевенгуре, должно быть, с утра наступил коммунизм.

В комнату вошел Кирей и поставил на пол ведро с пулеметными лентами.

- В чулан тащи!- говорил снаружи Пиюся, закатывавший в сени пулемет.- Чего ты там греметь пошел, людей будить!

- Да оно же теперь легкое стало, товарищ Пиюся!- сказал Кирей и унес ведро на его постоянное место - в чулан”.

Все. Больше о побоище ни слова нет в романе.

Один из критиков, разбирающихся теперь в Платонове, после публикаций ранее не печатавшегося - Кантор - назвал сцены расстрела “леденящими душу”. Не хочется с ним согласиться. Ум эти сцены леденят. А чувства - нет. Я чувствительный человек. Я не раз плакал над книгой. А здесь - нет. Почему? Я долго думал. Проводил аналогии...

*

Вот такой фильм создал в США Эфроим Севела - “Колыбельная”. Из трех частей. Все - о фашистском геноциде евреев. В части, называемой “Кукушка”, есть сцена расстрела группы евреев.

Начало расстрела такое.

Из кабины автомобиля очень осторожно, как мать свою старенькую, высаживает немецкий солдат старушку - божий одуванчик. И осторожно, под руку, чтоб не споткнулась, ведет ее к полянке, где, оказывается (для зрителя - оказывается), стоит уже человек двадцать. Типичные еврейские лица. И не типичные. Только подобраны - большинство - благообразные, спокойные, умные, одухотворенные типы. Старушку устанавливают между всеми. Мужчины, женщины, старики, дети. Как для группового фотографирования. На полянке. На фоне прекрасного соснового леса. И кукушка кукует. Долго. А по поверью - сколько раз насчитаешь - столько и жить лет. Лет...

И как в видоискатель фотоаппарата, в прицел пулемета ловит группу другой солдат. Пулемет, видно, надо подрегулировать перед стрельбой. И он это делает. Аккуратно. Не торопясь. Лежа на траве.

А люди - ждут... И - отрешенно спокойны. В такой момент! Философы! Они подводят итог своей жизни, размышляют о смысле жизни вообще. Не иначе - если можно судить по выражению лиц.

Не все. Есть дети, в испуге полуотвернувшиеся от пулемета, прижавшиеся к родителям. Но и эти ведут себя тихо.

И - не ждут смерть. Тихо готовятся к ней. Все - по-своему и все - как один. Ничем не беспокоя солдата.

Наш, зрительский, взгляд - это взгляд солдата, а обрамление видимому - рамка прицела пулемета. Солдат обводит пулеметом, прицелом, взглядом по очереди каждого. Равнодушно.

И вдруг - о ужас! - (это я ужасаюсь, солдат - смутно беспокоится) - Матерь Божия стоит в этой толпе... мадонна... с младенцем на руках... с Христом!? Оператор то ли знаменитую картину снял на пленку, то ли фотографию с очень похожей на нее женщины. Солдат занервничал. Вглядывается, не веря своим глазам. Католик... Сколько раз в костелах он видел каноническую матерь божью, сколько - репродукций со знаменитой картины. И Матерь Божья ведь была еврейкой! И Христос тоже!.. Неужели это Бог тут перед ним!!!

Еще взгляд. Нет. Эта женщина и ребенок просто похожи, просто платок так же накинут, просто ноги так же босы. Нет. Можно стрелять.

И - та же поляна, только уже без людей, а вместо них - утоптанная песчаная площадка. Два солдата кончают утаптывать ее.

А кукушка кукует...

В “Чевенгуре” расстреливается группа, отобранная по социальному признаку, в “Кукушке” - по национальному. В “Чевенгуре” описан расстрел с подробностями, в “Кукушке” - собственно, не показан, как бы вырезана пленка. Но от “Чевенгура” - тяжелый осадок на сердце и тяжелая дума в голове. А глядя “Кукушку”, не то что спазмы душат горло (чтоб соседним зрителям не мешать и чтоб стыдно не было за себя), а просто рыдание вырывается. Рыдание - и будь, что будет.

Почему ж такая разная реакция? Неужели потому, что я еврей? Неужели потому, что я - за коммунизм? Быть не может.

В чем же дело?

Глаза открыл Бахтин.

Позиция авторов относительно героев разная.

У Севелы - произведение сентименталистского типа. Я почти цитирую Бахтина... Авторский (нравственный) элемент в произведении усилен до предела. Жалость, негодование - все эти ценностные реакции, ставящие героя вне рамок произведения, разрушают художественность, предполагающую двойственность: и видение героя со стороны автора и - изнутри героя.

Мы реагируем на сентиментального героя как на живого человека, несмотря на то, что он очень мало жив.

Действительно, вспомнить это спокойствие обреченных перед расстрелом, это величие жертв. А ведь там десятка два человек. Люди ж - разные. Здесь - как один. И такой - чтоб сердце разрывалось от несправедливости. И ничего мы не видим их глазами, не переживаем от имени их. Мы, почти все время, как бы сострадающие жертвам свидетели преступления. Это мы видим прекрасный лес, аккуратных немцев, которым не впервой убивать. Это мы поначалу даже не понимаем, что происходит: чего это немец так обходителен со старушкой. Жертвы, все как одна, ничего не видят, они готовятся отойти в мир иной, но для нас они за непроницаемой стеной. Они, а они главные герои, себя не проявляют.

По Бахтину, герой сентиментализма пассивен, он только претерпевает жизнь, он даже не погибает, а его губят. Для тенденциозных произведений сентиментальный герой наиболее подходит - для пробуждения внеэстетического социального сочувствия или социальной вражды. Позиция вненаходимости автора приближается к позиции вненаходимости этического человека.

Севела - заражает зрителя авторским чувством. (Не взаимоуничтожение противоположных чувств в зрителе и потом - катарсис: открытие зрителем высшего смысла.) Происходит заражение - тем более результативно происходит, что, вполне по Выготскому, нас ведут путем наибольшего сопротивления материала: обходительный убийца, философски настроенные жертвы. (Принцип Выготского, видно, на разных структурных уровнях бывает.) И вот мы реагируем на произведение почти как на саму жизнь.

А Платонов в чевенгурских расстрелах не жалость или негодование взялся в читателях возбуждать своей вненаходимостью героям, больше у него не нравственный момент в этой вненаходимости, а познавательный. Платонов разбирается, почему левые большевики - такие.

Севелу психология и философия убийц, в общем-то, не интересует. Платонова - интересует. Он в сцену расстрела буржуев вставляет, например, эпизод с проверкой, почему двое из буржуев оказались задавленными собственными домами. Оказалось, сверх всякой меры съестные запасы сделали те на чердаках. Оказалось - жадность, столь вредящая, в глазах коммунистов, коммунизму. В глазах большевиков не красит буржуев, собравшихся, собственно, в загробную жизнь, их заземленность: узелки, сундучки, мыло, полотенца, пышки. Точно так же в сцену расстрела полубуржуев не зря введено противопоставление, как жалок быт гегемона и как хорош - полубуржуев, даже в таборе. И удивление Пиюси, откуда у полубуржуев столько мануфактуры,- тоже не зряшное.

Понимать надо так: неистребимое умение жить, жить для себя, должно было, по разумению чевенгурских коммунистов, быть истреблено в корне, как бурьян, мешающий выжить неумению жить для себя, т. е. умению жить для всех раньше и лишь потом и как результат - для себя.

Умение жить для себя в своем предельном случае - с запасами на чердаке и обвалом - даже злит Пиюсю, и он расстрел начинает раньше назначенного часа. Но вообще-то, имея власть, силу и общепризнанное право идеала - внушает нам Платонов - естественно, что в уничтожении людей царило относительное равнодушие, а не озлобление. Об отношении упоминавшегося Копенкина к вооруженным врагам это же самое сказано впрямую:

 

“Обыкновенно он убивал не так, как жил, а равнодушно, но насмерть, словно в нем действовала сила расчета и хозяйства. Копенкин видел в белогвардейцах и бандитах не очень важных врагов, недостойных его личной ярости, а убивал их с тем будничным тщательным усердием, с каким баба полет просо. Он воевал точно, но поспешно, на ходу и на коне, бессознательно храня свои чувства для дальнейшей надежды и движения”.

В общем, благими намерениями вымощена дорога в ад - как бы говорит непечатавшейся частью “Чевенгура” Платонов, сам, вроде, сохраняя спокойствие исследователя дороги в рай, которая что-то не находится.

И мы, естественно, не плачем над его расстрелами.

Воздействие Севелы вроде сильнее. Но Севела ничего не открыл. Зритель с помощью Севелы ничего не открыл. А Платонов, как водоворот, втягивает в воронку раздумий и странных чувств, чреватых черт знает чем... открытием... для самого Платонова и для читателя.

 

*

Смотрите: Платонов (я словами Бахтина скажу) глубоко внутренне непричастен изображаемому миру, этот мир ценностно мертв для него (пусть радуются старовойтовы своему презрению к жалкому Шумилину), этот мир есть и ничего не значит. Только этакий Платонов и может не зажмуриваясь смотреть и описывать такое:

 

“Из головы буржуя вышел тихий пар, а затем проступило наружу волос материальное сырое вещество, похожее на свечной воск”.

Познавательно-этическая установка его героев (коммунистов и буржуев) совершенно неприемлема Платонову, и потому спокойствие, сила и уверенность автора аналогичны спокойствию и силе познающего субъекта, а герой начинает приближаться к объекту познания.

 

“Чекист понял и заволновался: с пулей внутри буржуи, как и пролетариат, хотели товарищества, а без пули - любили одно имущество”.

Суть волнения чекиста, что ушел из жизни человек, ставший товарищеским. Есть, правда, успокоение, что без пули внутри он товарищеским быть не может, ну никак.

И вот тут можно увидеть одно тонкое различие в подходе Платонова к буржуям, полубуржуям, вообще индивидуалистам и - к коммунистам, пролетариату, вообще к коллективистам.

Действия индивидуалистов для Платонова только есть и ничего не значат. А действия коллективистов изображаются как обусловленные. Для Платонова последние от этого положительную ценность не приобретают. Но, все же, обусловлены. А индивидуалисты - не обусловлены, описаны и все.

Вот индивидуалисты умеют жить для себя - так они и на смерть пришли, как на жизнь, которую нужно уметь жить (с пышками, сундуками...). Вот в них уже стреляют, так они падают “раньше чувства раны, чтобы пуля попала в случайное место и там заросла живым мясом”.

А у коллективистов поступки, типизированные поступки, абсурдные - являются результатом не того, что коллективисты идиоты, дураки или этакие абсурдные выродки от рождения, а от обстоятельств, от более или менее длинных (хотя и упрощенческих) рассуждений, приводящих в соответствие друг с другом обстоятельства и действия.

К содержанию


Здесь читайте:

Энциклопедия творчества Андрея Платонова

 

 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА


Rambler's Top100 Rambler's Top100

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах: www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС