> XPOHOC > БИБЛИОТЕКА > Н.В.БАСАРГИН: ВОСПОМИНАНИЯ... >
ссылка на XPOHOC

Басаргин Н.В.

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

XPOHOC
ФОРУМ ХРОНОСА
НОВОСТИ ХРОНОСА
БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
ИСТОРИЧЕСКИЕ ОРГАНИЗАЦИИ
РЕЛИГИИ МИРА
ЭТНОНИМЫ
СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
КАРТА САЙТА
АВТОРЫ ХРОНОСА

Николай Басаргин

Воспоминания, рассказы, статьи

Воспоминания

Отдел  II

Десятилетняя      тюремная      жизнь     моя     окончилась. Я вступил  опять в сношение  с  людьми,  начинал  пользоваться кое-какими правами, не скажу гражданина,  но человека.   В   продолжение   этих   10-ти   лет   (мне   было   уже     36   лет)    я   много   приобрел   в   разных   отношениях,    мог  обсудить    и    поверить    мои   убеждения   и   окончательно   утвердиться в них,  мог положить прочное основание своим   правилам   и   религиозным   понятиям.   Много   прочел  с   пользою   и   многому   научился.   Но   одного   недоставало   во  мне.  Это опытности   житейской,  которая в каждом из   нас,  в  эти  десять  лет,  скорее  уменьшилась,  нежели  увеличилась.   Но   этот   последний   недостаток   не   мог   иметь влияния на наши нравственные элементы; он мог вредить нам    во    внешней    жизни    нашей.    В   сношениях   наших с людьми мы  могли обманываться,  заблуждаться, принимать   позолоту   за   чистый   металл;   но   все   это   не   могло поколебать твердости  наших  правил  и  наших убеждений. Одним   словом,   в   большей   части   из   нас   стихия   нравст­венная была более или менее обеспечена от всякого внешнего   и   нового   влияния.   Здесь   я   считаю   обязанностью отдать   справедливость  и   выразить   мою  признательность правительству.   Размести  оно  нас  сначала  по  разным  заводам, отними у каждого общество товарищей, лиши воз­можности  поддерживать  друг  друга,  смешай  с  простыми ссыльнорабочими, подчини местному начальству и общим заводским правилам, легко могло бы случиться, что боль­шая часть из нас, будучи нравственно убиты своим положением,   без  всяких  материальных  средств,  не  имея  сно­шения  с  родными  и  находясь  еще  в  таких  летах,  когда не совсем образовался характер, когда нравственное основание  не  так   прочно,   а   ум   легко   подчиняется  страстям

// С 184

и прелести воображения, легко могло бы случиться, гово­рю я, что многие потеряли бы сознание своего достоин­ства, не устояли бы в своих правилах и погибли бы без­возвратно, влача самую жалкую, недостойную жизнь. Поступив же таким образом, как оно поступило, соединив вас вместе, отделив от массы и назначив для надзора за нами людей добрых, оно доставило нам средства не только удержаться на прежней ступени нравственного достоинства, но даже подняться выше. Правда, что нелег­ко нам было отказаться для этого от последней частицы свободы, которою пользуются все даже ссыльные, жить в продолжение 10-ти лет строже, чем живут монахи, не иметь ни собственной воли, не располагать даже ни од­ним шагом своим; но когда эти 10-ть лет прошли, когда все эти лишения остались только в воспоминаниях и со­хранились благодетельные результаты, тогда нельзя не признать, что для нас было бы гораздо хуже, если бы правительство предоставило нас общей участи осуж­денных.

Путешествие наше от Петровского до Байкала летом, в прекрасную погоду, так было занимательно для нас, природа этого края так величественна, так красиво представлялась глазам нашим, что, невзирая на груст­ные наши думы о разлуке с друзьями и о неопределенной будущности, нас ожидающей, мы, как дети, восхищались разнообразием и красотою тех местностей, которыми проезжали. Особенно великолепны берега Селенги. Мы нередко выходили из экипажа и шли пешком версты по две и по три, чтобы вполне насладиться прелестным зре­лищем природы. Иногда глазам нашим представлялись огромные развалины старинных зимовок самой фантасти­ческой архитектуры. Это были прибрежные скалы, до такой степени красиво расположенные, что мы невольно предавались обману зрения и, подходя к ним, старались отыскивать, вопреки рассудку, следы архитектурного ис­кусства каких-нибудь древностей, может быть, допотопных обитателей этих стран. Бархатные луга по обоим берегам реки испещрены миллионами разного рода цве­тов, которым не отказали бы место в оранжереях, и аро­матические травы распространяли повсюду благоухание в воздухе и казались обширным искусственным садом. Растительность была изумительная. Одним словом, За­байкальская природа, особенно местность Читы и берега

// С 185

Селенги, оставили во мне такие впечатления, которые никогда не изгладятся.

Переехав через Байкал на судне, мы прибыли в Ир­кутск; прожили там около недели, очень ласково были приняты генерал-губернатором Броневским и всеми жи­телями, с которыми случалось нам иметь сношение. Про­ведя это время с некоторыми из товарищей наших, вы­ехавших из Петровского и оставшихся по разным причи­нам в Иркутске, мы отправились в путь к месту нашего назначения тою же самою дорогою, которою ехали десять Лет тому назад. В некоторых местах встречали прежних знакомых и везде находили радушие, приветливость и Готовность оказать услугу. В Красноярске прожили мы дней десять. Там нашли Фонвизина, Бобрищевых-Пушкиных и Краснокутского. Исправление экипажей достави­ло нам удовольствие пробыть с ними несколько дней. Местные власти не торопили нас выездом. Два казака, нас провожающие, были в полном нашем распоряжении. В это время начались в Енисейской губернии кое-какие открытия золотых приисков, и потому общее внимание обращено было на этот предмет, который исключительно занимал все умы и служил основою всех разговоров и суждений. Дешевизна съестных припасов и овощей в это время была необыкновенная. Я помню, как она поразила меня. Я попросил хозяина купить мне к обеду свежих огурцов и, соображаясь с петровскими ценами, дал ему 20 копеек серебром. Мне привезли целый воз, по край­ней мере сотни три. Хлеб был также неимоверно дешев. Кто мог ожидать, что через два года цены на эти пред­меты увеличатся в 10 раз и более? Многие предусмотри­тельные люди составили себе впоследствии огромные от того капиталы.

Проехав Томск и несколько уездных городов, мы при­были в половине августа в Тобольск. Отсюда я поехал в Туринск уже один, потому что Ивашевы должны были остаться тут недели на две, по болезни ребенка и чтобы самим отдохнуть от дальней дороги. Мне же хотелось скорее прибыть на свое место и окончательно устроить свой быт.

Нелегко, однако же, казалось мне, устроить его. Пом­ню, что эта мысль тогда сильно беспокоила меня. Помо­щи у правительства я просить не хотел. Обратиться к товарищам я считал неприличным: мне было бы тяго-

// С 186

стно сделать это. Брат мой был небогат, и я не знал, будет ли он иметь возможность присылать мне что-ни­будь. Правда, что в Петровском я кое-что получал от него, но весьма неаккуратно и не в известное время. Сле­довательно, я не мог положительно знать, сколько могу проживать ежегодно. Выезжая из Петровского завода, я получил из маленькой артели 700 руб. ассигн. и истратил дорогою только 100 р.; остальные привез с собою. При моей умеренности этих денег могло достать надолго, тем более, что жизнь в Туринске дешева; но все-таки, рано или поздно, они должны были издержаться, и тогда как быть? Я придумывал разные средства приобретать са­мому кое-что трудами своими, но должен был убедиться, что из этого никакого не будет толку. Ремесленником, земледельцем я быть не мог: ни способности, ни здоровье мое, ни самые привычки не дозволяли мне и думать о том. Промышленных занятий я также не мог предпринять: для этого нужен капитал, которого я не имел. Одним словом, как я ни думал, ничего не мог придумать дельного и потому решился сократить сколько можно издержки свои*, предоставить это времени и об­стоятельствам, стараясь между тем ознакомиться хоро­шенько с краем и местными способами. Провидению угодно было вывести меня из этого затруднительного положения. Вскоре брат мой известил меня, что он будет присылать мне ежегодно 400 рублей ассиг. Этого уже было довольно для меня; а потом добрый родственник мой, Барышников, доставил мне единовременно 4000 руб­лей, стал присылать сверх того ежегодно 1000 рублей. Сделавшись, сверх чаяния моего, не только вне всякой нужды, но даже относительно богатым, я перестал ду­мать о своем вещественном быте и мог устроить свой образ жизни, согласно своему желанию и своим привыч­кам. Я упоминаю здесь об этом, чтобы показать, как много  я  обязан  и брату  моему  и  в  особенности Барыш-

___

* Я еще в Петровском заводе думал о том, что ожидает меня на поселении, и нарочно хотел испытать себя, могу ли я перенести самый строгий образ жизни как в отношении пищи, так и других необходимых потребностей. Я решился в продолжение шести меся­цев питаться одним черным хлебом, молоком и яйцами, отказав­шись от чая, говядины, рыбы, куренья табаку, и выдержал этот срок, не чувствуя больших лишений и не замечая, чтоб здоровье мое от того потерпело. Испытав себя таким образом, я спокойнее стал смотреть на ожидавшую меня будущность.

// С 187

никову, которые вывели меня из затруднительного поло­жения и, обеспечив материальные нужды мои, приобрели право на искреннюю, душевную мою признательность.

По приезде Ивашевых мы стали жить в Туринске очень покойно. Жители скоро ознакомились с нами и по­любили нас. Чиновники обходились с нами вежливо, при­ветливо и даже с некоторым уважением. Не входя ни в какие городские сплетни, пересуды, не принимая учас­тия ни в их служебных делах и отношениях, мы жили собственною жизнью, бывали иногда в их обществе, не отталкивали их от себя, но уклонялись от всякого с ними сближения. Это избавило нас от неприятных столкнове­ний и мало-помалу дало нам такое значение в их мнении, что они стали высоко ценить знакомство с нами. К этому много способствовало также, независимо от нашего соб­ственного поведения, обращение с нами высших властей. Губернаторы при посещении города обыкновенно бывали у нас и обходились с нами самым предупредительным образом. Губернские чиновники, приехавшие по делам службы, сейчас старались знакомиться с нами и проводили у нас большую часть времени. Все это, в глазах уездных чиновников и вообще всех жителей, придавало нам какое-то значение.

Так было почти во всех местах, где поселены были прочие наши товарищи. Редко, очень редко встречались исключения. Поведение наше, основанное на самых прос­тых и строгих нравственных правилах, на ясном понятии о справедливости, честности и любви к ближнему, не могло не иметь влияния на людей, которые, по недоста­точному образованию своему и искаженным понятиям, знали только материальную сторону жизни и потому старались только об ее улучшении, не понимая других целей своего существования. Их сначала очень удивляло то, что, несмотря на внешность, мы предпочитали просто­го, но честного крестьянина худому безнравственному чиновнику, охотно беседовали с первым, между тем как избегали знакомства с последним. Но потом, не раз слы­ша наши суждения о том, что мы признаем только два разряда людей — хороших и худых, и что с первыми мы очень рады сближаться, а от вторых стараемся удалять­ся, и что это — несмотря на внешность их, на мундир, кресты, звезды или армяки и халаты, они поняли, что наше  уважение   нельзя   иначе   приобрести,   как  хорошим

// С 188

поведением, и поэтому старались казаться порядочными людьми и, следовательно, усвоили некоторые нравствен­ные понятия. Можно положительно сказать, что наше долговременное пребывание в разных местах Сибири до­ставило в отношении нравственного образования сибирских жителей некоторую пользу и ввело в общественные отношения несколько новых и полезных идей. Присоеди­нив к этому влияние, которое имело открытие золотых приисков, успехи промышленности и торговли, привлек­шие в Сибирь множество дельных и умных людей (много, правда, и дряни, безнравственных аферистов), неудиви­тельным покажется, что в продолжение последних 20 лет в этой стране так много изменилось к  лучшему.

Действия правительства в отношении нас были двоя­кого рода. С одной стороны, оно не хотело показаться к нам особенно жестоким, не имея на то никакой причины; с другой — ему не хотелось, чтобы мы приобрели какое-нибудь значение, не хотелось ослабить в общем мнении важность нашей вины против него и показать, что оно само предает ее забвению. Одним словом, ему хотелось, чтобы мы служили постоянно угрожающим при­мером для тех, кто вздумает восстать против правительства или ему противодействовать. Имея в виду обе эти цели, оно согласовало с ними свои меры в отношении нас, и потому меры эти никогда не были определены. В них высказывалось желание как можно ниже поставить нас в общественном мнении, лишить нас всяких средств иметь влияние на общество и вместе с тем не обнаружить своего к нам неравнодушия, не показать ясно, что оно поступает для этого вопреки существующих узаконений. В иных случаях оно считало даже нужным явить к нам некоторое милосердие, некоторую снисходительность. Так, например, многим дозволено было служить рядовыми на Кавказе, другим разрешено было вступить в граждан­скую службу в Сибири канцелярскими служителями. Удовлетворялись также все почти просьбы о переводе из одного места в другое... Посланные на Кавказ служили там нижними чинами по 8-ми и более лет; многие лиши­лись жизни от пуль горцев или от климата, а дослужив­шиеся до офицеров возвратились на родину в преклонных уже летах. Поступившим в гражданскую службу затруд­нилось также производство и не дозволялось занимать сколько-нибудь  значительные  должности.  Жившие  в  Си-

// С 189

бири не имели права отлучаться от места своего житель­ства далее 30-ти верст, не позволялось им вступать ни в какие частные должности, ни в какие общественные сделки, ни в какие промышленные или торговые пред­приятия. Одним словом, отнимались у них все те права, которыми пользуются вообще ссылаемые на поселение в Сибирь. Письма наши должны были идти через прави­тельство. Материальные пособия тоже были ограничены. Холостым не позволялось получать более 300 руб. сер. в год, а женатым 600 р., и хотя эта мера не достигала цели, потому что частным образом мы без затруднения получали все то, что могли присылать родные наши, и нередко даже из рук самих генерал-губернаторов Запад­ной и Восточной Сибири, но все-таки это показывает, как занималось нами правительство. Ясно было, что ему очень хотелось, чтобы местные власти поступали с нами строго, без излишнего снисхождения, не доводя этого, впрочем, до той степени, чтобы высшая власть должна была вмешиваться и быть судьею между исполнителями своей воли и угнетенным лицом, на которое оно хотя и негодовало, но на стороне которого могли быть справед­ливость и общественное мнение.

Во всех своих действиях относительно нас правитель­ство в продолжение нашего долговременного пребывания в Сибири руководствовалось одним произволом, без вся­ких положительных правил. Мы не знали сами, что вправе были делать и чего не могли. Иногда самый пустой поступок влек за собою неприятные розыски и меры правительства; а в другое время и важнее что-нибудь не имело никаких последствий. Так, например: снятие неко­торыми из нас дагерротипных портретов с тем, чтобы послать их к родным, побудило правительство к запре­щению не только снимать с себя дагерротипы, но даже и обязало нас подпискою не иметь у себя никаких дагер­ротипных снимков. К счастию еще нашему, что орудия правительства, т. е. исполнители его воли, принимали в нас участие и оказывали его во всех случаях, где не могли подвергнуться ответственности за особенное к нам снисхождение. Это много улучшило наш быт, который без того был бы очень незавиден. Сверх того, мы были под непосредственным ведением и надзором учрежден­ного императором Николаем корпуса жандармов и III отделения собственной его канцелярии.  Это,  впрочем, гово-

// С 190

ря правду, скорее служило к пользе, нежели ко вреду нашему. Лица корпуса жандармов, с коими случалось нам иметь сношения, оказывались людьми добрыми и внимательными к нашему положению. Через них и через III отделение мы могли доводить до сведения государя наши просьбы и наши жалобы и, следовательно, иметь всегда возможность защитить себя в случае какого-либо явного, незаконного притеснения. Правда, что до этого никогда не доходило, и мы не имели надобности жало­ваться; но все-таки это могло удержать многих от несправедливого на нас нападения или от ложных доносов. Рас­скажу здесь одну меру правительства, которая явно показывает, до какой степени оно старалось истребить в обществе всякое об нас воспоминание (вопреки даже естественным понятиям) и вместе с тем желание явить пример своего милосердия и правосудия *.

В 1842 году всем женатым товарищам нашим пред­ложено было отправить детей своих, рожденных в Сиби­ри, в разные учебные заведения России со всеми правами прежнего звания их родителей, но с одним условием, чтобы изменить их фамилии. Предложение странное и столь же затруднительное, как и обидное для родителей и детей, когда они войдут в лета. С одной стороны, ро­дителям больно было лишить своих детей всех выгод вос­питания и прав преимущественных сословий; а с другой — также прискорбно совершенно отказаться от них, сознать себя недостойными передать им свою фами­лию; лишить их, так сказать, законности рождения и подвергнуть обидным упрекам — иметь родителей, не носящих с ними одной фамилии.

Кроме Давыдова, все вообще отказались от этой ми­лости, и она не достигла своей цели. Правда, что впос­ледствии правительство вместо того, чтобы понять всю несостоятельность такой меры, настояло на своем и по смерти некоторых женатых товарищей наших, возвратив детей в Россию, поместило их, с переменою фамилий, в разные учебные заведения.

Через три года по выезде нашем из Петровского отправилась оттуда  и последняя категория, так что уже

____

* Последняя    фраза,   отсутствующая   в   печатных   текстах,   восстановлена по автографу Басаргина.

// С 191

там никого не осталось. Комендант и все прочие офицеры возвратились в Россию. Тюремный замок наш обратили в помещение простых ссыльнокаторжных, подвергнувших себя одиночному заключению. Товарищи наши первого разряда поселены были, подобно нам, в разных городах и селениях Сибири.

Не лишним считаю упомянуть здесь, кто и где в это время находился: за Байкалом в Чите — Завалишин 1-й. В Селенгинске — двое братьев Бестужевых и Торсон. В Баргузине — два брата Кюхельбекеры. В с. Кабанском — Глебов. В Петровском заводе остались на посе­лении, по собственному желанию, Горбачевский и Мозалевский. В Иркутске и в близлежащих селениях — два брата Муравьевых, Волконский, Трубецкой, Юшневский, Панов, Вольф, два брата Поджио, Вадковский, Сутгоф, Бечасный, Быстрицкий, Громницкий, Муханов, два брата Борисовых и Артамон Муравьев. В г. Канске Ени­сейской губернии: Щепин-Ростовский, Соловьев и Арбу­зов. В городе Красноярске: Митьков, Давыдов и Спиридов. В г. Минусинске: Киреев, два брата Крюковых, Фролов, Тютчев, Фаленберг, два брата Беляевых и осужденный прямо на поселение Мозгалевский. В Туруханске: Аврамов 2-й и Лисовский. В Енисейске: Якубо­вич. В г. Тобольске: Свистунов, Штейнгейль (переведен­ный из Красноярска по собственному желанию), Фонви­зин, два брата Бобрищевых-Пушкиных и Краснокутский. В г. Кургане: Нарышкин, Лорер, Лихарев, Розен, фон Бриген, Фохт, Швейковский и Назимов. В Ишиме: Одоевский. В Туринске: Ивашев, Пущин, Оболенский, Ан­ненков и я. Я жил сначала в Туринске, вместе с Иваше­выми. Туда же потом приехали Анненковы и Пущин. Когда Ивашев и жена его скончались, а Анненков переведен в Тобольск, то и мы с Пущиным просили пе­ревода: Пущин в Ялуторовск, а я в Курган. Прожив в Кургане пять лет, меня зачислили в гражданскую службу, и потому я должен был переехать в Омск, отку­да, по просьбе моей, был переведен окончательно в Ялу­торовск, где и находился до возвращения в Россию. В Ялуторовске: Муравьев-Апостол, Якушкин, Тизенгаузен, Ентальцев и Черкасов. Впоследствии многие отпра­вились на службу рядовыми на Кавказ, а некоторые переведены, по просьбе своей, в другие места. В военную службу поступили:  Сутгоф, Беляевы, Игельстром, Вязем-

// С 192

ский, Загорецкий, Кривцов, Чернышев, Нарышкин, Лорер, Лихарев, Розен, Назимов, Одоевский, Черкасов и некоторые другие. Одни из них дослужились до офицерского чина и возвратились в Россию, другие умерли на  Кавказе от болезней или были убиты  горцами.

Несмотря на рассеяние наше по всей Сибири и на отправление некоторых на Кавказ, мы все составляли как будто одно семейство: переписывались друг с дру­гом, знали, где и в каком положении каждый из нас находится, и, сколько возможно, помогали один другому. Редко, очень редко случалось нам слышать что-нибудь неприятное об ком-либо из товарищей 133). Напротив, все известия, доходившие до нас, были самые утешительные; все мы вообще, в тех местах, где жили, пользовались общим уважением, с достоинством шли тем путем, кото­рый провидению угодно было назначить каждому из нас. Я уверен, что добрая молва о нас сохранится надолго по всей Сибири, что многие скажут сердечное спасибо за ту пользу, которую пребывание наше им доставило. Неудивительно после этого, что все искали нашего зна­комства и что некоторые из прежних наших сослуживцев, увидя кого-либо из нас после 20-, 30-летней разлуки, по­забывали различие взаимных общественных положений наших, встречались с нами с прежнею дружбою и откро­венно сознавались, что во многих отношениях мы счаст­ливее их.

Но между тем время шло обычным путем своим и для нас шло так скоро, что из молодых людей мы сделались стариками. В продолжение 20-летней жизни моей в Тобольской губернии большая часть товарищей моих оста­вила этот мир. В последние годы смертность между ними особенно увеличилась. В 1840 году я потерял друзей моих Ивашевых. Жена умерла прежде от простудной нервической горячки. Ровно через год, и в тот же самый день, скончался и муж от апоплексического удара. Ма­леньким сиротам их, сыну и двум дочерям, позволено было ехать в Россию к родным, которые впоследствии устроили судьбу их. Также и из других мест доходили до меня часто грустные известия о кончине кого-либо из наших. Фонвизину, Тизенгаузену и двум Бобрищевым-Пушкиным позволено было возвратиться в Россию к сво­им семействам. К концу царствования Николая Павло­вича оставалось нас в Сибири не более 25 человек. В ми-

// С 193

нуту смерти покойный государь не мог не вспомнить ни дня вступления своего на престол, ни тех, которых поли­тика осудила на 30-летние испытания. От всей души желал бы и желал собственно для него, чтобы в эту торжественную минуту, отложив свои помыслы о земном величии, он сделался из умирающего царя простым христианином, готовым предстать перед судом всевышнего. Но, кажется, не так оставил он этот мир*.

___

* Две   последние   фразы,   изъятые   цензурой   из   печатного   тек­ста,  восстановлены  по  автографу Н.  В.  Басаргина.

// С 194

Помещаю здесь одно весьма странное и до сих пор необъяснимое для меня обстоятельство. Рассказ мой может быть интересен как факт, который для тех, кто не усомнился в моей правдивости, послужит доказатель­ством, до какой степени в прошедшее царствование* трудно было найти правосудие и как мало была обеспе­чена частная собственность, когда она попала в руки сильных этого мира. В излагаемом мною случае кто могли

___

* В печатном тексте вместо слов «в прошедшее царствование» явно в результате цензурного вмешательства значилось: «в прошедшие времена».

// С 195

быть эти сильные и имело ли правительство обо всем этом сведение, мне неизвестно. Передаю только то, что знаю и за достоверность чего ручаюсь всем, что есть свято. Если бы нынешнее правительство захотело иссле­довать это обстоятельство, то нет сомнения, что оно мог­ло бы теперь открыть истину и найти виновных.

В 846, 47 и 48 годах, когда я жил в Омске, там нахо­дился на жительстве, под надзором полиции, статский советник князь Грабе-Горский 134). В 825 году он был вице-губернатором на Кавказе. За что был сменен, не знаю, но событие 14 декабря застало его в Петербурге, куда он приехал оправдываться или искать нового места. Когда войска вышли на площадь, Грабе-Горский явился туда, не принадлежа нисколько к обществу, и был аре­стован как участник в бунте. Хотя следствие доказало его непричастность, но как в ответах своих Комитету он выражался довольно дерзко и сверх того был на за­мечании у правительства за свою строптивость, то его хотя и не судили, но послали в одно с нами время в Си­бирь под надзором полиции. Сначала ему назначали местом пребывания Березов, а потом перевели в Тару. Тут опять он попал под следствие, был арестован, судим, оправдан и отправлен на жительство в Омск, где я и застал его. В это время ему уже было лет под 70. Это был видный, красивый старик, говоривший всегда с жаром и любивший рассказывать свои военные подвиги. Дейст­вительно, в кампании 812 года он очень отличился, полу­чил много орденов, в том числе и св. Георгия, и был переведен в гвардейскую артиллерию. Гражданская служба его была не так блестяща, как военная: репутация его как чиновника была незавидна. Известно только бы­ло, что он имел большие деньги, а как он нажил их и откуда они достались ему, знал только он сам и его соб­ственная совесть.

В Омске он жил скромно, даже бедно. Получал от правительства 1200 руб. сер. в год и, кажется, не имел других способов. Он был везде принят, но не пользовался общим расположением по своему строптивому характе­ру, по страсти рассказывать одно и то же, т. е. или свои военные подвиги, или жалобы на несправедливость и при­теснения разных правительственных лиц. Вместе с тем он не пользовался также и большим доверием к своим рассказам.

// С 196

Зная о нем понаслышке, я, признаюсь, старался избегать его знакомства. Но он сам посетил меня. Веж­ливость требовала, чтобы я его принял и заплатил визит. Не знаю, почему, даже против моего желания, он сделал­ся так расположен ко мне, что стал нередко заходить и просиживать у меня по целым часам, толкуя о том, что для меня было вовсе неинтересно и чему во многом я не слишком ему верил. Часто приходилось мне зевать при его рассказах, а иногда, увидя, что он идет ко мне, я не оказывался дома.

Раз как-то зашла речь об Таре, о следствии, которому он там подвергся. Он стал подробно рассказывать о нем, но как мне показалось, что он говорит вздор, то я невольно выразил мое сомнение. В самом деле, трудно было поверить, чтобы, живя в Таре, он обладал такими огромными средствами, как выходило из его слов, и что­бы тамошние чиновники, желая воспользоваться его дос­тоянием, обвинили его в вымышленном ими самими заговоре, хотя я вместе с тем и знал, по окончании его тарского дела, что он точно был обвинен несправедливо и что некоторые из тех лиц, которые ложно донесли на него, преданы были суду и обвинены. Но я предполагал, что они сделали донос из желания выслужиться перед правительством и по негодованию на него за какую-ни­будь с его стороны дерзость. Видя его в нужде и беднос­ти и сомневаясь в его правдивости, мог ли я поверить, чтобы у него было несколько миллионов? Да и откуда ему, казалось, их взять, и как все это случилось в Таре?

Заметив мое сомнение, он сказал мне: «Вижу, что вы мне не верите. Теперь пока я объясню вам, как получил я эти богатства, а потом представлю и доказательства. До сих пор я их никому не показывал из опасения, чтобы меня их не лишили. У нас ведь все можно делать влас­тям. Но вам, надеясь на вашу скромность и дорожа вашим мнением, я решаюсь их показать».

Вот его рассказ:

«Фамилия наша в Польше пользовалась большим значением. Она даже находилась в родстве с последним королем, Станиславом Понятовским 135), и я сам начал службу его пажем. Мы имели в Польше большие имения, по которым и теперь продолжаются у меня процессы. В дошедшей мне в разное время движимости, состоявшей из денег, билетов опекунского совета, долговых обя-

// С 197

зательств, драгоценных вещей и т. д., заключалось более 6-ти миллионов рублей ассигнациями. Эта движимость, когда меня арестовали в Петербурге, находилась у моей жены. При окончании дела моего она была больна, но дочь посещала меня в больнице, где я лежал некоторое время до отправления моего в Сибирь. Через нее я дал знать жене, чтобы она переслала мне при случае это имущество туда, где я буду находиться.

В Березове я жил без всяких средств. Жена и дочь хлопотали, чтобы меня оттуда перевели, и, наконец, че­рез два года они успели выхлопотать мой перевод в Тару. По прибытии в Тобольск тамошний полицмейстер объявил мне, что губернатор давно меня ожидает, и по­ручил ему немедленно меня к нему привести. Этот губернатор был Сомов, только что прибывший из России, с которым я прежде вместе служил и находился в друже­ских отношениях. Он встретил меня как старого приятеля и товарища, повел сейчас в кабинет и, взяв все предо­сторожности, чтобы никто не помешал нам, объявил, что при отъезде из Москвы виделся с моей женою, которая поручила ему передать мне все мое движимое имущест­во. «Если тебе нужны наличные деньги,— прибавил он, вручая мне билеты опекунского совета, — то я с удоволь­ствием разменяю тебе один из них». И действительно, я тогда взял у него 30 тысяч рублей вместо одного из билетов на такую же сумму.

Вот как это состояние дошло до меня  в Сибирь.

Приехавши в Тару, разумеется, я начал жить доволь­но роскошно, по сравнению с тамошними чиновниками, и особенно при тогдашней дешевизне. Чиновники эти были, более или менее, люди дурные. Они с завистью смотрели на меня, и так как я не был лишен ни своего звания, ни чина, то и в этом отношении я стоял выше их и мог отклонять всякое их намерение сделать мне неудо­вольствие.

Покуда Сомов был губернатор, никто из них не смел ко мне привязываться. Но вам может быть известно, что он вскоре умер; тогда они видимо переменились. Я, впро­чем, не обращал на это внимания, зная, что никакого вреда они мне сделать не могут; а от личного оскорбле­ния я был огражден своим званием.

В это время кончилась польская революция 1830 г. Два  раза  в  неделю  проходили  через  Тару  многолюдные

// С 198

партии ссыльных, между коими большею частию были тогда поляки, ссылаемые за возмущение. Все они были в самом бедственном положении, изнуренные и без одеж­ды. По чувству сострадания и даже потому, что я сам был поляк, мне пришло на мысль по возможности быть им полезным. Средства у меня были, и я распорядился таким образом, чтобы к приходу каждой партии иметь в готовности некоторые предметы из одежды, как-то: полушубки, сапоги, валенки, рубашки и т. д., которые и раздавал нуждающимся. Сверх того у меня заказы­вался для них сытный обед человек на 100 и более. Это продолжалось всю осень и, разумеется, возродило в го­роде различные толки о моем богатстве и вместе с тем подало мысль враждебным чиновникам погубить меня и воспользоваться моим достоянием. Они составили донос, что я имею намерение возмутить край с помощью ссыль­ных поляков, что с этой целью я помогаю им и трачу на это большие суммы, которые, вероятно, доставляются мне тайным образом от врагов русского правительства. Донос этот был отправлен к генерал-губернатору Вельяминову 136), и вследствие этого началось мое тарское дело. В Тару приехал сейчас же исправляющий долж­ность губернатора А. Н. Муравьев. Он арестовал меня и взял с собою в Тобольск. Имущество мое было запе­чатано и отправлено вместе со мною.

В Тобольске сделана была ему подробная опись, и оно было у меня отобрано. Опись эта была составлена в двух экземплярах. Один, за подписью плац-майора и генерал-губернатора, отдан был мне; а другой, за моею подписью, плац-майор взял с собой вместе с имуществом.

Опись, мне выданная, хранится у меня и служит явным доказательством справедливости того, что я вам говорю.

Дело продолжалось, как вы знаете, около 4-х лет. Как ни старались найти что-либо преступное в моих дей­ствиях, но ничего не могли отыскать. Меня оправдали совершенно и перевели на житье в Омск. Чиновников, сделавших донос, предали суду и решили отставить от  службы и впредь никуда не определять.

После этого, разумеется, я стал требовать возвраще­ния моего достояния. Обращался к генерал-губернатору, князю Горчакову 137), писал шефу жандармов 138), князю Голицыну 139)  и   т.   д.,   но   везде   встречал   одно   молчание.

// С 199/strong>

На бумаги мои мне не отвечали. При личном моём сви­дании с Горчаковым он покачал головою и советовал мне оставить это дело без дальнейшего розыска. Словом, я видел ясно, что мне не хотят возвратить его. Опись, у меня находящуюся, я не решился представить потому, что могли ее уничтожить и лишить меня всякого до­казательства. Она и теперь у меня, и я боялся даже показать ее кому-либо; но вам когда-нибудь покажу, чтобы истребить в вас всякое сомнение. Сверх того, надобно вам сказать, что в это время мне назначили от правительства 1200 р. в год и утвердили в княже­ском достоинстве, как будто бы хотели этим меня за­добрить».

ССознаюсь, что, слушая, хотя и со вниманием, этот рассказ, я не поверил ему. Характер и репутация князя Грабе-Горского возбуждали во мне большое сомнение в истине его странной истории. Сомов действительно был губернатором в Тобольске и умер там же, не прослужа даже году. И то было совершенно справедливо, что относилось к доносу тарских чиновников и до арестования Горского Муравьевым. Но можно ли было поверить, чтобы такое огромное имущество могло исчез­нуть без вести? Нельзя, чтобы о нем не знали многие из служащих лиц. Да и сам бывший генерал-губернатор Вельяминов пользовался заслуженной репутацией чест­ного человека и, конечно, не захотел бы участвовать в похищении чужой собственности. Муравьев также известен за человека бескорыстного. Одним словом, как я ни соображал все обстоятельства, убеждение мое оста­валось то же, что и прежде, т. е., что Горский, по неудо­вольствию своему на правительственные лица, выдумал всю эту историю без всякого основания. Последствия еще более утверждали меня в этом мнении. Прошло не­сколько месяцев, но он не показывал обещанной описи и даже не упоминал о ней, ни о деле своем. Я так был уверен, что весь рассказ его вымышлен, что никому даже не говорил об этом, боясь показаться доверчивым про­стаком. Наконец, я и сам перестал об этом думать. Сам же Горский возбуждал во мне после этого какое-то неприятное чувство, ибо я видел в нем человека, желавшего очернить репутацию таких лиц, которые оказали ему правосудие в деле его. В начале 1848 года я собирался ехать из Омска на жительство в Ялуторовск. Мы с женою

// С 200 /strong>

укладывали    поутру    кое-какие    вещи    для   отправления с обозом, как вдруг явился Горский.

«Я приехал к вам проститься, — сказал он, входя в за­лу.— Может быть, вам не удастся ко мне заехать или вы меня не застанете дома. Мне же надобно, при отъезде вашем, истребить ваше ко мне недоверие И попросить доброго совета. Я привез показать вам опись, о которой говорил. Вот она; уверен, что она удивит вас и уничто­жит всякое сомнение. Прочитайте и скажите по совести: что мне делать?»—прибавил он, подавая мне бумагу в несколько сшитых листов.

Совсем некстати было его посещение; время было для меня дорого, и он мешал нам. Я должен был, однако, взять бумагу и прекратить прежнее занятие. Пригласив его сесть, я, как теперь помню, стал читать вслух с преж­ним недоверием и с убеждением, что эта бумага мне ничего не докажет. Жена моя была всему свидетельницей. Вот что читал я:

«Опись имуществу, принадлежащему стат. советнику Грабе-Горскому (тогда он не был еще утвержден кня­зем), отобранному у него тобольским плац-майором, пол­ковником Мироновым, по распоряжению г. генерал-губер­натора Запад, Сибири генерала от инфантерии Вельями­нова 1-го в Тобольске, такого-то года, месяца и числа.

1)   Билеты Московского и С.-П.  Опекунского  советов, следуют   суммы   и номера,   с   означением   годов   и   чисел. Всего  без  процентов  на сумму  более 2 миллионов  ассиг­нациями,

2)   Заемные,  частные обязательства,  от кого  и  на ка­кую сумму, более миллиона.

3)  Драгоценные вещи:  3 больших солитера, по оценке самого Грабе-Горского, с чем-то 600 т.

4)   Портрет  короля  Станислава,  осыпанный  бриллиан­тами.

5)    Потом   исчисление   разных   других   вещей,   табаке­рок,  часов,  колец  и  проч.  Всего же на сумму более мил­лиона.

6)   Турецких   шалей,  платков  и  проч.,  на  сколько,  не упомню.

7)   Батистового  белья  и  еще  что-то.  Затем  следовали еще  разные  предметы,  с оценкою  и  без оценки.

Вся опись помещалась на 2,5  листах, и в конце под­веден итог деньгами, с чем-то 6 мил. рублей. Потом было

// С 201

подписано: означенные билеты и документы и все вещи от статского советника Грабе-Горского приняты, и в его присутствии опись сия составлена такого-то года, месяца и числа в г. Тобольске. Подписал: тобольский плац-майор полковник Миронов. Далее:

Означенные в сей описи билеты, документы и вещи от Тобольск. плац-майора полк. Миронова для хранения получил генерал-губернатор Зап. Сибири генерал от инфантерии Вельяминов 1-й».

Последняя подпись была написана собственною рукою генерал-губ. Вельяминова, которую я очень хорошо знал, имея случай часто видеть прочие бумаги в Главном уп­равлении Западной Сибири.

Можно представить себе мое удивление, когда я кон­чил читать опись и когда убедился, что она была точно подписана Вельяминовым. Руки плац-майора я не знал, и Признаюсь, что если бы опись была подписана им одним, то я все-таки остался бы при прежнем мнении и скорее подумал бы, что Горский все это сам составил. Но рука Вельяминова была хорошо мне знакома, подписаться под нее было невозможно, тем более, что нужно бы было писать не одну фамилию, а целых три строки мелким письмом. Если бы Горский решился на такой поступок, тогда бы, вероятно, кроме фамилии, остальное он написал бы другою рукою, как это и делается в официальных бумагах. Все это вполне убедило меня, что опись спра­ведлива. Я стоял несколько секунд в удивлении и потом показал подпись жене. Горский видимо торжествовал и опять повторил: «Ну что, убедились ли теперь? Скажите же, что мне с этим делать?»—«Отправить прямо к госу­дарю».—«Но дойдет ли она до него и вместо удовлетво­рения не пошлют ли меня опять в Березов? Или, что еще хуже, не посадят ли в сумасшедший дом как безум­ного или ябедника? Уничтожить опись недолго. Тогда чем мне доказать справедливость моей жалобы? А ведь жаловаться мне надобно на людей сильных, всемогущих в житейских делах».

Я не знал, что на это отвечать, и сказал ему, что ре­шительно не могу дать никакого дельного совета. «Все, что я могу сказать,— прибавил я,— ограничится тем, что остаюсь совершенно убежден в истине всего и прошу из­винения в сомнении, которое до сих пор имел».—«На этот раз с меня и этого довольно,— сказал он мне, пожав

// С 202

руку.— Я рад, что, по крайней мере, один честный чело­век будет знать, что, обвиняя моих гонителей, я говорю правду и имею право их обвинять. Если не доживу* до того времени, что мне позволят возвратиться в Россию, то обращусь с этой бумагой к правосудию царя.

Три года после этого он умер в Омске, не дождавшись нового царствования, которое, может быть, доставило бы ему возможность отыскать свою собственность.

___

* Так в подлиннике.— И. П.

Комментарии

133 В официальной справке за янв. 1843 г. о поведении Басаргина говорится: «Из каторжной работы на поселении с 1836 года, сначала в городе Туринске, потом в 1842 году переведен в город Курган. Занимается чтением духовных книг, ведет себя хорошо, в образе мыслей скромен»   (ЦГВИА. Ф.  1. Оп.  1. Д.  13174. Л.  1).

 

134  Горский Осип Юльян Викентьевич (1766—1849), с 1804 г. на военной службе юнкером. Отличился в Отечественной войне 1812 г., имел награды. В 1819 г. назначен кавказским вице-губернатором и произведен в статские советники, но в 1822 г. за зло­употребления уволен со службы. Не будучи декабристом, Горский 14 дек. 1825 г, оказался, имея при себе пистолет, «в толпе вос­ставших». Хотя мотивы поведения Горского на Сенатской площади были неясны, в ночь с 14 на 15 дек. он был арестован. На следст­вии давал противоречивые по содержанию и вызывающие по форме показания. Верховный уголовный суд не вынес Горскому никакого приговора и представил дело на высочайшее усмотрение. 5 марта 1831 г. по состоянию здоровья переведен в Тобольск, а оттуда в Тару. Позднее жил в Омске, где и умер 7 июля 1849 г. Известен как обманщик и авантюрист. Эпизод, о котором рассказывает далее Н. В. Басаргин (конфискация имущества Горского),— скорее всего одна из многочисленных мистификаций, на которые был способен Горский.

 

135  Понятовский Станислав Август (1732—1798), последний польский король (1764—1795), избран при поддержке Екатери­ны II и прусского короля Фридриха II. После третьего раздела Польши отрекся от престола (25 нояб. 1795 г.) и доживал свои дни в России.

 

136 Вельяминов Иван Александрович (1771—1837), ген. от ин­фантерии, участник войн с Наполеоном в 1805—1814 гг. С 1827 г. командир Отдельного Сибирского корпуса и ген.-губернатор Западной Сибири.

 

137  Горчаков Петр Дмитриевич (1789—1868), ген. от инфан­терии, командир Отдельного Сибирского корпуса и ген.-губернатор Западной Сибири (1837—1851).

 

138  Начальником III отделения и шефом жандармов в 1826— 1844 гг. был ген.-адъютант А. X. Бенкендорф, а после его смерти, до  1856  г.,  кн.  Алексей  Федорович  Орлов   (1786—1861).

 

139  Вероятно, речь идет об Александре Федоровиче Голицыне (1796—1864), который в царствование Николая I был председателем комиссии  прошений  на  высочайшее  имя.

Печатается по кн.: Н.В. асаргин. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск:    Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988. В настоящей интернет-публикации использована электронная версия книги с сайта http://www.dekabristy.ru/ Гипертекстовая разметка и иллюстрации исполнены в соответствии со стандартами ХРОНОСа.


Здесь читайте:

Басаргин Николай Васильевич (1800-1861) - : состоял в "Южном обществе"  

Декабристы (биографический указатель).

 

 

БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА

Rambler's Top100 Rambler's Top100

 Проект ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

на следующих доменах:
www.hrono.ru
www.hrono.info
www.hronos.km.ru,

редактор Вячеслав Румянцев

При цитировании давайте ссылку на ХРОНОС