Лион Фейхтвангер

1937 г.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC

ФОРУМ ХРОНОСА

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ

БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ

СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА

ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ

ЭТНОНИМЫ

РЕЛИГИИ МИРА

СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ

МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ

КАРТА САЙТА

АВТОРЫ ХРОНОСА

Москва

1937

Глава II КОНФОРМИЗМ И ИНДИВИДУАЛИЗМ

«Вялость» москвичей. Писателю Андре Жиду был представлен поставивший рекорд «стахановец» — рабочий, который, как сообщили Жиду, «не то за пять часов работы выполнил норму восьми дней, не то за восемь часов — норму пяти дней, точно я сейчас уже не помню. Я спросил, — продолжает дальше Жид, — не означает ли это, что прежде этот человек затрачивал восемь дней на выпол­нение пятичасовой работы». Жид удивляется, что вопрос его был принят холодно и что ему предпочли не отвечать. Это дает Андре Жиду повод для размышлений о «вялости» москвичей. Назвать это «ленью», добавляет он как объектив­ный наблюдатель, «было бы слишком резко». Однако он счи­тает, что в стране, в которой все рабочие действительно ра­ботают, стахановское движение было бы излишне. Но у них, в Советском Союзе, говорит он, люди, будучи предоставлены самим себе, немедленно дезорганизуются, поэтому, для того чтобы подстегивать ленивых, было придумано стахановское движение; прежде, говорит он, для этой цели имелся кнут.

Трудолюбие. Поразительные наблюдения делает Андре Жид. Что касается меня, то я должен сказать, что мне бросились в глаза как раз исключительные делови­тость, активность, трудолюбие москвичей, которые мчатся по улицам с сосредоточенными лицами, торопливо пересе­кают, как только вспыхивает зеленый светофор, мостовую, теснятся на станциях метро, бросаются в трамваи, автобусы, суетятся повсюду, как муравьи. На фабриках я почти не ви­дел, чтобы рабочий или работница поднимали глаза на по­сетителя: настолько они были поглощены собственным делом. Я уже не говорю о тех, кто занимает сколько-нибудь ответ­ственное положение. Эти почти не уделяют времени для еды, они почти не спят и не видят ничего особенного в том, чтобы вызвать по телефону из театра, во время представления, человека только для того, чтобы задать ему какой-нибудь сроч­ный вопрос или позвонить ему в три или четыре часа утра по телефону. Я нигде не встречал такого количества неуто­мимо работающих людей, как в Москве. С другой стороны, я с сожалением замечал, что на этих людях сказываются вред­ные последствия переутомления, работа совершенно выматы­вает их. Почти все москвичи, занимающие ответственные посты, выглядят старше своих лет. Если в Нью-Йорке или Чикаго я не обнаружил американских темпов работы, то я обнаружил их в Москве.

Труд. Пора было бы положить конец этой «fable convenue» о лени русского человека. На­род, который еще двадцать лет тому назад почти задыхался в нищете, грязи и невежестве, является в настоящее время обладателем высоко развитой промышленности, рационализированного сельского хозяйства, громадного количества новоотстроенных или до основания перестроенных городов и, кроме того, полностью ликвидировал свою неграмотность. Возможно ли, чтобы ленивые по природе люди могли выпол­нить такую работу? Допустим, что Советскому Союзу посчастливилось найти необычайно талантливых вождей, но даже если бы все гении, которыми на протяжении веков рас­полагало человечество, были собраны а эти двадцать лет в Москве, они не смогли бы заставить ленивый по природе народ проделать такую гигантскую работу. Неудивительно, что крестьяне и рабочие, пока им приходилось гнуть спину для капиталистов и помещиков, считали свой труд бременем и стремились освободиться от него; с тех пор, как они уви­дели, что плоды этого труда идут на пользу им самим, отно­шение их к труду в корне изменилось.

Распределение богатства, а не бедности. Андре Жид, далее, удивляется, и на этот раз с ним удивляются многие другие, по поводу материального неравенства в Советском Союзе. Меня удивляет его удивление. Мне кажется вполне разумным, что Советский Союз до тех пор, пока он не смо­жет осуществить идеальный принцип завершенного комму­низма: «... каждому по потребностям», следует социалисти­ческому принципу: «каждому по его труду». Мне кажется, что при построении социализма вопрос ставится не о распределении нужды, а о распределении богатства. Но я не вижу каким путем можно было бы когда-либо достигнуть распре­деления богатства, если заставлять тех, от кого ждут высокой производительности труда, вести скудную жизнь, которая неблагоприятно отразится на их работоспособности. Теория о том, что граждане Советского государства, все без исклю­чения, должны жить бедно или по меньшей мере весьма скромно до тех пор, пока все не будут иметь возможности жить зажиточно, — эта теория кажется мне атавистическим пережитком представлений первобытного христианства и ско­рее благочестивой, нежели разумной. Представители такого рода взглядов напоминают мне одного моего родственника, престарелого баварского чиновника, который во время мировой войны спал на голом полу, потому что люди, сидящие в окопах, не имели постелей.

Бесклассовое общество. Опасение, что материальное неравенство может восстановить только что уничтоженные классы, кажется мне ошибочным. Основным принципом бесклассового общества является, пожалуй то, что каждый с момента своего рождения имеет одинаковую возможность получить образование и выбрать профессию, и, следовательно, у каждого есть уверенность в том, что он найдет себе применение в соответствии со своими способностями. А этот основной принцип — чего не оспаривают даже самые ярые противники Советского Союза — проведен в СССР в жизнь. Потому-то я и не наблюдал нигде в Москве раболепства. Слово «товарищ» — это не пустое слово. Товарищ строительный рабочий, поднявшийся из шахты метро, дей­ствительно чувствует себя равным товарищу народному комиссару. На Западе, по моим наблюдениям, сыновья крестьян и пролетариев, которым удалось получить образование, подчеркивают свой переход в высший класс и стараются держаться в стороне от своих бывших товарищей по классу. В Советском Союзе интеллигенты из крестьян и рабочих поддерживают тесный контакт с той средой, из которой они вышли.

Два класса – борцы и работники. Все же я заметил в Советском Союзе одно разделение. Молодая история Союза отчетливо распадается на две эпохи: эпоху борьбы и эпоху строительства. Между тем хороший борец не всегда является хорошим работником, и вовсе не обязательно, что человек, совершивший великие дела в период гражданской войны, должен быть пригоден в период строительства. Однако естественно, что каждый, у кого были заслуги в борьбе за создание Советского Союза, претендовал и в дальнейшем на высокий пост, и так же естественно, что к строительству были в первую очередь привлечены заслуженные борцы, хотя бы уже потому, что они были надежны. Однако ныне гражданская война давно стала историей; хороших борцов, оказавшихся негодными работниками, сняли с занимаемых ими постов, и по­нятно, что многие из них теперь стали противниками режима.

Вредители. Естественно, что, как бы ни были успешно завершены пятилетние планы, проведение их не могло не встретить затруднений, — и в некоторых обла­стях были допущены ошибки. Те, кто работает хорошо, с на­пряжением всех своих сил, чувствуют, что им мешает слабая или неправильная работа других, и озлобляются. Не рас­суждая долго, они приписывают злую волю тому, кто просто не имел достаточной силы для больших достижений, и подо­зревают его во вредительстве.

Правда. То, что акты вредительства были, не подлежит никакому сомнению. Многие, стоявшие раньше у власти —офицеры, промышленники, кулаки, — сумели окопаться на серьезных участках и занялись вредитель­ством. Если, например, в настоящее время проблема снаб­жения частных лиц кожей и особенно проблема снабжения обувью все еще недостаточно урегулирована, то, несомненно, виновниками этого являются те кулаки, которые в свое время вредили в области скотоводства. Химическая промышлен­ность и транспорт также долгое время страдали от вредитель­ских актов. Если еще до сих пор принимаются чрезвычайно строгие меры к охране фабрик и машин, то на это имеется много причин, и это вполне обосновано.

Вымысел. Постепенно, однако, население охватил на­стоящий психоз вредительства. Привыкли объ­яснять вредительством все, что не клеилось, в то время как значительная часть неудач должна была быть наверное просто отнесена за счет неумения.

Примеры. У меня в гостинице обедал как-то один крупный работник. Официант подавал очень медленно. Мой гость вызвал администратора, пожаловался ему и сказал в шутку: «Ну разве это не вредитель?» Но это уже не шутка, когда слабую работу кинорежиссера или редактора объясняют вредительством или когда утверждают, что плохие иллюстрации к книге на тему о строительстве сельского хозяйства нужно отнести за счет злого умысла художника, пытавшегося своим произведением дискредити­ровать строительство.

Конформизм. Самый факт, что такой психоз мог распространиться, свидетельствует о существо­вании того конформизма, в котором многие упрекают Советский Союз. Люди Союза, говорят эти критики, обезли­чены, их образ жизни, их мнения стандартизованы, нивели­рованы, унифицированы. «Когда говоришь с одним русским,— сказано у Жида, — говоришь со всеми».

Что в этом правда? В этих утверждениях есть крупинка правды. Не только плановое хозяйство несет с собой определенную стандартизацию продуктов потребления, мебели, одежды, мелких предметов обихода до тех пор, пока производство готовых изделий еще невысоко развито, но и вся общественная жизнь советских граждан стандартизована в широких масштабах. Собрания, полити­ческие речи, дискуссии, вечера в клубах — все это похоже, как две капли воды, друг на друга, а политическая термино­логия во всем обширном государстве сшита на одну мерку.

Три пункта. Если, однако, присмотреться поближе, то окажется, что весь этот пресловутый «кон­формизм» сводится к трем пунктам, а именно: к общности мнений по вопросу об основных принципах коммунизма, к всеобщей любви к Советскому Союзу и к разделяемой всеми уверенности, что в недалеком будущем Советский Союз станет самой счастливой и самой сильной страной в мире.

Коммунизм и советский патриотизм. Таким образом, прежде всего, господствует единое мнение насчет того, что лучше, когда средства производства являются не частной собственностью, а всенародным достоянием. Я не могу ска­зать, чтобы этот конформизм был так уже плох. Да, честно говоря, я нахожу, что он ничуть не хуже господствующего мнения о том, что две величины, порознь равные третьей, равны между собой. И в любви советских людей к своей родине, хотя эта любовь и выражается всегда в одинаковых, подчас довольно наивных формах, я тоже не могу найти ничего пред­осудительного. Я должен, напротив, признаться, что мне даже нравится наивное патриотическое тщеславие советских людей. Молодой народ ценой неслыханных жертв создал нечто очень великое, и вот он стоит перед своим творением, сам еще не совсем веря в него, радуется достигнутому и ждет, чтобы и все чужие подтвердили ему, как прекрасно и гран­диозно это достигнутое.

Большевистская самокритика. Впрочем, такого рода советский патриотизм никоим образом не исключает критику. «Большевистская самокритика» — это никак не пустые слова. В газетах встречаются ожесточеннейшие на­падки на бесчисленные, действительные или предполагаемые, недостатки и на руководящих лиц, которые якобы несут от­ветственность за эти недостатки. Я с удивлением слушал, как яростно критикуют на производственных собраниях руково­дителей предприятий, и с недоумением рассматривал стенные газеты, в которых прямо-таки зверски ругали или представ­ляли в карикатурах директоров и ответственных лиц. И чужо­му тоже не возбраняют честно высказывать свое мнение. Я уже упоминал о том, что советские газеты не подвергали цензуре мои статьи, даже если я в них и сетовал на нетерпимость в некоторых областях, или на чрезмерный культ Сталина, или требовал большей ясности в ведении серьезного политиче­ского процесса. Более того, газеты заботились о том, чтобы с максимальной точностью передать в переводе все оттенки моих отрицательных высказываний. Руководители страны, с которыми я говорил, были все без исключения больше рас­положены выслушивать возражения, чем льстивые похвалы. В Советском Союзе охотно сравнивают собственные дости­жения с достижениями Запада, сравнивают справедливо, иной раз даже слишком справедливо и, если собственное тво­рение уступает западному, не боятся в этом признаться; да, очень часто они переоценивают успехи Запада, умаляя соб­ственные. Однако, когда чужестранец разменивается на ме­лочную критику и за маловажными недостатками не замечает значения общих достижений, тогда советские люди начинают легко терять терпение, а пустых, лицемерных комплиментов они никогда не прощают. (Возможно, что резкость, с кото­рой Советский Союз реагировал на книгу Жида, объясняется именно тем, что Жид, находясь в Союзе, все расхваливал и, только очутившись за его пределами, стал выражать свое неодобрение.)

Генеральная линия партии. Вы можете весьма часто услышать и прочитать возражения по поводу тех или иных частностей, но критики генеральной линии партии вы нигде не услышите. В этом вопросе действительно существует конформизм. Отклонений не бывает, или если они существуют, то не осмеливаются открыто проявиться. В чем же состоит генеральная линия партии? В том, что при проведении всех мероприятий она исходит из убеждения, что построение социализма в Советском Союзе на основных участках успешно завершено и что о поражении в грядущей войне не может быть и речи. В этом пункте я тоже не нахожу конформизм таким предосудительным. Если сомнения в пра­вильности генеральной линии еще имели какой-то смысл прибли­зительно до середины 1935 года, то после середины 1935 года они с такой очевидностью опровергнуты возрастающим процветанием страны и мощью Красной Армии, что consensus omnium этого пункта равносильно всеобщему признанию здравого смысла.

Конформизм в Москве и Лондоне. В общем и целом конформизм советских людей сводится к всеобщей горячей любви их к своей родине. В других местах это называют просто патриотизмом. Например, если в Англии жестокая потасовка во время футбольного матча немедленно превращается во всеобщую гармонию, как только заиграют национальный гимн, то такое явление редко называют конформизмом.

Любовь к родине, масло, пушки и золото. Правда, между патриотизмом советских людей и патриотизмом жителей других стран существует одно различие: патриотизм Совет­ского Союза имеет с рациональной точки зрения более крепкий фундамент. Там жизнь человека с каждым днем явно улуч­шается, повышается не только количество получаемых им рублей, но и покупательная сила этого рубля. Средняя реаль­ная заработная плата советского рабочего в 1936 году под­нялась по сравнению с 1929 годом на 278 процентов, и у со­ветского гражданина есть уверенность в том что линия раз­вития в течение еще многих лет будет идти вверх (не только потому, что золотые резервы Германской империи уменьшились до 5 миллионов фунтов, а резервы Советского Союза увеличились до 1400 миллионов фунтов). Гораздо легче быть патриотом, когда этот патриот получает не только больше пушек, но и больше масла, чем когда он получает больше пушек, но вовсе не получает масла.

Поощряемый оптимизм. Следовательно, сам по себе единодушный оптимизм советских людей удивлений не вызывает. Правда, его выражают словами, кото­рые благодаря своему однообразию вскоре начинают казаться банальными. Советские люди только приступают к овладе­нию основами знаний, у них еще не было времени обза­вестись богатой оттенками терминологией, и поэтому и па­триотизм их выражается пока еще довольно общими фразами. Рабочие, командиры Красной Армии, студенты, молодые крестьянки — все в одних и тех же выражениях рассказы­вают о том, как счастлива их жизнь, они утопают в этом опти­мизме и как ораторы и как слушатели. Власти же стараются поддерживать в них это настроение; стандартизованный энту­зиазм, в особенности когда он распространяется через официаль­ные микрофоны, производит впечатление искусственности, и этим объясняется то, что в конце концов даже сочувственно настроенные критики начинают говорить о конформизме.

Литература и театр. Этот стандартизованный оптимизм наносит серьезный ущерб литературе и театру, то есть факторам, которые больше всего могли бы способствовать формированию индивидуальностей. Это прискорбно потому, что в Советском Союзе существуют исклю­чительно благоприятные условия именно для расцвета лите­ратуры и театра. Я ведь уже указывал на то, что гигантская страна, приобщая к духовной жизни огромное большинство населения, находившееся до сих пор в невежестве, подняла на поверхность громадную массу до сих пор скрытых талантов.

Жажда знания и искусства. Ученым, писателям, художникам, актерам хорошо живется в Советском Союзе. Их не только ценит государство, которое бережет их, балует почетом и высокими окладами; они не только имеют в своем распоряжении все нужные им для работы пособия и никого из них не трево­жит вопрос, принесет ли им доход то, что они делают, — они помимо всего этого имеют самую восприимчивую публику в мире.

Жажда чтения. Например, жажда чтения у советских людей с трудом поддается вообще представлению. Газеты, журналы, книги — все это прогла­тывается, ни в малейшей степени не утоляя этой жажды. Я дол­жен рассказать об одном небольшом случае. Я осматривал но­вую типографию самой распространенной московской газеты «Правда». Мы расхаживали по гигантской ротационной машине, занимающей первое место в мире по своей производительно­сти; в течение двух часов она отпечатывает два миллиона эк­земпляров газет. Машина в целом похожа на огромный паро­воз, и по ее огромной платформе длиной в восемьдесят метров можно разгуливать, как по палубе океанского парохода. Про­гуляв по ней около четверти часа, я вдруг обратил внимание на то, что машина занимает только одну половину зала, а дру­гая половина пустует. Я спросил о причине этого. «В настоя­щее время, — ответили мне, — мы печатаем «Правду» тиражом только в два миллиона. Но у нас имеется еще пять миллионов заявок подписчиков, и как только наши бумажные фаб­рики будут в состоянии снабжать нас бумагой, мы уста­новим вторую машину».

Грандиозные тиражи. Книги излюбленных авторов также печатаются в тиражах, цифра которых заставляет заграничных издателей широко раскрывать рот. Тираж сочинений Пушкина к концу 1936 года превысил тридцать один миллион экземпляров; книги Маркса и Ле­нина выпущены еще большими тиражами; только недостаток в бумаге ограничивает цифры тиражей книг популярных пи­сателей. Книгу такого популярного писателя обычно невозможно получить ни в одном книжном магазине, ни в одной биб­лиотеке; при появления нового издания сразу же выстраива­ются очереди покупателей, и весь тираж, если он достигает даже 20 000, 50 000, 100 000 экземпляров, расхватывается в несколько часов. В библиотеках — их 70 000 — книги лю­бимых авторов должны заказываться за несколько недель впе­ред. Таким образом, эти книги представляют собой нечто цен­ное, хотя и продаются по весьма дешевым ценам, так что когда мне сказали: «деньги Вы можете оставлять незапертыми, но книги свои держите, пожалуйста, под замком», то я отнесся к этому не просто как к шутке. Книги известных писателей переводятся на множество языков народов Союза, и их читают национальности, названия которых сам автор с трудом может выговорить.

Влияние книг. Я уже упоминал о том, что советские читатели проявляют к книге более глубокий интерес, чем читатели других стран, и о том, что персонажи книг живут для них реальной жизнью. Герои про­читанного романа становятся в Советском Союзе такими же живыми существами, как какое-нибудь лицо, участвующее в общественной жизни. Если писатель привлек к себе внимание советских граждан, то он пользуется у них такой же популяр­ностью, какой в других странах пользуются только кинозвезды или боксеры, и люди открываются ему, как верующие католи­ки своему духовному отцу.

Наследство. Научные книги также находят там отклик. Новое издание сочинений Канта, выпущен­ное тиражом в 100 000 экземпляров, было немедленно расхва­тано. Тезисы умерших философов вызывают вокруг себя та­кие же дебаты, как какая-нибудь актуальная хозяйственная проблема, имеющая жизненное значение для каждого человека, а об исторической личности спорят так горячо, как будто вопрос касается качеств работающего ныне народного комис­сара. Советские граждане равнодушны ко всему, что не имеет отношения к их действительности, но, найдя однажды, что такая-то вещь имеет какое-то отношение к их действи­тельности, они заставляют ее жить чрезвычайно интенсивной жизнью, и понятие «наследство», которое они очень охотно употребляют, приобретает у них какой-то в высшей степени осязательный характер.

Изобразительные искусства. С изобразительными искусствами дело обстоит также, как с литературой.

Московские театры. Очень трудно, говоря о московских театрах и фильмах, продолжать повествование в де­ловом духе и не восторгаться как представле­ниями, так и публикой. Советские люди — это самые лучшие в мире, самые отважные, полные чувства ответственности ре­жиссеры и музыканты. Как москвичи играют произведения своих собственных композиторов — Чайковского, Римского-Корсакова, «Тихий Дон» молодого Дзержинского, как они играют «Фигаро» или «Кармен» — это не только совершенно в музыкальном отношении: режиссура, актерское исполнение, сценическое оформление — все поражает новизной и необы­чайной полнотой жизни. Создать произведения, равные произ­ведениям Московского художественного и Вахтанговского те­атров, театры других стран не могут: у них, не говоря о таланте, недостает для этого ни денег, ни терпения; чтобы достигнуть такого овладения каждой ролью и такой сыгранности ансамбля, нужно репетировать долгие месяцы, иногда и годы, а это воз­можно только тогда, когда режиссер не чувствует над собой плетки предпринимателя, заинтересованного только в материальной выгоде. Сценические картины отличаются такой законченностью, какой мне нигде до сих пор не приходилось видеть; декорации, там где это уместно, например в опере или в некоторых исторических пьесах, поражают своим расточи­тельным великолепием. Раньше увлекались экстравагантно­стью. Увлечение это утихло, вкусы стали умереннее, однако смелые, интересные эксперименты встречаются и поныне, как, например, пьеса «Много шума из ничего» в Вахтанговском те­атре. Каждая деталь была легко и грациозно подана, смелость спектакля граничила с дерзостью, а сочетание Шекспира с джазом оказалось прекрасным.

Случается, что в Москве идет одна пьеса одновременно в не­скольких театрах, играющих ее в различных стилях, например «Отелло», «Ромео и Джульета», а также оперы и пьесы совре­менных авторов. Я смотрел в двух московских театрах пьесу молодого автора Погодина «Аристократы», рассказывающую о жизни трудового лагеря. Вахтанговцы дают спектакль слегка традиционного стиля, превосходный по качеству, от­деланный до мельчайших подробностей. Охлопков играет без декораций, слегка только намекая конструкциями, на двух сценах, сообщающихся между собой деревянными мостками, причем одна сцена поставлена на самой середине зрительного зала. Спектакль чрезвычайно стилизованный, в высшей степени экспериментаторский и действенный.

В провинции. Ленинградский театр, как говорили мне знатоки, почти не уступает московскому, а в некоторых областях даже превосходит его. В провинциях строятся новые прекрасные театральные помещения по по­следнему слову техники, и столица посылает туда свои ис­пытанные, знаменитые ансамбли, но не на гастроли, а на­всегда.

Кинокартины. Кино получает средств еще больше, и кинорежиссер также имеет возможность экспе­риментировать, не считаясь с расходами. На­сколько затраченный труд и издержки целесообразны, свиде­тельствуют виденные мною фильмы, только что изготовленные или еще не вполне законченные,— Райзмана, Рошаля и, прежде всего, великолепный, подлинно поэтический фильм Эйзен­штейна «Бежин луг» –– шедевр, насыщенный настоящим внут­ренним советским патриотизмом.

Реакция публики. Публика тоже не остается неблагодарной. В Москве тридцать восемь больших театров, бесчисленное множество клубных сцен, любительских кружков. Помимо всего этого еще целый ряд новых театров находится в строительстве. Места во всех театрах почти постоянно рас­проданы, билет туда достать не легко; мне рассказывали, что в Художественном театре со дня его основания не было ни од­ного незанятого кресла. Публика сидит перед сценой или пе­ред полотном экрана, отдавшись целиком своему чувству, жадно впитывая каждый нюанс; при этом она полна наивно­сти, которая одна в состоянии обеспечить подлинное наслажде­ние произведением искусства. В этой впечатлительной публике чувствуется одновременно и наивность и критическое отноше­ние к окружающему. Она «смакует» тонкие психологические нюансы не меньше, чем какой-нибудь мастерской декоративный трюк. Это видно из следующего: когда крупный актер Хмелев в роли царя Федора в одноименной исторической драме Тол­стого, вместо того чтобы решительно выступить, неуверенно улыбается и едва заметно поворачивает шею, как будто его что-то давит, — старик, сидевший рядом со мной, тяжело и пе­чально вздохнул; он понял, что царь там, на сцене, усмехается над тем, что счастье не улыбнулось ни ему, ни его государству. А когда Отелло, попавшись на удочку, поверил в любовную связь Дездемоны с Кассио, у молодой женщины, сидевшей около меня, вырвался короткий заглушенный крик, и она от­четливо произнесла: «дурак». Когда в самом последнем акте «Кармен» стена цирка поднимается и взору горящей нетерпе­нием публики представляется бой быков, над залом с двумя с половиной тысячами слушателей проносится глубокое, счаст­ливое «ах», полное восхищения. Нужно видеть, с каком возму­щением зрители на фильме Вишневского «Мы из Кронштадта» смотрят, как белогвардейцы заставляют своих связанных плен­ников прыгать в море, и с каким негодованием они реагируют на то, что даже совсем юный, пятнадцатилетний пленник под­вергается той же участи.

Отрицательное. Я уже отмечал, что советские писатели и театральные работники имеют идеальную публику, к тому же они пользуются весьма щедрой поддержкой государства, и их работа, казалось, должна была бы удовлетво­рять и радовать их, но, к сожалению, стандартизованный опти­мизм, о котором я говорил выше, мешает больше всего именно им.

Терпимость. Художественная политика Советского Союза, повидимому, не отличается цельностью. Она очень широко открывает двери всей старой литературе, бережно хранит русских и иностранных классиков, «наслед­ство», и к оценке современных западных писателей подходит только с одним масштабом — качество. В Москве выпускаются отдельные издания превосходного журнала «Интернациональ­ная литература» на русском, немецком, английском и китай­ском языках, и едва ли можно с большим размахом, чем этот журнал, выполнять задачу посредничества между советской пе­чатью и иностранной литературой. Мечта немецких классиков об «универсальной литературе» и «республике ученых» нигде так не близка к осуществлению, как в Советском Союзе.

Плановое хозяйство в искусстве. Тем более на фоне этой терпимости удивляет политика планового хозяйства, которую применяют в отношении современных советских авторов. Хотя писателей, отклоняющихся от генеральной линии, непосредственно не угнетают, но им явно предпочитают тех, которые во всех своих сочинениях проводят лейтмотив героического оптимизма так часто и неприкрыто, как это только возможно.

Героический оптимизм в книге. Несомненно, основным тоном Советского Союза и по сегодняшний день остался тон героический, способный увлечь художника, а угроза войны, исходящая от фашистских держав, должна оказывать влияние на мышление писателя и художника, за­ставляя этот героический оптимизм звучать лейтмотивом во многих произведениях. Но я не могу себе представить, чтобы героические темы заняли такое огромное место в книгах, филь­мах и театрах, если бы это не поощрялось всеми средствами со стороны руководящих организаций. Несомненно, писателю, рискнувшему отклониться от генеральной линии, приходится не очень легко. Например, имя одного крупного лирика, основ­ными настроениями творчества которого является меланхолия, осенние мотивы, во всяком случае никак не героический опти­мизм, не упоминается ни в прессе, ни в общественных местах, несмотря на то, что вещи его еще печатаются, его читают и он вообще любим; страх перед запретным пораженчеством выра­жается у тех, кто заведует средствами производства, иногда прямо-таки в ребяческих формах. Например, рассказ, автором которого является один известный писатель и в котором лет­чик ставит рекорд и потом гибнет, был вычеркнут из сборника рассказов этого автора сверхбоязливым редактором как «слишком пессимистический».

Героический оптимизм на сцене. Стремление не отклоняться от генеральной линии героического оптимизма находит отражение на сцене еще более остро, чем в книге, а особенно сильно оно звучит в фильмах. Здесь везде вмешиваются контрольные организации, стремясь за счет ху­дожественного качества произведения выправить его поли­тические тенденции, усилить их, подчеркнуть. Несомненно, героический оптимизм создал несколько замечательных произ­ведений, например «Оптимистическую трагедию» Вишневского и его фильм «Мы из Кронштадта», или пьесу Афиногенова «Да­лекое», или уже упоминавшуюся оперу Дзержинского «Тихий Дон». Здесь тенденция, как бы она ни была заметна, не мешает, хотя, возможно, «Тихий Дон» только выиграл бы от того, если бы в конце красным флагом взмахнули один раз вместо двух. Но в других произведениях как в кино, так и на сцене слишком густо поданная тенденция часто портит художественное впечат­ление, например пьеса «Интервенция» или фильм «Последняя ночь», несомненно, представляющие в техническом отношении очень большое мастерство, отталкивают своими слишком грубо, только белой и черной краской, нарисованными характерами.

Переводчики. Возможно, что кто-нибудь спросит, как это я позволяю себе выносить такие катего­рические суждения, после того как я сам признавался в недоста­точном знании языка. Это дает мне повод пропеть хвалебную песнь в честь русских переводчиков. В Москве привыкли к тому, что приезжающий иностранец не владеет местным языком, и там имеются переводчики, умеющие с удивительной тонкостью входить с вами в контакт. Они сидят в театре или на докладе рядом с вами и шепчут вам на ухо одно переведенное слово за другим так искусно, что одновременно слышишь и русские сло­ва, — пользуешься как бы живым либретто, сидящим рядом с то­бой, причем они делают это с таким достойным удивления тактом, что почти забываешь прискорбное отсутствие непосред­ственного понимания.

«И язык искусства оказался связан властью». Вернемся к нашей теме. Серьезные современные пьесы или фильмы, если они трактуют иную, неполитическую тему, почти не демон­стрируются, поэтому у советских театров и кино весьма скуд­ный репертуар. Одна превосходная опера была снята, так как она не соответствовала линии. Театрам, которые не желают играть исключительно героически-оптимистическое, остаются только классики, и за них хватаются. В мое пребывание в Мо­скве произведения Шекспира шли не менее чем на восьми сценах; кроме произведений Шекспира, в московских театрах можно было увидеть также Бомарше, Шиллера, Островского, Гоголя, Толстого, Горького, Гоцци и переработанный для сцены роман Диккенса — все это в необычайно хорошей постановке. Кинорежиссеры, не желающие ставить только героически-оп­тимистическое, могут, в крайнем случае, снимать комедии и шут­ки. Автор, говорили мне в Москве, если он хочет, чтобы поста­вили его неполитическую пьесу, должен, если он не называется Горьким, умереть не менее пятидесяти лет назад, и эта шутка звучала немного горько. В общем, художественная политика Советского Союза ведет к тому, что игра артистов в Москве гораздо лучше произведений, которые они играют. Советский Союз имеет великолепный театр, но драмы у него нет.

Причина более строгой цензуры. Так было не всегда. Прежде круг тем московских сцен и фильмов был безусловно шире. Когда спрашиваешь ответственных лиц, почему это изменилось, почему за последний год или два ли­тературная и художественная продукция контролируется строже, чем прежде, то тебе отвечают, что Советскому Союзу угрожает предстоящая в недалеком будущем война и нельзя медлить моральным вооружением. Вот ответ, который полу­чаешь в Союзе и на некоторые другие вопросы; он объясняет очень многое из того, что вне границ Советского Союза трудно понимается.

Необходима ли цензура? Однако, по моему мнению, он недостаточно объясняет попечительство и опеку государства над художником. Государство может ставить художнику задачи, но я не считаю полезным, когда оно под бо­лее или менее мягким давлением принуждает художника к при­нятию на себя этих задач и к соблюдению генеральной линии. Я убежден в том, что художник лучше всего разрешает те задачи, которые он сам себе ставит. Кроме того, граждане Советского Союза настолько пропитаны политикой, что эта политика не­избежно сказалась бы в произведениях художников даже в том случае, если бы их и не принуждали к выбору непосредственно политических сюжетов.

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах: www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС